– Никого нет, – сказала Лиза.
– Похоже, действительно никого, – согласилась Дженни. Она прошла чуть дальше по кухне, настроение у нее заметно улучшилось.
Если уцелела семья Сантини и если удалось спастись Якову и Аиде, то, возможно, не все жители городка погибли. Возможно…
О боже!
На другом конце стола, за горой противней и форм, лежал большой круг приготовленного для пирогов теста. Сверху на этом тесте лежала скалка, которой его обычно раскатывали. С обеих концов эту скалку держали руки. Две отрезанные кисти человеческих рук.
Попятившись назад, Лиза с такой силой ударилась спиной о металлический шкаф, что его содержимое громко зазвенело.
Что за дьявольщина! Что тут везде происходит, черт возьми?
Движимая болезненным интересом и нетерпеливым стремлением разобраться в происходящем, Дженни подошла поближе к столу и уставилась на эти руки, не веря собственным глазам, одновременно с чувством отвращения и страха – пронзительного и ледяного, словно лезвие ножа. Кисти были без синяков и не вспухшие, цвет у них был серовато-бледный. Кровь – первая кровь, которую она увидела за весь сегодняшний день, – накапала из того места, где кисти были грубо и неровно оторваны от рук, и теперь поблескивала среди тонкой пленки мучной пыли капельками и отдельными струйками. Руки были сильные, точнее – они были сильными когда-то, при жизни их владельца. Толстые короткие пальцы. Большие суставы. На наружной стороне видны были слегка вьющиеся жесткие седые волосы. Несомненно, это были мужские руки. Руки Якова Либермана.
– Дженни!
Дженни испуганно обернулась на зов.
Поднятая и вытянутая рука Лизы указывала куда-то на противоположную от них часть кухни.
Дальше, за разделочным концом стола, в дальней части кухни, вдоль длинной стены стояли три печи. Одна из них была огромная, с парой больших стальных дверец, закрывавших соответственно верхнюю и нижнюю части печи. Две другие были значительно меньшего размера, но все же более крупные, чем те, какие используются, как правило, в домашних кухнях. У каждой из этих печей была только одна дверца, в центре которой было вставлено стекло. Сейчас печи были выключены, и слава богу, потому что, работай они, вся кухня оказалась бы заполненной невыносимой вонью.
В каждой из этих печей лежала отрезанная голова.
Господи Иисусе!
Ужасные мертвые лица смотрели из печей в кухню, носы их были прижаты изнутри к стеклу.
Яков Либерман. Седые волосы перепачканы кровью. Один глаз полузакрыт, другой вытаращен. Губы плотно сжаты в гримасе боли.
Аида Либерман. Глаза распахнуты, рот широко открыт, причем так, словно верхняя и нижняя челюсти утратили соединение друг с другом.
Поначалу Дженни даже не поверила, что головы настоящие. Это было уже слишком. Слишком шокирующим. На память ей пришли очень натуральные и очень дорогие маски, которые обычно выставляются в витринах и используются на маскарадах в канун Дня Всех Святых. Вспомнила она и о страшных, способных вогнать в ужас новинках, что продаются в магазинах розыгрышей, – о всех этих восковых головах с нейлоновыми волосами и стеклянными глазами, об этих отвратительных игрушках, которые почему-то иногда страшно нравятся мальчишкам, – уж такие-то игрушки, как эти, им бы наверняка понравились! Как ни странно, но на память ей пришла вдруг строчка из телевизионной рекламы сухих смесей для приготовления дома тортов и кексов: «Никто так не ждет и не любит вас, как тот, кто сидит в печи сейчас!»
Сердце Дженни гулко колотилось.
Ее била лихорадка, у нее кружилась голова.
Оторванные кисти рук на разделочном столе по-прежнему держали скалку. Дженни казалось, что они вот-вот зашевелятся и побегут по столу, как два краба.
Но где же в таком случае обезглавленные тела Либерманов? Уложены в большой печи за стальными дверцами, в которых нет окошек? Или заморожены и лежат в том большом холодильнике?
В горле у нее поднялся горький комок, но она сумела подавить его.
Револьвер сорок пятого калибра казался ей теперь никуда не годной защитой против столь изощренно жестокого и неизвестного врага.
