Одета она была во что-то странное, не платье, а какую-то поневу или салоп, я в таких тонкостях не разбираюсь. Стараясь не сделать женщине больно, я стянул с нее это странное длинное платье, а за ним домотанную холщовую рубашку, под которой больше ничего не было. Видимо, мода на трусы и лифчики до здешних мест еще не дошла.
Как я и предполагал, у женщины сместился позвонок и обострился радикулит. На ее счастье, я неплохо насобачился в мануальной терапии у одного потомственного костоправа, так что загнать позвонок на место, сделать растяжку и массаж было делом получаса. Мученица стойко терпела издевательства над своей плотью и только слегка постанывала. После окончания "сеанса" лечения, она попросила меня отвернуться, самостоятельно села и накинула на себя рубашку.
- Благодать-то какая, - певуче сказала хозяйка. - Помоги, милый, встать, у меня второй день скотина не кормлена.
- Какая еще скотина, вам пока нужно лежать, у вас сильное ущемление, а скотину я и сам накормлю.
- Да нужно мне встать! - взмолилась она.
Я догадался, что ее мучит, она второй день не была в туалете. Эта женщина была не раскованной Мартой.
- Потерпите еще немного, - попросил я, - я попробую поставить вас на ноги.
К ее радикулиту я применил собственную терапию, опробованную на солдатах - болезненную, но эффективную. Хозяйка вскрикивала от боли, но терпела. Зато через пятнадцать минут без моей помощи встала на ноги. Для страховки я помог ей спуститься с крыльца и вернулся в дом, чтобы не смущать своим присутствием.
Пока ее не было, я осмотрел горницу. Так, должно быть, жили наши далекие предки. Не комната, а экспонат этнографического музея.
Ничего напоминающего двадцатый век я не углядел. Даже черного, круглого репродуктора времен Отечественной войны или часов-ходиков. На стенах не было ни фотографий, ни вырезок из "Огонька", ничего, что обычно имелось в избах, в которые мне доводилось заглядывать. Стены были обиты тесом, от времени приобретшим благородный седой оттенок, подогнанным без единой щели.
Обстановка функционально-деревенская: лавки, буфет, старинные резные сундуки и более поздние - крашеные, аппликированые жестью и медью. Единственным исключением был двутумбовый письменный стол с могучими точеными ногами, дубовый, попавший сюда, скорее всего, из помещичьей усадьбы. На этажерке, в красном углу лежало несколько огромных, старинных книг в черных кожаных переплетах...
Прошло уже минут десять-пятнадцать. Хозяйка не возвращалась.
Я начал беспокоиться, не прихватил ли ее приступ. Наконец раздались шаги, и она вошла в горницу. Только теперь удалось ее рассмотреть.
На вид женщине было около пятидесяти, может быть чуть меньше, с учетом тяжелых условий жизни. Здоровое, как говорят "ядреное" тело, смуглая кожа и вполне соблазнительные, правда, на любителя, формы. Лицо казалось более старым, то ли из-за отсутствия ухода, то ли из-за выражения глаз. Светло-голубые, почти прозрачные, они казались выцветшими на фоне смуглой, загоревшей кожи. В то же время в них ощущалась какая-то глубина и тайна.
- Извини, сударь, что задерживаю. Скотина совсем оголодала, - сказала она, смущенно улыбаясь.
- Я уже начал беспокоиться. Как вы себя чувствуете?
- Уж и не знаю, как тебя благодарить. Сильно полегчало.
- Это хорошо, а работать вы зря начали, нужно дать спине восстановится, чтобы воспаление прошло, а то опять может скрутить.
- Да я и сама подумала, только скотину жалко и тебя конфузно приневоливать.
- Что значит конфузно! Вам бы сейчас нужно хорошенько погреться, в бане попариться, а потом полежать с сухим теплом. Баня у вас есть?
- Есть.
- Ее можно протопить?
- Можно, только воды не наношено.
- Я принесу. Дрова у вас где?
- За баней в дровянике.
Баня, как и все, что я увидел в этом хозяйстве, была образцом простоты и рациональности. Печь, несмотря на теплый вечер, сразу разгорелась без дыма. Когда огонь загудел в топке, я набил ее дровами и начал носить из речки воду.
Через два часа баня была готова. Я с содроганием подумал, каково будет из духоты вечера лезть в такое пекло, и пошел за хозяйкой. Бодрости у нее против прежнего поубавилось, и до бани мы добирались медленно и осторожно. Я ввел ее в предбанник, посадил на лавку и хотел уйти, но она удержала меня и попросила помочь ей раздеться. Я стянул с нее поневу и посконную холщовую рубаху.
