XXV
Фелисита закрыла книгу, она не могла больше читать…
– Тетя Кордула, тебя мучили и осуждали люди, пользовавшиеся украденными деньгами и ставившие себя на высокий пьедестал добродетели и честности. Они оттолкнули тебя, и слепое общество утвердило их приговор. Ты, оклеветанная и осужденная, хранила свою тайну. Ты никогда не проклинала тех слепых, которые часто ели твой хлеб и в нужде бессознательно принимали от тебя помощь.
Семья Гельвигов была выше подозрений. Если бы кто-нибудь осмелился указать на портрет в угловой комнате и сказать: «Это вор», его побили бы камнями. И все-таки он обманул сына сапожника; он умер, запятнав себя воровством, а его потомки гордились богатством старого купеческого дома, приобретенного «честным тяжелым трудом». Если бы это знал Иоганн! Если бы он мог заглянуть в эту книгу, он, подчинявший свои желания и чувства «священным» семейным традициям…
Фелисита невольно подняла руку с книгой, и ее глаза заблестели… Что мешало ей поставить этот серый ящичек на профессорский письменный стол?… Он войдет и сядет, ничего не подозревая, чтобы работать дальше над лежащей на столе рукописью. Он заметит ящичек, поднимет его крышку, вынет книгу и станет читать – до тех пор, пока блеск его стальных глаз не угаснет. Тогда гордое сознание своей правоты и честности будет надломлено. Он в глубине души будет нести тяжесть позора… Этот гордый человек будет навсегда унижен перед самим собой.
Книга и ящик упали на пол, и горячие слезы полились из глаз Фелиситы. «Нет, в тысячу раз лучше умереть, чем причинить ему горе!» Не те же ли уста однажды здесь же сказали: «Я бы не пожалела его, если бы с ним случилось какое-нибудь несчастье, и если бы могла помочь его счастью, не шевельнула бы для этого пальцем»?… Старая ли ненависть заставляла ее плакать и наполняла сердце невыразимой болью при мысли, что он будет страдать? Похоже ли было на отвращение то сладкое чувство, с которым она представляла себе его мужественный образ? Ненависть, отвращение и жажда мести бесследно исчезли из ее души. Она закрыла лицо руками – таинственный разлад в ее душе стал так понятен ей теперь…
Прочь, прочь отсюда – больше ее ничто не удерживало. Ей оставалось только еще раз пройти через крышу, перешагнуть через порог дома Гельвигов, и она свободна…
Она спрятала ящичек с книгой в карман и собралась идти, но вдруг остановилась, затаив дыхание. В зале хлопнула дверь, и послышались приближающиеся шаги. Фелисита бросилась на галерею, открыла стеклянную дверь – ее глаза блуждали по крыше: она уже не могла бы пройти там незамеченной, ее единственным спасением было спрятаться… Между стеной и цветочными горшками было узкое пространство. Фелисита поднялась по нему на крышу и схватилась за громоотвод… Кто бы теперь ни пришел на галерею – девушка стояла там, как воровка… Она проникла в запертые комнаты. Ее обвиняли уже в том, что она знает о краже серебра, – теперь ее вина была очевидна. Она оставляла этот дом не по доброй воле – ее выгоняли, и, как тетя Кордула, она должна была молча нести бесчестие всю свою жизнь…
Безумным взором смотрела она на галерею. Ее последняя надежда рушилась – профессор не остановился у стеклянной двери, а шел все дальше по галерее. Слышал ли он шаги убегающей девушки? Он стоял спиной к ней и мог бы уйти, не заметив ее. Но вихрь заставил профессора обернуться, и он увидел Фелиситу, судорожно схватившуюся за громоотвод.
Минуту ей казалось, что кровь застыла у нее в жилах от его взгляда, выражавшего ужас, но потом та же кровь бросилась ей в голову.
– Да, тут стоит воровка! Зовите власти, зовите госпожу Гельвиг! Улика налицо! – закричала она с горьким смехом.
– Ради Бога, – крикнул профессор, – держитесь за громоотвод, иначе вы погибли!
– Я была бы счастлива, если бы это случилось, – резко прозвучало сверху.
Он не заметил узкой дороги, по которой вскарабкалась Фелисита, и, сбросив цветы, крепко обнял сопротивлявшуюся девушку и увлек ее на галерею.
