– Ма-ам…
– О-о, извини. Просто я подумала: может, тебе по душе повидать его еще разок. На каникулах.
– Мне без разницы, – повторила Юлия.
– А ты, Лиза, что думаешь? – спросила Каролина. Ей пришлось чуть ли не кричать, тогда только Лиза сняла наушники. – Как по-твоему, нам стоит заехать к этим людям во время отпуска? Они сняли дом у моря. Дом с бассейном.
Вместе с младшим братишкой Алекса и еще несколькими детьми Лиза провела весь вечер в уголке гостиной, где они смотрели DVD и играли в компьютерные игры на игровой приставке к висящему на стене огромному плазменному телевизору. Томас! Удивительно, я сразу вспомнил его имя. Томас. Алекс и Томас. На вид Томас ровесник Лизы, а вот Алекс на год-полтора постарше Юлии. Ему лет четырнадцать или пятнадцать. Вполне миловидный мальчик с кудрявыми светлыми волосами и довольно низким для его возраста голосом. Во всех его движениях, как в походке, так и в манере поворачивать голову, чтобы посмотреть на собеседника, сквозила какая-то деланная медлительность, словно он пытался изобразить заторможенную, замедленную версию себя самого. Томас скорее гиперактивен: суматошный, шумный. В углу возле плазменного телевизора регулярно падали стаканы и коробки с чипсами, и остальные дети громко хохотали над его шуточками.
– Ого, с бассейном! – сказала Лиза.
Войдя в их дом, я сперва бесцельно побродил по гостиной и кухне, потом прогулялся по саду. Многих из гостей я вроде как знал в лицо, правда не всегда мог сообразить откуда. Был там и кое-кто из моих пациентов. Большинство наверняка впервые видели меня не на работе, в обычной одежде и с растрепанными волосами, чем и объясняется, что они в свой черед смотрели на меня как на человека, который кажется знакомым, только не припомнишь, где ты его встречал. Я не рвался им помогать. Кивал и шел дальше.
Ралф стоял возле барбекю, в кухонном фартуке с надписью «I LOVE NY». Протыкал сосиски, переворачивал гамбургеры, сдвигал на блюдо куриные крылышки.
– Марк! – Он наклонился, запустил руку в синюю сумку-холодильник, достал полулитровую банку «Юпилера». – А где твоя жена? Надеюсь, ты привез с собой свою красотку-жену?
Он сунул мне в руку ледяную банку с пивом. Я посмотрел на него. И волей-неволей рассмеялся.
– Что смеешься-то? – спросил он. – Неужто скажешь, что дерзнул явиться один?
Я обвел взглядом сад, будто ища Каролину. Но искал кой-кого другого. И углядел ее почти сразу же. Она стояла возле раздвижной стеклянной двери, из которой я совсем недавно вышел наружу.
Она тоже меня заметила. Помахала рукой.
– Пойду посмотрю, где она, – сказал я.
Тут я сперва должен сказать несколько слов о собственной внешности. Я не Джордж Клуни. Для ведущей роли в сериале про больницу не гожусь. Но, пожалуй, обладаю неким магнетизмом или, точнее, взглядом. Этот взгляд объединяет врачей всех рангов. Раздевающий взгляд – другого эпитета я подобрать не могу. Взгляд, который видит человеческое тело таким, каково оно есть. Для нас это тело не имеет секретов, говорим мы взглядом. Вы можете закутать его в одежду, но под ней вы голые. Вот так мы смотрим на людей. Видим в них даже не столько пациентов, сколько временных обитателей тела, которое без регулярного профилактического обслуживания просто откажет.
Я стоял с Юдит на террасе, у раздвижной стеклянной двери. Из дома в сад журчала негромкая музыка. Что-то южноамериканское: сальса. Но никто не танцевал. Повсюду небольшие группы увлеченных разговором людей. Мы, Юдит и я, не бросались в глаза. Тоже составляли группку.
– Вы давно здесь живете? – спросил я.
Оба мы уже держали в руках пластмассовые тарелки, только что наполненные у буфета в гостиной. У меня преобладали мясные закуски, французский сыр и что-то с майонезом, у нее – помидорчики, тунец и какая-то серовато-зеленая штука, похожая на лист артишока, но наверняка вовсе не артишок.
– Это дом моих родителей, – ответила Юдит. – Мы с Ралфом несколько лет прожили на барже. Мило, романтично, назовите как угодно, но, когда родились мальчики, стало попросту тесно и неудобно. К тому же все время боишься: двое малышей, а вокруг день-деньской вода. Да и нам самим здорово надоело. По горло были сыты житьем на барже.