- А сам что не раздеваешься? - удивилась она. - Нешто стыдишься? В бане не грех.
Я вспомнил, что во многих областях России, да и в северных сопредельных странах бани делали общими, вероятно, мытье, омовение как-то связывалось с древними языческими культами, поэтому ни о какой эротике в такой ситуации не могло быть и речи.
... Я выбрал пару веников, и мы вошли в обжигающий легкие жар парилки.
Хозяйка тут же полезла на верхний полок и начала командовать моими не очень умелыми действиями. Я достал с полочки какие-то склянки с настоями, запарил веники и стал "создавать" настой для пара: приготовил ковш с кипятком для "первой закидки" и отмерил определенное количество капель из первого пузырька.
- Теперь кидай, - распорядилась женщина.
Я взял ковш за длинную ручку и выплеснул воду на раскаленные камни. Раздался хлопок, и пар выстрелил в помещение, наполняя его обжигающим ароматом.
Я присел, прикрывая голову руками.
- Помочи голову-то водичкой, - посоветовала больная.
Я послушался и сумел отдышаться.
- Что дальше делать?
- Это для второго, а это для третьего, - распорядилась хозяйка, указывая на разнокалиберные склянки.
Я выполнил ее указания, хотя третий ковш был для меня явно избыточен. Дышать в такой атмосфере я практически не мог и сунул голову в кадку с холодной водой.
- Лезь на полок, погрейся, - предложила женщина.
- Спасибо, я не замерз, - попытался я пошутить. Теперь, охладив голову, я почувствовал себя легче и смог оценить ароматы добавок. Пахло весной, летом и осенью одновременно, терпко, пряно, "с подтекстом".
В запахах присутствовали какие-то полутона, которые сложно оценить, предающие аромату законченность.
- Похлещи меня, - попросила женщина.
Я взял распарившийся веник и начал подниматься к ней на полок. Наверху мне стало совсем худо. Я пару раз осторожно махнул веником, стараясь, чтобы раскаленный пар не доходил до кожи, и, чувствуя, что меня вот-вот хватит тепловой удар, опрометью выскочил из парилки.
- Как вы там? - поинтересовался я в дверную щель, немного придя в себя.
- Двери затвори, тепло выпустишь, - ответил мне голос. - Заходь, похлещу.
Я предложение не принял, закрыл дверь в парилку, окатил себя с ног до головы холодной водой и вышел на улицу. Стесняться было некого, и я стоял голым на теплом летнем ветерке, выдувающем из головы парную одурь. В конце концов, я даже немного замерз и пошел одеться. Усталость, накопившаяся за день, исчезла, и почувствовал я себя удивительно бодро. Только очень захотелось есть.
Я сходил к машине, перегнал ее к усадьбе и перенес продукты в дом. Припасов у меня было больше чем достаточно. В дорогу я взял с собой даже переносной ледник. В довольно большой термозащищенной пластмассовой коробке, набитой льдом, у меня было все, чтобы удовлетворить если и не изысканный, то хороший аппетит. Я накрыл стол, сервировав его взятыми без спроса антикварными плошками и ложками, и отправился в баню вскипятить чайник. Даже на улице был слышен посвист веника и смачные его шлепки о тело.
- Сударь, это ты? - крикнула хозяйка, услышав мою возню.
- Я. Чайник ставлю.
- Ты выдь на минуту, я счас кончаю. Чайник как вскипит, сама принесу.
Меня умилила вновь проявившаяся женская стыдливость. Видимо, как только кончилось мистическое банное действо, тут же вошли в силу обыденные законы межполовых отношений. Впрочем, быть голым в присутствии одетых людей, наверное, двусмысленно и дискомфортно.
- Вы особо не задерживайтесь, - попросил я, - стол накрыт, и есть очень хочется.
Я вернулся в дом, нарезал колбасу и хлеб, сообразуясь со все усиливающимся голодом, и присел к окошку изнывать от ожидания.
- Заждался, поди? - поинтересовалась женщина, входя с чайником в комнату, и с интересом оглядела стол.
Она переоделась в невесть откуда взявшийся сарафан с выцветшим, когда-то, вероятно, ярким рисунком, волосы убрала под черный платочек и гляделась почти деревенской старушкой.
- Ты пошто своим харчем потчуешься? - с обидой спросила она. - Али я угостить не могу?