Сильный, отважный дух девушки был побежден – она была ошеломлена и не замечала, что ее мнимый противник поддерживает ее; она закрыла глаза и не видела задумчивого взгляда, устремленного на ее бледное лицо.
– Фелисита! – умоляюще прошептал он.
Она вздрогнула и очнулась. Негодование и горечь, годами гнездившиеся в ее душе, снова охватили ее. Она сердито вырвалась, и вокруг ее рта опять появилась глубокая складка.
– Как могли вы дотронуться до парии? – сказала она резко. Но вдруг вся ее выпрямившаяся фигура надломилась, она закрыла лицо руками и пробормотала:
– Ну, допрашивайте меня, вы будете довольны моими показаниями.
– Прежде всего успокойтесь, – сказал он тем мягким, успокаивающим тоном, который против воли так тронул ее у постели больного ребенка. – Оставьте ваше дикое упрямство, которым вы стараетесь меня оскорбить… Посмотрите, где мы находимся. Здесь вы играли ребенком, не правда ли? Здесь отшельница, за которую вы сегодня так горячо заступились, дала вам образование, дала свою защиту и любовь… Вы упрямы, озлоблены, горды, и это часто делает вас несправедливой и суровой, но на низость вы неспособны. Я не знаю почему, но мне казалось, что я найду вас здесь, наверху. Робкое, смущенное лицо Генриха и его невольный взгляд на лестницу, когда я спросил о вас, убедили меня в моем предположении… Не говорите ни слова, – продолжал он, когда она подняла глаза и хотела заговорить. – Я действительно хочу вас допросить, но в совершенно другом смысле, и, думаю, имею на это право после того, как прошел через бурю и непогоду, чтобы достать свою сосну…
Фелисита видела, как дрожали его руки. Они стояли теперь как раз на том месте, где она перед тем перенесла тяжелую борьбу с собой и боролась с искушением вонзить ему нож в сердце. Она опустила голову как виноватая.
– Фелисита, что, если бы вы упали? – начал он опять. – Должен ли я вам сказать, в какой ужас вы меня повергли вашим отчаянным упрямством? И разве не может минута смертельного ужаса и страдания искупить несправедливость многих лет?
Он остановился, ожидая ответа, но побледневшие губы молодой девушки были крепко сжаты.
– Вы так враждебно настроены, что не можете понять перемены. Фелисита, недавно вы говорили, что обожали вашу мать, что она называла вас «Фея». Я знаю, что все, кто вас любит, называют вас этим именем, и я тоже хочу сказать: «Фея, я ищу примирения!»
– Я не сержусь больше, – сказала она глухо.
– В ваших устах эти слова значат очень много, но они меня еще далеко не удовлетворяют… Что пользы в том, что мы помиримся, а потом снова разойдемся на всю жизнь? К чему мне знать, что вы больше не сердитесь, если я не могу постоянно убеждаться в этом? Если примирились люди, которые были так чужды друг другу, как мы, то они должны и оставаться вместе – поедемте со мной, Фея!
– Я с отвращением думаю об институте и не могла бы покоряться шаблонному обращению, – быстро ответила она.
По его лицу скользнула улыбка.
– Идея об институте возникла по необходимости. Мне самому пришлось бы тогда плохо… Могло случиться, что я не видел бы вас день-два, а при встрече вокруг нас стояла бы дюжина любопытных учениц и ловила бы каждое наше слово. Или же госпожа Берг, строгая начальница, сидела бы рядом и не позволяла, чтобы я держал в своих руках эту маленькую ручку… Нет, я хочу постоянно видеть это милое, упрямое лицо, я должен знать, что там, куда я приду после напряженной работы, меня ждет моя Фея и думает обо мне, но ведь все это может осуществиться лишь тогда, когда вы будете моей женой!
Фелисита вскрикнула и попробовала вырваться, но он крепко держал ее.
– Эта мысль пугает вас, Фелисита? – в голосе его звучало глубокое волнение. – Я хочу надеяться, что этот испуг происходит только от неожиданности. Я говорю себе, что до той поры, когда вы станете моей женой, может пройти еще много времени. Но я буду стремиться завоевать вас твердостью моей любви, я буду ждать, как это ни тяжело, пока вы по собственному побуждению не скажете мне: «Я хочу, Иоганн!»… Я знаю, какие чудеса происходят в человеческом сердце. Я бежал из маленького городка, чтобы избавиться от своей внутренней борьбы, и тогда-то случилось чудо. Я понял, что то, что я хотел упрямо и дерзновенно стряхнуть с себя, будет блаженством моей жизни… Скажите мне хоть одно слово, дающее надежду.