Я засмеялся, хотя, строго говоря, она не сказала ничего смешного. Но по опыту я знал, как это подействует: чем раньше в разговоре с женщиной находишь повод засмеяться, тем лучше. Они, женщины, не привыкли, чтобы над их словами смеялись. Думают, что неостроумны. Большей частью так оно и есть.
– А твои родители… – Недосказанный вопрос висел в воздухе, меж тем как я пластмассовой вилкой изобразил круг над своей тарелкой. В пределах тарелки, однозначно показывая, что спросил, живы ли еще ее родители.
– Отец умер. А мама решила, что для нее одной дом слишком велик, и переехала в квартиру в центре города. Ну а мой брат, который живет в Канаде, охотно согласился, чтобы дом перешел к нам.
– Ну и как? – поинтересовался я, сделав вилкой более широкий жест. За пределами тарелки. – Странно, наверное, жить в доме, где прошло детство? В смысле, ты ведь как бы возвращаешься во времени вспять. Когда была девочкой.
На слове «девочкой» я опустил взгляд. На ее рот. Жующий листик салата. Смотрел я недвусмысленно: как мужчина смотрит на рот женщины. Но и как врач. Тем особым взглядом. Ты можешь поведать мне о ртах еще больше, говорил этот взгляд. Для нас и рты не имеют секретов.
– Поначалу да, – кивнула Юдит. – Поначалу было странно. Казалось, родители по-прежнему живут в этом доме. Я бы не удивилась, встретив их где-нибудь – в ванной, на кухне или здесь, в саду. Скорее отца, а не маму. В смысле мама, конечно, регулярно к нам приезжает, и с нею обстоит по-другому. Она и сейчас где-то здесь, ты наверняка ее видел. Но мы тогда довольно скоро все перестроили. Сломали стены, из двух комнат сделали одну, перенесли кухню в другое место и так далее. И это ощущение ушло. Не полностью, но все-таки.
Рот – это механизм. Инструмент. Он вдыхает кислород. Пережевывает и проглатывает пищу. Проверяет, не слишком ли горячо или, наоборот, холодно. Между тем я опять смотрел Юдит прямо в глаза. Смотрел на нее все время, пока размышлял о ртах. Взгляд красноречивее слов. Клише, конечно. Но и клише красноречивее слов.
– А твоя собственная комната? – спросил я. – Девичья комната? Ее вы тоже переделали?
Произнося слова девичья комната, я на долю секунды зажмурил глаза, а потом глянул вверх, на верхние этажи дома. Это была просьба. Просьба показать мне ее давнюю девичью комнату. Прямо сейчас или чуть позже. В девичьей комнате мы посмотрим старые фотографии. Старые снимки из фотоальбома. Сидя на краю односпальной кровати, которая прежде была ее девичьей кроватью. Юдит на скамеечке. В бассейне. С одноклассниками на школьном дворе, позируя фотографу. Потом я, улучив минуту, заберу у нее из рук альбом и мягко, но настойчиво заставлю лечь на кровать. Лишь ради проформы она будет сопротивляться. Смеясь, упрется ладонями мне в грудь, попытается оттолкнуть. Но фантазия окажется сильнее. Давняя фантазия, которой столько же лет, сколько девичьей комнате. Приходит доктор. Мерит температуру. Кладет ладонь тебе на лоб. Выпроваживает родителей, присаживается на край кровати.
– Нет, – сказала Юдит. – Моя давняя девичья комната теперь принадлежит Томасу. Он сам покрасил стены. Они теперь красные с черным. А раньше, если тебе интересно, были сиреневые с розовым.
– А на кровати у тебя было множество сиреневых и розовых подушек и куча плюшевых зверей, – сказал я. – И постер с… – Берегись назвать поп-звезду или киноактера слишком рискованно, слишком уж привязанно к определенному времени. – …с тюленем. Очень милым тюленем.
Здесь я должен помимо наружности сказать кое-что о своем характере. Я веселее, чем большинство мужчин. Судя по анкетам дамских журналов, большинство женщин включает в списки любимых мужских качеств чувство юмора. Когда-то давно я думал, что это вранье. Вранье, скрывающее, что они всенепременно выберут скорее Джорджа Клуни или Брэда Питта. Но со временем я понял: все обстоит иначе. Говоря о «чувстве юмора», женщины вовсе не имеют в виду, что им хочется постоянно умирать со смеху над шуточками большого острослова. Они имеют в виду другое: мужчина должен быть веселым. Не острословом, а просто веселым. В глубине души все женщины боятся в конце концов заскучать в обществе слишком красивых мужчин. Эти мужчины прекрасно знают, как превосходно выглядят в зеркале. Считают, им незачем прилагать усилия. Женщин хватает с избытком. Но вскоре после брачной ночи ему уже совершенно нечего сказать. Воцаряется скука. Да и утомительно, когда целый день рядом мужчина, восхищенный собственным отражением. С утра до вечера, каждый день. Время оборачивается прямой дорогой среди красивого, но унылого пейзажа. Пейзажа, который никогда не изменится.
