Если дама была изначально напугана поступком девушки, решившейся одной отправиться кататься в лодке, то теперь взгляд ее выражал что-то похожее на ужас. Но выражение это она постаралась скрыть. Баронесса оставила супруга и протянула свои руки молодой девушке.
– Здравствуй, милое дитя! – воскликнула она с нежной мягкостью. – Ну вот, приезжает мама и сейчас же начинает бранить! Но, право, я прихожу в ужас, видя, как ты скачешь… Ты должна думать о своей больной груди!
– У меня грудь не болит, мама. – Трудно было предположить у столь нежного юного создания такую холодность, которая прозвучала в ее голосе.
– Но, душечка, неужели ты больше знаешь, чем наш прекрасный доктор? – спросила дама, с улыбкой пожимая плечами. – Разумеется, мы никоим образом не хотим лишать тебя иллюзий, но в то же время не можем допустить, чтобы ты так пренебрегала советами врача. Ты чрезмерно утомляешь себя… Я ужасно испугалась, увидев тебя в лодке. Душа моя, ты страдаешь хореей, не в состоянии продержать спокойно руку в течение двух минут и, несмотря на это, бедными, больными ручками пытаешься управлять лодкой!
Молодая графиня, ничего не ответив, медленно подняла руку, вытянула ее и неподвижно простояла так несколько минут. Лицо ее было немного бледно, но весь облик в эту минуту был образцом юношеской силы и свежести.
– Вот, убедитесь, мама, дрожит ли моя рука, – гордо произнесла она, откидывая назад голову. – Я здорова!
Против подобного утверждения нечего было возразить. Баронесса сделала вид, что это упражнение стало причиной ее сердцебиения, министр из-под опущенных век метнул на эту руку, словно выточенную из мрамора, с розовыми ногтями, странный, боязливо-испытующий взгляд.
– Не напрягайся так, дитя мое, – сказал он, опуская руку молодой девушки. – Это ни к чему. Позволь мне и в будущем считаться с советами твоего доктора, хотя, может быть, они и будут несколько расходиться с твоим мнением. Впрочем, я не испугался, подобно маме, увидев тебя в лодке. Но должен сказать откровенно, что эта ребяческая выходка – уходить из дому и бродить по лесу, – крайне удивляет меня в графине Штурм. Не буду осуждать тебя за это, ибо все странности я приписываю твоей болезни… Вас же, госпожа фон Гербек, – обратился он к пришедшей с ним другой даме, – я не понимаю. Графиня брошена на произвол… Где были ваши глаза и уши?
Кто бы мог признать сейчас в этой толстой, неуклюжей, побагровевшей от волнения женщине прежнюю очаровательную гувернантку!
– Ваше превосходительство всю дорогу бранили меня, – защищалась она, глубоко обиженная, – теперь графиня сама подтвердила справедливость моих слов, что ее духовное и телесное спокойствие я блюду, как Аргус, но, к несчастью, с ней и тысячи глаз мало! Мы час тому назад сидели в павильоне, графиня собиралась рисовать вазу с цветами. Она встала, без шляпы и перчаток пошла в сад; я была в полной уверенности, что она вышла на минуту нарвать других цветов в саду…
– Ну да, так и было, – перебила ее молодая девушка со спокойной улыбкой, – но мне захотелось нарвать лесных цветов.
– Только этого недоставало! – Министр с трудом сдерживался. – Ты сентиментальна! Я старался оградить тебя от всяких одурманивающих мозги бредней и теперь вдруг вижу, что ты заражена этой так называемой лесной романтикой… Разве ты не знаешь, что молодая девушка твоего положения до крайности смешна в глазах здравых людей, когда, подобно какой-нибудь пастушке, бродит по полям или садится на весла?
– Чтобы перевезти фабричных ребят, – ввернула оскорбленная гувернантка. – Я не могу понять, милая графиня, как можете вы так забываться!