- Можете, - успокоил я ее, - просто я с утра толком не ел, и не было мочи ждать. Вы поясницу платком теплым повяжите и садитесь. Вы же два дня не ели.
Хозяйка перевязала поясницу и церемонно присела на край табуретки. Между тем, я вытащил из пластмассового ледника бутылку водки в тут же запотевшей посуде и щедро налил граммов по сто пятьдесят в лафитники из толстого мутноватого стекла.
- За знакомство, - предложил я.
- За знакомство, - повторила она.
Мы чокнулись и выпили. Я нагреб себе полную тарелку закусок и начал торопливо есть. Женщина не отставала, но делала это деликатнее меня. Утолив первый голод, я налил по второму лафитнику.
- Кстати, мы ведь до сих пор еще не познакомились.
- Правда, - улыбнувшись, сказала она, - пока все недосуг было.
- Меня зовут Алексей Григорьевич, по годам можно без отчества.
- Марфа, - произнесла женщина, церемонно кланяясь.
- А по батюшке?
- Оковной кличут.
- Никогда не слышал такого отчества, - признался я. - У вашего отца, что было дохристианское имя?
- Я этого не ведаю, как отца звали, так и я прозываюсь.
Давайте теперь Марфа Оковна выпьем за здравие, - оставил я досужие разговоры, - пока водка не выдохлась.
Мы чокнулись и выпили. Хозяйка только ополовинила рюмку и взяла закусить кусочек хлеба. Я понял, она стесняется, и положил ей на тарелку большой кусок копченой курицы.
- Отведайте.
Марфа Оковна отведала.
- Жена коптила, али кто? - поинтересовалась она, скорее всего не курицей, а моим семейным положением.
- Нет, в магазине купил.
- Не едала такой, - призналась она, - вкусно! И водки такой не пивала, только что в молодости.
Я налил по третьей.
После этого процесс знакомства пошел успешней. С церемониями было покончено, и мы дружно уплетали городскую снедь. Марфе Оковне в новинку все нравилось, и многое вызывало удивление. Правда, один раз ей удалось удивить и меня. Взяв кусок помидора, она поинтересовалась, где в такое раннее время года я взял помдамур.
- Что взял? - переспросил я.
- Помдамур, - отчетливо повторила она.
- Это по-каковски? - поинтересовался я.
- По-нашему, по-русски. Ягода сия есть помдамур, опричь томат, так всегда говорят, я сама от барыни слышала.
Я не стал придираться и уточнять, откуда в этих местах взялась барыня.
- Теперь говорят "помидор", их в магазине можно покупать круглый год. Только зимой они невкусные. А вы в город ездите?
- Нет, мы бабы деревенские.
- Что, никогда в городе не бываете?
- А что мне там делать?
- Не знаю, на людей посмотреть, одиноко ведь так жить, наверное.
- С людьми тоже одиноко бывает.
"Ни фига себе обобщения у деревенской тетки", - подумал я и спросил:
- У вас семья есть?
- Даже и не знаю, Алеша, - ответила она, впервые назвав меня по имени. - Батюшку с матушкой в Сибирь угнали, не знаю живы ли, здоровы ли, а мужа, сказывали, турок в войне убил.
- Какой турок? - удивленно переспросил я. - Мы с Турцией в Отечественную войну не воевали.
- Как это не воевали, сколько раз воевали. Почитай, турок нашим злейшим врагом завсегда был, - снисходительным к моему невежеству тоном пояснила Марфа Оковна.
- Так это когда было! - оправдался я. - В старину.
- Когда не скажу, врать не буду, запамятовала, а только тогда моего Ивана турки убили, когда город Измаил у них брали.
Измаил меня добил, и я переменил тему разговора. Брали его, кажется Суворов с Ушаковым, о-очень давно, еще при Екатерине. Однако даже если принять, что убили Марфиного мужа во вторую мировую войну при мелких, - было там что-то такое, - конфликтах с Турцией, ей тогда должно быть прилично за семьдесят лет. Если же судить о возрасте по тому, что я недавно видел в бане, то ей где-то между сорока и пятьюдесятью годами, даже несмотря на немолодое лицо.
Впрочем, своеобразные народные трактовки истории меня не удивляли. Один мой одноклассник в седьмом классе до хрипоты спорил, доказывая, что белые были немцами. Так почему бы неграмотной крестьянке не считать, что ее муж погиб от турок под Измаилом, а не от китайцев на острове Доманском, что хоть как-то состыковывается по срокам.