– Почти угадал, – сказала Юдит.
– Лошадь. Или нет, пони. Ты читала книги про лошадей.
– Верно, иногда читала. Но на постере была не лошадь. И не пони.
– Папа…
Меня тронули за локоть, и я посмотрел в ту сторону. Юлия с медлительным мальчиком, который немногим раньше за руку поздоровался со мной и имя которого – Алекс – я успел забыть. Чуть дальше стояли еще два мальчика и две девочки.
– Можно, мы сходим за мороженым? – спросила Юлия. – Тут недалеко.
По временнóму раскладу момент был и плохой, и хороший. Вполне вероятно, что нашу легкую разгоряченность, наш словно бы невинный разговор о девичьих комнатах, постерах с тюленями и книгах про лошадей уже не возобновить. С другой стороны, моя тринадцатилетняя дочь стояла здесь как живое свидетельство, что этот веселый мужчина, сиречь я, сумел зачать ребенка. И не просто ребенка, а мечтательное белокурое существо, с первого взгляда взбудоражившее гормоны пятнадцатилетнего мальчишки. Скажу напрямик: я испытываю огромное удовольствие, когда бываю с дочерьми в таких местах, где все могут видеть нас вместе. В уличном кафе, в супермаркете, на пляже. Люди смотрят. Я вижу, как они смотрят. Вижу и о чем они думают: Господи Иисусе, какие же удачные дети! Какие красивые девочки! Секунду спустя они думают о собственных детях. И начинают ревновать. Я чувствую завистливые взгляды. Они ищут изъяны: не вполне ровные зубы, дефект кожи, визгливый голос. Но ничего не находят. И тогда злятся. Злятся на отца, которому посчастливилось больше, нежели им. Биология сильна. Некрасивого ребенка тоже любишь всей душой. Но тут дело другое. Ты счастлив, владея трехэтажным домом, однако затем тебя приглашает на обед некто, у кого в саду есть еще и бассейн.
– И где же это? – спросил я как можно спокойнее. – Куда вы пойдете за мороженым?
Я смотрел на медлительного мальчика так, как любой отец смотрит на мальчишек, собирающихся с их дочерьми за мороженым. Если хоть пальцем ее тронешь, убью. С другой стороны, внутренний голос нашептывает, что нужно смириться. Настал переломный момент, когда защитник-отец должен отступить ради существования вида. Тоже биология.
– Это недалеко, – сказала Юдит. – Надо пересечь оживленную улицу, но там есть светофор.
Я посмотрел на нее. Хотел было сказать: «Моей дочке тринадцать, и она уже ездит в школу без провожатых», – но вовремя прикусил язык. Сделал вид, будто размышляю. Пойду ли на уступки. Славный, заботливый отец. А в первую очередь веселый.
– О’кей, – сказал я, обращаясь к мальчику. – Приведешь ее обратно в целости и сохранности?
Засим мы снова остались вдвоем, Юдит и я. Но та минута вправду канула в прошлое. Будет ошибкой возобновлять разговор о постерах с тюленями и книгах про лошадей. О девичьих комнатах. Как мужчина я мгновенно потерплю крах. Видно, других тем для разговора у него нет, подумает женщина и сочинит предлог, чтобы уйти: «Схожу-ка я на кухню, гляну, готов ли пирог».
Я смотрел на Юдит. Вернее, удерживал ее взгляд. Я заметил, как она посмотрела на мою дочь. Взглядом старым как мир. Хорошая партия, говорили ее глаза. Хорошая партия для моего сына. Теперь мы смотрели друг на друга. Я еще подыскивал нужные слова, но глазами уже сказал все. Юдит незачем ревновать и злиться на меня. Сын у нее тоже удачный. И тоже хорошая партия. Спокойно отпустив с ним Юлию, я лишь подтвердил то, что каждый мог видеть своими глазами. Девяносто процентов женщин считают женатого мужчину более привлекательным, чем неженатого, заявлял Аарон Херцл, мой преподаватель медицинской биологии, еще тогда, годы назад. Мужчину, у которого уже кто-то есть. Женатый мужчина, предпочтительно с детьми, уже доказал свои способности. Доказал, что он может. А одинокий холостяк похож на дом, который слишком долго пустует. Что-то с этим домом не в порядке, думает женщина. И через полгода он пустует по-прежнему.
