Она вдруг остановилась: на дворе послышался стук отъезжающей от подъезда кареты. Почти одновременно раздались приближающиеся шаги.
– Его превосходительство! – прошептала Лена.
Гизела обернулась. Другое дитя в подобном положении испытало бы страх, ибо чувство беззащитности в определенные минуты неумолимо овладевает даже самой непокорной детской душой, но эта девочка явно осознавала свою независимость. Крепко прижав к себе Пуса, она спокойно продолжала стоять на месте.
Горный мастер прошел в глубину комнаты.
– Высокомерный Брут! Как отлично уже умеет шипеть этот маленький змееныш! – проворчал студент, неохотно следуя за братом и искренне желая быть сейчас подальше от Белого замка и его обитателей.
Между тем министр подошел к ребенку.
– А! Так мой петушок и в самом деле готовится к отъезду? – произнес он с холодной насмешкой.
Но тот, кому хорошо был знаком голос этого человека, легко мог заметить, что он не в обычном своем невозмутимом настроении, а взволнован.
– Стало быть, графиня собралась ехать в Грейнсфельд? И вы настолько глупы, что помогаете ей разыгрывать этот фарс? – обратился он к камеристке.
– Ваше превосходительство, – смело возразила девушка, – графиня всегда сама приказывает, когда желает выехать, и всем нам настрого запрещено противоречить ей.
Не обращая внимания на это вполне обоснованное возражение, министр повелительно указал на дверь, за которой и скрылась горничная. Затем он вырвал из рук девочки кота, снял с нее салоп и капор и швырнул их на стул. Лицо его приняло свое обычное равнодушное выражение, для друга и недруга всегда остававшееся неразгаданным. Ни тени нежности не выражало оно и тогда, когда его тонкая рука провела по волосам маленькой падчерицы.
Девочка отшатнулась, словно от укуса тарантула.
– Будь благоразумной, Гизела, – проговорил он сурово. – Не принуждай меня прибегать к строгости… Ты помиришься с фрейлейн фон Цвейфлинген, и сейчас же. Я хочу, чтобы это произошло раньше, чем я уйду.
– Нет, папа, она может вернуться в пасторский дом или к старой слепой женщине в лесу, которая тогда так рассердилась…
Министр яростно схватил девочку за худенькие плечи и с силой встряхнул. Впервые в жизни с ней обращались таким образом. Но она не вскрикнула, глаза ее остались сухими, только лицо стало белым как снег.
Приблизившись к двери, горный мастер положил конец этой тяжелой сцене.
– А! Вот и горный мастер Эргардт! – произнес министр, усаживая маленькую графиню в ближайшее кресло. – Каким образом вы сюда попали? – продолжал он холодным небрежным тоном, выражающим удивление неожиданному появлению молодого человека в замке его превосходительства.
– Я ожидаю мою невесту, – отвечал мастер спокойно.
– Ах да, я и забыл! – произнес министр, и лицо его покрылось румянцем.
Он подошел к окну и забарабанил пальцами по стеклу. Когда он снова повернулся к мастеру, лицо его было по-прежнему бледным и непроницаемым.
– Насколько я помню, при каждом моем посещении Аренсберга вы пытались обращаться ко мне с какой-нибудь просьбой. Как все другие, вы должны были бы знать, что я езжу сюда единственно с целью увидеться со своим ребенком и при этом откладываю в сторону все дела… Но раз уж вы здесь и если будете столь кратки, – продолжал он, посмотрев на часы, – что объясните дело в пять минут, то говорите… Но выйдем отсюда – не могу же я дать аудиенцию в комнате фрейлейн фон Цвейфлинген!
И выйдя в соседнюю комнату, он прислонился к оконному косяку, скрестив руки на груди. Горный мастер последовал за ним.
– Ваше превосходительство, – начал мастер, – я хотел лично передать вам то, что письменно уже неоднократно излагал, однако без всяких последствий.