До сих пор глаза Гизелы со свойственным ей задумчиво-испытующим выражением были устремлены на лицо отчима. Он был всегда предупредителен с ней, и сейчас его раздражительность озадачила ее куда больше, чем сам выговор. Замечание же госпожи фон Гербек вызвало горькую улыбку на ее устах.
– Госпожа фон Гербек, – произнесла она, – я напомню вам о том, что вы всегда называли «руководящей нитью всей вашей жизни», – о Библии… Разве только благородным детям Христос дозволит прийти к себе?
Министр быстро поднял голову: с минуту он безмолвно смотрел в лицо падчерицы.
Это юное существо, которое «ввиду болезненного состояния» тщились вырастить в жизненном неведении и умственной апатии, внушая лишь аристократические воззрения и принципы, этот строго охраняемый графский отпрыск вдруг проявляет невесть каким путем выработанное им логическое мышление, фатально напоминающее пресловутое свободомыслие!
– Что за нелепости говоришь ты, Гизела! – промолвил он. – Великим несчастьем было и остается для тебя то, что бабушка твоя так рано покинула нас. Она, образец аристократического величия и женского достоинства, сумела бы… – Баронесса закашлялась и кончиком своего лакированного ботинка принялась сталкивать камешки в воду. – С корнем вырвать из тебя эти плебейские замашки, – продолжал министр непреклонно. – Ее именем строго запрещаю тебе неподобающие поступки и рассуждения, свидетелями которых мы только что были!
Напоминание о бабушке благотворно действовало на чистую душу девушки. Она благоговела перед ее памятью, не пытаясь разобраться в этом священном для нее образе. Гизела, подобно бабушке, гордилась своим благородным происхождением, и, как та требовала от нее, с феодальной жесткостью относилась к своими подданным, убежденная, что иначе и быть не должно, ибо «имперская графиня Фельдерн» поступала точно так же.
– Пожалуй, – сказала она нерешительно, – если это уж так «не пристало» мне… этого больше не повторится… Но дети не с фабрики, маленькая девочка из пастората.
Речь ее прервана была криком.
Один из мальчиков веслом оттолкнул лодку от берега, пристав затем в очень неудобном месте, и маленькая девочка, пытаясь выпрыгнуть из лодки, упала в воду. Белокурая головка исчезла под водой, но вдруг из леса выскочил огромный ньюфаундленд и бросился в озеро. Схватив ребенка, он выпрыгнул с ним на берег и положил к ногам появившегося в это время из-за деревьев незнакомого господина. Девочка, как видно, не успела испугаться – она встала на ноги и принялась тереть мокрые глаза.
– О боже, мой новый передник! – она стала выжимать мокрый фартушек. – Ну и достанется же мне от мамы…
Подбежавшая к ней Гизела дрожащими руками достала носовой платок, чтобы накинуть его на ее мокрые плечи.
– Это бесполезно, – сказал господин. – Но я попросил бы вас на будущее учесть, что и эта маленькая человеческая жизнь требует охраны, коль скоро мы берем за нее ответственность. Пусть в глазах графини Штурм она имеет цену лишь как забава, у девочки есть родители, которым она дорога.
Он взял ребенка на руки, приподнял шляпу и ушел; собака с радостным лаем прыгала вокруг него.
Платок выпал из опущенных рук молодой графини. С широко открытыми испуганными глазами и бледными губами выслушала она жесткую обвинительную речь незнакомца и теперь, не двигаясь с места, глядела ему вслед, пока он не исчез в глубине леса.
Глава 11
Ни министр, ни одна из его спутниц не приблизились к месту, где упала девочка, – дамы поспешно приподняли юбки и отступили к лесу, когда собака начала встряхиваться.
Падение и спасение девочки было делом одной минуты.
– Вы знаете, кто этот господин? – обратилась баронесса к гувернантке, опуская свой лорнет, через который она внимательно следила за всеми действиями незнакомца.
– Да, кто это? – также поинтересовался министр.