Молодая девушка понемногу высвободила свои руки. Ее брови нахмурились, как будто от сильной боли, угасший взгляд был устремлен на пол, и холодные пальцы были судорожно сжаты.
– Вы хотите успокоения от меня? – спросила она слабым голосом. – Час назад вы сказали: «Это будет ваша последняя борьба», а теперь снова толкаете меня в ужасную борьбу… Но что значит борьба с внешними врагами по сравнению со внутренней борьбой со своими желаниями? – Она в отчаянии заломила руки. – Я не знаю, за какую вину Бог вложил мне в сердце эту несчастную любовь.
– Фея!
Профессор протянул руки, чтобы привлечь ее к себе, но она отстранилась, хотя лицо ее просветлело.
– Да, я люблю вас, вы должны знать это, – повторила она, и в ее голосе слышались и радость, и слезы. – Я могла бы уже теперь сказать: «Я хочу, Иоганн», но эти слова никогда не будут произнесены.
Он отступил назад, и смертельная бледность покрыла его лицо; он слишком хорошо знал энергичную девушку: она никогда не отступала от своих слов.
– Вы бежали из X., но почему? – продолжала она тверже. – Я вам скажу почему: ваша любовь ко мне была преступлением против вашей семьи, она шла вразрез с вашими принципами, и ее следовало вырвать из сердца, как сорную траву.
То, что вы возвратились после вашего бегства с теми же чувствами, произошло не по вашей вине, вы покорились той же силе, которая заставляет и меня, против своих убеждений, любить вас. После тяжелой борьбы гордые купцы уступили свое место в вашем сердце презираемой дочери комедиантов, но ничто в мире не может заставить меня думать, что я сохраню это место на всю жизнь. Несколько недель назад вы высказали свое убеждение, что различие положений в браке никогда не сглаживается. Вы слишком сроднились с этим принципом, чтобы в несколько недель могли совершенно от него отказаться. Вы теперь отрекаетесь от него, но в моей душе все равно останется воспоминание о нем.
Она в изнеможении замолчала. Профессор стоял, закрыв глаза рукой, губы его подергивала судорога. Когда Фелисита умолкла, он опустил руку и тихо сказал:
– Прошлое против меня, но вы все-таки ошибаетесь, Фелисита. О Боже, как мне доказать вам это!
– Внешние обстоятельства нисколько не изменились, – продолжала она неумолимо. – На вашу семью не легло никакого пятна, мое положение осталось таким же презираемым, как и прежде. Я не имела бы совести, если бы воспользовалась моментом, когда вы слушались только голоса вашей любви, с трудом борясь со своими взглядами. Я спрашиваю вас по совести: не правда ли, вы высокого мнения о прошлом вашей семьи?… Пробовали ли вы спросить себя, одобрили бы ваши предки этот неравный брак?
– Фелисита, вы говорите, что любите, и все-таки способны так меня мучить? – воскликнул он.
Ее взгляд смягчился, она взяла его руку.
– Я также невыразимо страдала, когда вы говорили о нашей совместной жизни, – сказала она взволнованно. – Между нами вечно будет стоять опасение вашего раскаяния. При каждом вашем мрачном взгляде, при каждой складке на лбу я буду думать: «Настал момент, когда он сожалеет о прошлом, когда он возвращается к своим прежним взглядам, когда он внутренне отталкивает тебя как причину своего отречения!»
Я сделала бы вас несчастным своим недоверием, которое не могла бы победить.
– Это ужасное возмездие, – глухо сказал Иоганн. – Впрочем, я смело беру на себя это несчастье… Я буду безропотно переносить ваше недоверие, как оно ни тяжело. Должно же настать время, когда все выяснится… Фелисита, я устрою для вас такую жизнь, в которой вам не придут в голову никакие злые мысли. Конечно, может случиться, что я приду домой со складкой на лбу, с суровыми взглядами, которые неизбежны в моем призвании, но дома у меня будет Фея, которая уничтожит все складки и успокоит меня. Неужели вы растопчете свою любовь и сделаете несчастным человека, которому можете дать высшее счастье на земле?