У Дженни снова возникло ощущение, что за ними наблюдают, и сердце ее заколотилось так, словно готово было вот-вот выпрыгнуть из груди.
Она повернулась к Лизе:
– Уйдем отсюда!
Девочка направилась к двери кладовки.
– Не сюда! – резко остановила ее Дженни.
Лиза обернулась к сестре и заморгала, не понимая, в чем дело.
– Через аллею мы не пойдем, – сказала Дженни. – И через тот темный проезд тоже.
– Ой, верно, – согласилась Лиза.
Они быстро пересекли кухню и через противоположную дверь вышли в торговый зал. Прошли мимо пустых прилавков. Мимо столиков и стульев кафетерия.
С замком входной двери Дженни пришлось повозиться. Его заело. Она даже подумала, что, возможно, им все-таки придется выходить прежней дорогой, через аллею. Но потом поняла, что пытается повернуть замок не в ту сторону. Когда она повернула его в другую, замок с легким щелчком открылся, и Дженни распахнула дверь.
Они выскочили на улицу, в холодный ночной воздух.
Лиза пересекла тротуар и направилась к высокой сосне. Ей явно необходимо было на что-то опереться.
Дженни подошла и встала рядом с сестрой, продолжая настороженно и со страхом смотреть в сторону булочной. Она бы нисколько не удивилась, если бы увидела сейчас два обезглавленных тела, приближающихся к ним с какими-нибудь дьявольскими намерениями. Но возле булочной не было никакого движения, только края полосатого бело-голубого тента негромко похлопывали под легкими порывами ветра.
Ночь по-прежнему была совершенно беззвучна.
С того времени как Дженни и Лиза вошли под крышу темного прохода, луна успела подняться немного выше.
Помолчав немного, девочка сказала:
– Господи, что мы только не перебрали – радиация, инфекция, яд, смертельный газ… Знаешь, я думаю, мы ошиблись с самого начала. Подобные мерзости может делать только человек, больной человек. Все это сделал какой-то психопат.
Дженни отрицательно покачала головой.
– Один человек не мог все это сделать. Чтобы расправиться с городком, в котором жили почти пятьсот человек, понадобилась бы целая армия психопатов.
– Ну, значит, их была целая армия, – ответила, вся дрожа, Лиза.
Дженни с беспокойством посмотрела вдоль пустынной улицы. Ей казалось очень опрометчивым, даже опасным стоять здесь, на открытом месте, на виду; но она не могла придумать, какое место оказалось бы сейчас для них безопасным.
Наконец она сказала:
– Психопаты не собираются вместе и не планируют массовых убийств. Они не похожи на членов какого-нибудь клуба, готовящих благотворительный бал. Они почти всегда действуют поодиночке.
Беспокойно переводя взгляд от одной тени к другой, как бы опасаясь, что они вдруг материализуются и обнаружат недобрые побуждения, Лиза спросила:
– А помнишь, в шестидесятые годы была эта коммуна Чарльза Мэнсона? Они еще убили кинозвезду. Как ее звали?
– Шарон Тейт.
– Верно. Может быть, и тут действует группа таких же ненормальных?
– Основу группы Мэнсона составляли максимум полдюжины человек, и это было редчайшее исключение – как правило, подобные люди бродят сами, как одинокие волки. Но даже полдюжины человек не могли бы натворить ничего подобного в Сноуфилде. Чтобы это сделать, понадобилось бы человек пятьдесят, может быть, даже сто или больше. А в таком количестве психопаты не способны действовать вместе.
Они немного постояли молча. Потом Дженни сказала:
– Есть и еще кое-что, не укладывающееся в такое объяснение. Почему на кухне было так мало крови?
– Там была кровь.
– Очень мало. Всего несколько небольших пятен на столе. Там все должно быть залито кровью.
Обхватив себя руками, Лиза быстро поводила ими вверх-вниз, стараясь хоть немного согреться. В желтоватом свете стоявшего неподалеку от них уличного фонаря лицо ее казалось восковым. И внешне ей можно было дать гораздо больше, чем четырнадцать лет. Пережитый ужас заставил ее повзрослеть.
– И никаких следов борьбы тоже нет, – сказала девочка.
– Верно, – нахмурилась Дженни, – нет.