– Хорошо ли вы его рассмотрели, ваше превосходительство? – в свою очередь спросила госпожа фон Гербек. – Это он, бразильский набоб, владелец завода, невежа, игнорирующий Белый замок, как какую-нибудь кротовую нору… Я не могу понять, как графиня решилась остаться в его присутствии. Готова держать пари, он сказал ей какую-нибудь грубость, это видно по всему!
Баронесса сделала несколько шагов навстречу Гизеле, которая шла к ним с опущенными глазами.
– Тебя оскорбил этот человек, дитя мое? – спросила она нежно, в то же время испытующе глядя на падчерицу.
– Нет, – отвечала быстро Гизела, слегка покраснев. На ее лице появилось горделивое выражение, которым она обычно прикрывалась, как щитом.
Между тем министр с гувернанткой уже вошли в лес.
Его превосходительство заложил за спину руки и опустил голову на грудь – обычная его поза, когда он выслушивал доклады. Элегантность и гибкость еще присутствовали в его фигуре, но голова и борода уже поседели, и сейчас, слушая гувернантку, он забыл о себе: щеки обвисли, и это придало его умному лицу некоторую угрюмость и выявило то, что господин барон начал стариться.
– Ему как будто нет до нас никакого дела! – возмущалась гувернантка. – Шесть недель тому назад он явился сюда, как снег на голову. Я как-то, совершая свою утреннюю прогулку, проходила мимо Лесного дома, гляжу – все ставни открыты, из трубы валит дым, а один из встретившихся нейнфельдских крестьян сказал мне: «Барин из Америки приехал!» Ах, ваше превосходительство, я всегда сожалела о том, что завод перешел в такие руки! Вы не представляете, что за дух нынче поселился в людях! Новые дома и книги совсем вскружили им головы, так что они забыли, кто они есть. Надо только видеть, как они кланяются! Совсем не то, что прежде: просто наклоняют голову, а потом еще так дерзко смотрят в лицо… Все это, повторяю, очень меня расстраивает и отравляет пребывание в Аренсберге. А со времени прибытия этого Оливейры мне совсем стало невмоготу.
– Он португалец? – прервала ее баронесса, шедшая сзади с Гизелой.
– Да, так говорят, и, судя по его неслыханному высокомерию, вполне вероятно, что он происходит из какой-нибудь переселившейся в Бразилию португальской дворянской фамилии. К тому же и внешность его говорит за это. Я не его сторонница, но не могу не признать, что он очень красивый мужчина, да ваше превосходительство и сами могли убедиться в этом.
Министр ничего не ответил, и дамы замолчали.
– У него и осанка гранда, – не выдержала гувернантка, – а на лошади – просто Бог! Ах, – прервала она себя испуганно, – и как мне пришло в голову подобное сравнение!
Углы рта ее опустились, как будто к ним подвесили гири, веки смиренно закрыли замаслившиеся глазки – она была само раскаяние.
– Будьте так любезны, скажите, наконец, чем раздражает вас этот Оливейра? – спросил министр с суровостью и нетерпением.
– Ваше превосходительство, он ищет случая оскорбить нашу графиню.
– И вы принудите его к этому! – воскликнула молодая девушка с пылающим от гнева лицом.
Барон остановился, с недовольством и удивлением задержав взор на падчерице.
– О, милая графиня, вы несправедливы! Разве я была причиной, что он проигнорировал вас, когда вы мимо него проезжали? Дело было так, – обратилась она к министру и его супруге. – Я слышала, что он хочет в Нейнфельде основать приют для сирот из окрестных селений. Ваше превосходительство, в наше время надо держать ухо востро и действовать, если представляется случай. Я преодолеваю свою антипатию к противоестественным стремлениям нейнфельдского населения, запечатываю в конверт восемь луидоров от имени графини, пять талеров от вашей покорной слуги и отправляю нашу лепту португальцу для предполагаемого приюта. Конечно, при этом я пишу несколько строк, где выражаю надежду, что заведение будет на религиозной основе, и предлагаю графиню на роль попечительницы. И что же вы думаете? Деньги присылаются обратно с припиской, что фонд учреждения полностью сформирован и в пожертвованиях не нуждается, а попечительница уже имеется в лице прекрасно образованной старшей дочери нейнфельдского пастора. Ах, как меня это рассердило!