Фелисита отошла к двери, она чувствовала, что под влиянием его красноречия нравственная сила изменяет ей, и все-таки, ради него самого, должна была оставаться твердой.
– Если бы вы могли жить со мной в полнейшем уединении, тогда я охотно последовала бы за вами, – ответила она, торопливо схватив ручку двери, как будто это была ее последняя поддержка. – Не думайте, что я боюсь света и его суждений, но, живя в обществе, я боюсь найти врага в вас самом. Происхождение из хорошей семьи имеет в свете большое значение, и я знаю, что в этом вы с ним вполне согласны. У вас есть фамильная гордость, и если в этот момент вы не придаете ей никакого значения, то при постоянных встречах со знакомыми, имеющими такое же общественное положение, как и вы, рано или поздно у вас появится сожаление о том, что вы слишком многое принесли в жертву ради меня!
– Другими словами это означает, что если я хочу обладать вами, то должен бросить мою работу и жить с вами в пустыне или должен найти какое-нибудь пятно на прошлом моей семьи, – воскликнул раздраженно профессор.
При последних его словах внезапная краска залила лицо молодой девушки. Невольно рука ее ощупала углы серого ящичка, точно она хотела убедиться, что он хорошо спрятан. Профессор в необыкновенном волнении ходил по комнате.
– Упрямство и упорство вашего характера доставили мне уже много хлопот, – продолжал он тем же тоном, – но теперь, когда вы с такой настойчивостью бросаете мне к ногам мою любовь и осуждаете себя на бесполезную жертву, я чувствую какую-то ненависть и дикую злобу. Я вижу, что не подвинулся ни на шаг вперед, но и не подумаю отказываться от вас… Ваше уверение, что вы меня любите, стоит для меня ненарушимой клятвы. Вы мне никогда не измените, Фелисита?
– Нет! – вырвалось у нее быстро и против воли.
Профессор положил руку на ее голову и заглянул ей в лицо со смешанным выражением горя, негодования и любви… Он тихо покачал головой, когда под его заклинающим взглядом она опустила глаза, но ее губы остались плотно сжатыми.
– Ну, идите, – сказал он чуть слышно. – Я соглашаюсь на временную разлуку, но с условием, что должен часто вас видеть, где бы вы ни были, и чтобы между нами была переписка.
Она бранила себя за допущенную слабость, за то, что подала ему руку в знак согласия, но отнять у него единственное утешение у нее не было сил…
XXVI
Выйдя от профессора, Фелисита в невыразимой муке подняла руки к небу. Она выстрадала за последние часы больше, чем за всю свою жизнь.
Бессознательно вынула она из кармана маленький ящик. Хранившаяся в нем тайна разбила бы преграду, воздвигнутую ею самой между нею и любимым человеком… Нет, тетя Кордула, твоя воля должна быть исполнена! А он?… Время излечит его… Горе освящает душу… Эта роковая книга тотчас же должна превратиться в пепел. Фелисита оглянулась еще раз на дверь, за которой слышались шаги профессора, скользнула вниз по лестнице и бесшумно открыла дверь в коридор. Вдруг кто-то схватил ее руку, в которой она еще держала ящичек, и перед ней сверкнули зеленым огоньком глаза советницы. Красивая женщина потеряла в эту минуту все пленительное обаяние женственности. Злоба до неузнаваемости исказила ее лицо.
– Это, право, удивительно, прекрасная Каролина, что я встречаю вас как раз в тот момент, когда вы хотите припрятать этот хорошенький ящичек с драгоценностями! Будьте любезны еще минуту подержать его в руках… Мне нужен свидетель, который мог бы доказать перед судом, что я застала воровку на месте преступления… Иоганн! Иоганн!
– Ради Бога, отпустите меня, – умоляла Фелисита, борясь с советницей.
– Ни за что на свете! Он должен видеть, кого он поставил сегодня рядом с собой… Вы думали, что достигли цели, но я не допущу вашего торжества.
Она снова крикнула, но профессор сходил уже с лестницы. В то же время Генрих показался на другом конце коридора.
– Ах, ты был наверху, Иоганн? – удивилась советница. – Тем поразительнее искусство этой дочери фокусника, так ловко утащившей у тебя драгоценности покойной тети.