– Я сразу обратила на это внимание, – добавила Лиза. – Мне это показалось очень странным. Такое впечатление, что никто из них не сопротивлялся. Ничего не перевернуто. Ничего не сломано. Скалка могла бы послужить неплохим оружием, верно? Но они ею не воспользовались. И ничего не опрокинуто, не разбито.
– Действительно, похоже, что они вообще не сопротивлялись. Как будто… добровольно положили свои головы на плаху.
– Но почему они так себя вели?!
И в самом деле, почему они так себя вели?
Дженни посмотрела вдоль Скайлайн-роуд в сторону своего дома, находившегося менее чем в трех кварталах отсюда, потом в противоположную сторону, туда, где располагались ресторанчик «Старая городская таверна», галантерейный магазин, пиццерия Марио и кафе-мороженое Паттерсона.
Бывает тишина – и тишина. Они не похожи друг на друга. Есть тишина смерти, что живет в склепах и на заброшенных кладбищах, в холодильниках городских моргов, а иногда и в больничных палатах. Это тишина полная, беззвучная, абсолютная. Будучи врачом, которому неизбежно приходится соприкасаться со смертью, Дженни хорошо знала эту особую, мрачную тишину.
Именно такая тишина висела сейчас над всем Сноуфилдом. Тишина смерти.
Дженни не хотела себе в этом признаться. Вот почему она до сих пор ни разу не крикнула во весь голос, не попыталась никого позвать. Она боялась, что никто не откликнется.
Теперь же она не звала и не кричала, потому что стала бояться, что кто-нибудь действительно может откликнуться. Кто-нибудь или что-нибудь. Кто-нибудь или что-нибудь очень опасное.
В конце концов у нее не осталось иного выбора, кроме как признать очевидные факты. Весь Сноуфилд был бесспорно мертв. Это был уже не город, но кладбище – искусное собрание каменных, деревянных, кирпичных могил с фронтонами, балконами, с разнообразными крышами и отделкой; забавное кладбище, устроенное в виде симпатичной альпийской деревни.
Снова налетел ветер, засвистел под крышами домов, и в звуках его было что-то от зова самой вечности.
Глава 7
Шериф округа
Власти округа, расположенные в Санта-Мире, еще ничего не знали о постигшей Сноуфилд катастрофе. Они пока занимались решением собственных проблем.
Лейтенант Талберт Уитмен вошел в комнату для допросов в тот самый момент, когда шериф Брайс Хэммонд включил магнитофон и начал перечислять подозреваемому его конституционные права. Тал бесшумно прикрыл дверь. Не желая мешать только начинавшемуся допросу, он не стал садиться за большой стол рядом с шерифом, а подошел к единственному в этой продолговатой комнате окну.
Департамент полиции округа Санта-Мира занимал здание в испанском стиле, построенное еще в конце тридцатых годов. В нем были массивные громко хлопавшие двери, а стены были такие толстые, что ширина подоконников превышала фут. Вот на таком подоконнике и устроился сейчас Тал Уитмен.
Там, за окном, лежала Санта-Мира, главный город округа. Население города составляло около восемнадцати тысяч человек. По утрам, когда солнце наконец поднималось над горами Сьерры и разгоняло отбрасываемые ими тени, Тал иногда ловил себя на том, что с радостным удивлением смотрит на поросшие лесом невысокие отроги гор, на которых расположилась Санта-Мира: это был на удивление чистый и аккуратный городок, и его железобетонным корням каким-то чудом удавалось не повредить первозданную красоту природы, на которой он вырос. Сейчас на Санта-Миру опустилась ночь. На склонах холмов зажглись тысячи огней, и казалось, будто само звездное небо спустилось вниз и улеглось у подножия гор.
Выходец из Гарлема, черный, как сама ночь, родившийся и выросший в окружении нищеты и невежества, Тал Уитмен, в свои тридцать лет оказавшись здесь, не переставал удивляться. Удивляться и восхищаться.
Однако в сцене, что разворачивалась по эту сторону окна, не было ничего особенного. Комната для допросов внешне была похожа на тысячи других таких же комнат в полицейских участках и отделениях, разбросанных по всей стране. Пол, выложенный квадратами из дешевого линолеума. Старые, обшарпанные шкафы с бумагами. Круглый стол с пятью стульями около него. Выкрашенные в зеленый цвет стены. Люминесцентные лампы без плафонов.