Вот так Юдит смотрела сейчас на меня. Как на женатого мужчину. И сообщение было понятно. У нас удачные дети. Независимо друг от друга мы укрепили вид удачными детьми, которые пользуются спросом. Наши дети не станут похожи на пустующие дома.
– У него уже есть подружка? – спросил я.
Юдит вдруг залилась краской. Не зарделась, нет, но заметно порозовела.
– У Алекса? Нет.
Она словно бы хотела добавить что-то еще, но вовремя осеклась. Мы смотрели друг на друга. И думали об одном и том же.
12
Когда Юлия и Лиза были маленькие, мы иногда проводили отпуск в палаточных лагерях. Но теперь уже нет. Просто до нашего знакомства Каролина часто ездила в палаточные лагеря. А я не хотел ее разочаровывать. Если твоя жена любит оперу или балет, ты ходишь с ней в оперу и на балет, вот и все. Каролине нравилось ночевать в палатке. Оттого и я пытался спать в палатке. Но большей частью лежал без сна. Заснуть мне мешала не только мысль, что я нахожусь на улице – без защиты, отделенный от мира лишь куском ткани, – не только поэтому я лежал с открытыми глазами и смотрел в темноту. И не дождь, стучащий по брезенту, не гром, прямо-таки оглушительно гремевший в ушах, не воздух, как в раздевалке, когда просыпаешься слишком поздно и солнце за несколько часов успевает нажарить палатку. Нет-нет, заснуть мне мешало не это. Все дело в других людях – в человечестве, теснившемся за тонкой брезентовой стенкой. Я лежал без сна и слушал. Слушал звуки, которые от других людей слышать не хочется. Причиной бессонницы была не сама палатка, но место, где она стояла среди других палаток, – лагерь, кемпинг.
Однажды утром я сорвался. Сидел возле нашей палатки в раскладном шезлонге, вытянув ноги на траве. Юлия на трехколесном велосипедике каталась по дорожке до туалета и обратно. Лиза в нескольких метрах от меня играла в своем переносном манеже, под сенью тенистого каштана.
– Папа, папа! – крикнула Юлия и помахала мне ручкой. Я помахал в ответ. Каролина ушла в магазин за свежим молоком – во вчерашнее нынче утром угодили две здоровенные мухи.
По дорожке бежал мужчина. В коротких красных штанах. Не в обычных шортах или бермудах, эта модель оставляла его белые ноги открытыми чуть не до паха. Бежал он в сандалиях с деревянными подметками, которые при каждом шаге с явным удовольствием хлопали по его несомненно тоже очень белым подошвам. В правой руке он нес рулон туалетной бумаги, выставляя его на всеобщее обозрение.
У меня возникло некое ощущение, и только. Гадкое ощущение. Мне показалось омерзительным, что этот человек пробежал всего в нескольких шагах от моей дочки и ее велосипедика. Я видел, как Юлия перестала нажимать на педали и оглянулась на него. От этого все сделалось еще омерзительнее. От одной мысли, что глаза моей едва трехлетней дочки смотрели на это слишком белое и неприкрытое человеческое тело. Какая грязь, так я подумал и другого слова не нахожу. Этот человек пачкал взгляд своими голыми ногами, деревянными сандалиями и мерзкими белыми ступнями. Пачкал взгляд ребенка.
Я еще точно не знал, что буду делать, когда с некоторым трудом выбрался из шезлонга и пошел к туалету.
– Не уходи с дорожки, детка, – мимоходом сказал я Юлии. Еще раз глянул на Лизу в манеже и вошел в туалет.
То, что искал, я нашел быстро. По звукам. Дверцы туалетных кабинок снизу не доходили до пола. И сверху кабинки тоже сообщались между собой. Потолок отсутствовал. Стоя на унитазе, можно заглянуть в соседнюю кабинку. Я присел на корточки, потом стал на коленки. Короткие красные штаны мужчина спустил до щиколоток. Я видел ступни в деревянных сандалиях, видел непропорционально крупные белые пальцы ног. Ноготь на одном из пальцев пожелтел, как рука у заядлого курильщика. Никотиновый цвет. Я шумно перевел дух. Здесь требовалось лечение, я знал, причем срочно. С другой стороны, порой лечение оказывалось бесполезно. Человек, мало-мальски уважающий окружающих, постарался бы избавить их от подобного зрелища. Только хам, грязный хам, которому начхать на окружающих, выставлял свои заразные ступни на всеобщее обозрение. Вдобавок, привлекая к ним внимание стуком сандалий, он полностью лишал себя права на снисхождение – на обезболивание при срочном вмешательстве.