– Так-так, – перебил министр, – не трудитесь говорить далее, я наперед знаю, в чем дело. Вы требуете увеличения заработной платы нейнфельдским горнорабочим, так как картофель плохо уродил… Да вы, сударь, помешались на этих вечных просьбах, и вы, и нейнфельдский пастор! Не думаете ли вы, что мы золото рассыпаем пригоршнями и ничего иного не делаем, как только читаем ваши донесения и помышляем лишь об этих жалких гнездах, что лепятся здесь, наверху? Ни пфеннига не будет прибавлено, ни пфеннига! – Он сделал несколько шагов. – Да и к тому же, – продолжил он, останавливаясь, – дело не так скверно, как вы и некоторые другие желают это представить, народ смотрится здоровяком.
– Ваше превосходительство, – возразил горный мастер взволнованным голосом, – да, народ еще не умирает от голода, но если бы он уже свирепствовал, поздно было бы обращаться к вам, ибо умирающему хлеб не нужен… Да, глупо ждать, что правительство вникнет в нужды народа: у него, как вы изволили выразиться, есть свои, иные дела, но, полагаю, зачем-то поставлены мы, живущие среди народа?
– Отнюдь не для этого, господин мастер, – перебил его министр, презрительным взглядом окидывая молодого чиновника. – Ваше дело рассчитываться еженедельно с рабочими, а достаточно им этого жалованья или нет – это их дело… Вы чиновник его светлости, и ваша прямая обязанность состоит в том, чтобы блюсти интересы своего государя.
– Именно так я и поступаю, только понимаю свои обязанности несколько иначе, чем ваше превосходительство, – отчеканил горный мастер. – Каждый чиновник, высоко ли, низко ли он стоит, одновременно служит и государю, и народу, являясь как бы посредником между ними. В его воле укрепить любовь народа к царствующей династии… Я смогу лишь тогда называться верным слугой своего государя, когда буду заботиться о благосостоянии вверенных мне людей в убеждении, что я и поставлен, чтобы…
– Как две капли воды благочестивый нейнфельдский пастор! – прервал его насмешливо министр. – Беретесь вы не за свое дело, господа! Вам ли учить правительство, как оно должно поступать! Однако любопытно мне услышать от вас, каким путем должно приобрести необходимые средства, ибо, повторяю вам, для подобных целей мы абсолютно не имеем денег… Или, может быть, вы полагаете, что его светлость должен отказаться от предполагаемой увеселительной поездки в будущем месяце? Или потребуете, чтобы отменен был сегодняшний придворный бал?
Пальцы красивой, сильной руки горного мастера невольно сжались в кулак – высокомерный, насмешливый тон министра был возмутителен. Однако, преодолевая волнение, молодой человек сдержанно возразил:
– Если бы государь знал, что у нас здесь делается, то наверняка отказался бы от путешествия, ибо у него есть сердце. И, к чести наших дам, которые сегодня вечером явятся ко двору, хочу думать, что они отказались бы от танцев в пользу голодающих… Многое могло быть иначе, если бы…
– Если бы меня не было, не правда ли? – прервал министр с язвительной улыбкой, похлопав молодого человека по плечу. – Да, любезнейший, я держусь того божественного принципа, по которому деревья не могут расти до неба… Ну, довольно! Ко мне менее чем к кому-либо должны вы обращаться с подобными сантиментами, ибо я ни в коем случае не служитель народа, как вы изволили остроумно заметить, моя единственная цель – беречь и умножать блеск династии, иной я не знаю.
Он опять прошелся по комнате, заложив за спину руки.
– Вы неисправимый мечтатель, я знаю вас! – произнес он после небольшой паузы. Внезапно в голосе его послышалась мягкость. – С вашими так называемыми гуманными воззрениями вам, должно быть, невыносимо здесь, я вижу это, но помочь в том смысле, как вы желаете, я не могу. Но я хочу вам кое-что предложить. – При этих словах тяжелые веки опустились еще ниже, совершенно скрыв выражение глаз. – Мне не составит никакого труда блестяще устроить вас в Англии.
– Премного благодарен, ваше превосходительство, – прервал его молодой человек ледяным тоном. – Отец, умирая, завещал мне заботиться, во-первых, о моем младшем брате, во-вторых, обо всех беспомощных бедняках наших родных гор… Я хочу жить и страдать с ними, если уж ничего не могу для них сделать!