Место подозреваемого возле стола занимал сейчас высокий и симпатичный двадцатишестилетний торговец недвижимостью по имени Флетчер Кейл, старательно вгонявший себя в состояние оскорбленной невинности и праведного возмущения.
– Послушайте, шериф, – говорил Кейл, – кончайте нести всю эту муть. Сколько можно повторять мне мои права, господи? Вы мне их уже десятки раз излагали за эти последние три дня.
Боб Робин, адвокат Кейла, быстро похлопал своего клиента по руке, давая ему знак не заводиться. Робин был толст, пухл, с круглым лицом и приятной улыбкой, но с жесткими глазами хозяина игорного притона.
– Флетч, – сказал Робин, – шериф Хэммонд знает, что задержал тебя по одному только подозрению и продержал здесь почти столько, сколько позволяет закон. И он знает, что я тоже это знаю. Поэтому в течение ближайшего часа он должен будет решить это дело – так или иначе.
Кейл прищурился, кивнул и сменил тактику. Он сполз немного вниз на стуле, словно плечи ему придавила тяжесть огромного горя. Когда он заговорил снова, то голос его слегка дрожал.
– Простите, если я на время потерял голову, шериф. Я не должен был так с вами разговаривать. Но мне сейчас так тяжело… очень, очень тяжело. – Лицо его как будто обмякло, дрожание в голосе стало заметнее. – Я хочу сказать… О господи, я же ведь потерял всю свою семью… Моя жена… сын… их обоих нет.
– Сожалею, если вам показалось, что я был к вам предубежден, мистер Кейл, – проговорил Брайс Хэммонд. – Я лишь пытаюсь делать то, что считаю верным. Иногда я оказываюсь прав. Возможно, в данном случае я ошибаюсь.
Явно решив, что ничего серьезного ему не угрожает и что поэтому он может позволить себе проявить сейчас великодушие, Флетчер Кейл вытер размазанные по лицу слезы, уселся на стуле попрямее и сказал:
– М-да… ну что ж… в общем-то я вас понимаю, шериф.
Кейл сильно недооценил Брайса Хэммонда.
Боб Робин знал шерифа лучше, чем его нынешний клиент. Он нахмурился, взглянул на Тала, потом вперил свой жесткий взгляд в Брайса.
По своему опыту Тал Уитмен знал, что большинство из тех, кому приходилось иметь дело с шерифом, недооценивали его точно так же, как сейчас Флетчер Кейл. Недооценить его было очень легко. Внешне Брайс не производил большого впечатления. Ему было тридцать девять лет, но выглядел он намного моложе. Густые, песочного цвета волосы спадали ему на лоб и казались взъерошенными, придавая ему мальчишеское выражение. У него был курносый нос с веснушками на переносице; веснушки покрывали и щеки. Голубые глаза были ясными и смотрели пристально, но их прикрывали крупные тяжелые веки, из-за которых выражение лица становилось недовольным, сонным, даже туповатым. Голос его тоже мог ввести в заблуждение. Он был мягкий, негромкий, мелодичный. Иногда Хэммонд специально говорил очень медленно, и кое-кто приходил на этом основании к выводу, что ему трудно формулировать собственные мысли. Ничто, однако, не могло быть дальше от истины, чем подобное предположение. Брайс Хэммонд отлично отдавал себе отчет в том, как его воспринимают, и, если ему это было выгодно, усиливал подобные заблуждения: нарочито старался понравиться, или бессмысленно улыбался, или еще больше растягивал и смягчал свою речь, в результате чего он начинал казаться классическим деревенщиной, таким, какими и изображают обычно полицейских.
В полной мере наслаждаться начавшимся допросом мешало Талу только одно обстоятельство: он знал, что расследование дела Кейла лично и весьма сильно затрагивает Брайса Хэммонда. В глубине души Брайс был потрясен и остро переживал бессмысленную гибель Джоанны и Денни Кейл. Дело в том, что нечто подобное случилось в его собственной жизни. Как и Флетчер Кейл, шериф тоже потерял жену и сына, хотя и при совершенно иных обстоятельствах.