– Прекрасно, прекрасно, – иронично произнес министр, – страдайте, если вам так нравится.
В соседней комнате послышались шаги. Поспешно сделав повелительное движение рукой, означавшее, что аудиенция окончена, министр скрылся за бархатной портьерой.
Но молодой человек чуть отодвинулся назад и остановился. Лицо его было бледно и выражало решимость.
– Вы не могли бы подождать меня внизу, милая госпожа фон Гербек? – резко обратился министр к гувернантке, приближающейся к нему в сопровождении Ютты.
– Я не предполагала, что его превосходительство вернется еще в столовую, – возразила обиженная тоном министра гувернантка. – Карета подана.
Этой минутой воспользовался служитель, следовавший за дамами, и объявил, что к отъезду все готово.
– Распрягите и заложите к шести часам! – приказал министр.
Тем временем маленькая Гизела, внимательно следившая за разговором своего отчима с горным мастером, при словах «голод» и «смерть» забыла свое собственное горе и печаль, тихо слезла с кресла и, не обращая ни малейшего внимания на министра и стоящих дам, подошла к мастеру и быстро, озабоченно спросила:
– Нейнфельдским детям в самом деле нечего есть?
Министр поспешно поднял портьеру – без сомненья, он полагал, что проситель покинул комнату, а между тем молодой человек стоял тут так уверенно и свободно, будто салон маленькой графини Штурм или замок его превосходительства министра были местом для такого ничтожного чиновника.
Против двери стояла Ютта.
Она в первый раз сняла свой глубокий траур. Светло-серое шелковое платье, красиво облегая изящный стан, ниспадало тяжелыми, пышными складками. Волосы зачесаны были слегка назад, затем, спускаясь роскошными локонами, рассыпались по плечам. В руках ее был букет из гиацинтов – опустив голову, она, казалось, вдыхала их аромат.
Вопрос графского ребенка остался без ответа. Молодой человек, очевидно, не слышал слов девочки, которая вопрошающе и с тоской устремила на него глаза.
Ютта подняла голову; взгляд ее упал на мастера, и яркий румянец разлился по лицу и шее.
Но какая перемена вдруг в нем произошла! Всегда сдержанный в присутствии госпожи фон Гербек, не позволяющий себе даже прикоснуться к своей невесте, теперь, не обращая внимания на присутствующих, горный мастер быстро подошел к молодой девушке и без околичностей взял ее за руку. Букет выпал, но он и не подумал его поднять. Проведя рукой по волосам Ютты, он отклонил голову ее назад и испытующе посмотрел ей в глаза.
Если бы взгляд госпожи фон Гербек в невыразимом замешательстве не был прикован к ним, то, вероятно, она до смерти перепугалась бы, увидев министра.
Казалось, сейчас он как тигр бросится на дерзкого молодого человека. Кто мог подозревать столько пыла и страсти под этими всегда сонливо опущенными веками! Кто мог подумать, какое отчаяние может выражать это высокомерное, неподвижное, словно из мрамора, лицо!
Ютта наклонилась за упавшим букетом и, подняв его, цветами старалась скрыть свое пылающее лицо. Она попробовала высвободить свою руку из рук жениха, но он держал ее крепко, почти до боли, и, не желая сцены, она вынуждена была последовать за ним в свой фантастический салон.
В дверях молодой человек спокойно поклонился присутствующим.
– Не забудьте, фрейлейн фон Цвейфлинген, что до моего отъезда в А. я еще хочу послушать ноктюрн Шопена, – сказал вслед министр.
Голос его был взволнованным, а улыбка неестественной.
Молодая девушка присела в глубоком реверансе. Взяв за руку маленькую Гизелу, министр отправился на нижний этаж, между тем как горный мастер с невестой и следовавшей за ней тенью госпожой фон Гербек вошли в зеленую комнату.
Глава 8
Впервые студент очутился перед невестой своего брата. Вялый, с осунувшимся бледным лицом он казался старше своих лет. Неприязнь горела в его глазах: стоя в углу в тени, он стал невольным свидетелем разговора брата с министром.
На Ютту он, по-видимому, произвел самое неприятное впечатление, главным образом потому, что нисколько не был восхищен ее прелестями. Она с холодным выражением лица протянула ему кончики пальцев, до которых он так же холодно едва дотронулся.
Во мнимом утомлении и изнеможении, искусно воспроизводя поведение великосветских дам, Ютта опустилась на козетку. Куда девалась та очаровательная, детская застенчивость, с которой она стояла когда-то перед министром!
Движением руки она пригласила молодых людей присесть, госпожа фон Гербек разместилась рядом с ней. Возбужденный вид почтенной дамы, играющий роль дуэньи при молодой аристократке, ее пылающие щеки и горящие глаза напомнили студенту об изрядном количестве бутылочек с серебряными горлышками, которые он мельком видел на буфете в коридоре.
Поборов в себе негодование, вызванное странным поведением Эдгардта, она старалась поддерживать разговор, так как Ютта безмолвствовала и казалась углубленной в созерцание своего букета. Гувернантка говорила о половодье, о возможности наводнения, беспокоилась, что вода может подняться до ступеней Белого замка, но ни единым словом не обмолвилась о бедственном положении селений.
Горный мастер, очевидно, не слушал ее болтовню, глаза его не отрывались от лица невесты – ведь должны же когда-нибудь подняться эти опущенные ресницы…
Молодая девушка упорно продолжала рассматривать свой букет.
– Я тоже очень хотел бы послушать ноктюрн Шопена, Ютта, – вдруг произнес горный мастер звучным голосом, прерывая гувернантку на середине фразы.
Девушка встрепенулась: удивление и испуг выражали ее широко раскрытые глаза.
Госпожа фон Гербек онемела. Неужто этот человек дошел до такой степени нахальства, что воображает себе возможность присутствовать в музыкальной комнате его превосходительства?!
– Само собой разумеется, не здесь, – продолжал спокойно молодой человек. – У тебя нет своего собственного инструмента, он в пасторском доме.
– В пасторском доме? – воскликнула госпожа фон Гербек, всплеснув руками. – Ради всего святого, что это у вас за идеи, мой дорогой господин мастер? Присутствие фрейлейн Цвейфлинген в доме пастора невозможно, ведь она совершенно разошлась с этими людьми!
– Об этом я слышу в первый раз, – сказал молодой человек. – Разошлась только потому, что твои расстроенные нервы не могли выносить детского шума? – обратился он к Ютте.
– Ну да, конечно, это было главной причиной, – ответила она с неудовольствием. – Я и сейчас без ужаса не могу вспоминать всех этих Линхенов и Минхенов, Карльхенов и Фрицхенов с их подбитыми гвоздями башмаками и пронзительными голосами; с того ужасного времени у меня случилась нервная головная боль… Да и наконец я должна тебе сказать, что чувствую антипатию к самой пасторше. Эта грубая, доморощенная особа непомерно властолюбива, а я не имею ни малейшего желания ей подчиняться, потому что все ее интересы сводятся к кухонным и детским горшкам. И я, естественно, должна отказаться от других, высших интересов.
И она снова утомленно опустилась на подушки козетки.
– Это очень жесткий и скоропалительный вывод, Ютта, – произнес горный мастер. – Я высоко ценю пасторшу, да и не только я один – ее любят и уважают во всей округе.
– Ах, боже мой, что понимает это мужичье! – госпожа фон Гербек пожала плечами.
– Ютта, я убедительно прошу тебя серьезнее отнестись к этой прекрасной женщине, – продолжал он, не обращая внимания на едкий выпад гувернантки, – тем более что в нашей будущей уединенной жизни на заводе она единственная женщина, с которой ты будешь общаться.
Ютта еще ниже опустила голову, а госпожа фон Гербек принялась откашливаться.
– Так ты позволишь мне принести тебе шляпу и салоп? – спросил Теобальд, поднимаясь. – На улице так хорошо…
– И дороги залиты водой, – добавила сухо гувернантка. – Я положительно вас не понимаю, господин мастер. Вы во что бы то ни стало хотите, чтобы фрейлейн фон Цвейфлинген заболела? Я забочусь о ней, оберегаю от сквозняков, а теперь она, неизвестно для чего, должна промочить ноги? Делайте со мной что хотите, но я этого не допущу!