– Очень умно вы взялись за дело, любезная моя госпожа фон Гербек! – промолвил министр с едкой иронией. – И если вы так же неуклюже будете действовать и далее, то вас уже можно поздравить с успехом… Вам не следовало браться за это, – добавил он сердито. – Запомните раз и навсегда: я не хочу, чтобы вражда и неприязнь имели здесь место. И вообще, золотую рыбку нужно ловить умеючи, если вам это еще неизвестно, многоуважаемая фон Гербек!
– И как это вам пришло в голову? – воскликнула баронесса, высокомерно глядя на поставленную в тупик гувернантку. – Как решились вы по своему усмотрению распоряжаться именем графини и навязывать роль, нежелательную ни ей, ни нам? Наше бедное, больное дитя, – прибавила она уже мягко, – которое до сих пор мы берегли как зеницу ока! Видишь ли, Гизела, – вдруг сказала она, устремляя на падчерицу озабоченный взгляд, – ты далеко не так поправилась, как воображаешь себе… Вот опять твое лицо то краснеет, то бледнеет, что всегда является предвестником припадка.
Молодая девушка не произнесла ни слова. Видно было, что она находится в состоянии сильнейшей внутренней борьбы. Но затем Гизела отвернулась и, пожав плечами, пошла дальше, как бы говоря: «Я слишком горда, чтобы убеждать в том, что уже однажды сказала. Думай что хочешь».
Некоторое время все шли молча.
Госпожа фон Гербек была обескуражена. Она отстала на несколько шагов от министра, страшась заглянуть ему в лицо, выражение которого отнюдь не представлялось ей приятным.
Подойдя к воротам сада, он остановился, между тем как баронесса и Гизела пошли по аллее. Он через плечо еще раз взглянул на Нейнфельд. Красные крыши его сияли в солнечных лучах, и лишь одна выделялась среди них темным пятном – это была новая шиферная крыша пасторского дома.
Глаза министра остановились на ней – холодная усмешка появилась на его бледных губах, обнажив мелкие острые зубы.
– С тем будет скоро покончено! – сказал он.
– Ваше превосходительство, пастор… – госпожа фон Гербек была радостно удивлена.
– Отставлен… Гм-м, ему предоставляется случай узнать на собственном опыте, где легче можно заработать себе на хлеб: в слове Божьем или в делах Божьих… В самом деле, он стал невозможен, выставив на суд света свою астрономическую ученость!
– Слава Богу! – госпожа фон Гербек казалась вполне удовлетворенной. – Ваше превосходительство может об этом думать что угодно, но Господь покарал этого человека, ослепив его. Если бы только вы послушали его проповедь! Что он говорил с кафедры! Вольнодумство, конечно, на первом плане, но тут и цветы, и звезды, и весеннее утро, и солнечный свет. Так и кажется, что он вот-вот начнет говорить стихами… Он был моим противником и затруднял мою высокую миссию. Я торжествую!
Тем временем обе дамы медленно шли по аллее.
Между тем как глаза Гизелы были задумчиво устремлены в землю, взгляд мачехи мрачно следил за ней. Глядя на девушку, которую она помнила тщедушной, болезненной, напрочь лишенной очарования юности, она подумала о том удовольствии, с которым несколько недель назад отправляла падчерице из Парижа элегантный туалет, заранее представляя себе, как жалко будет смотреться в нем маленькое желтолицее чучело! И почему ни доктор, ни госпожа фон Гербек ни единым словом не обмолвились о столь чудесном превращении? Элегантная тридцатилетняя женщина, в голове которой лихорадочно мелькали все эти мысли, сама была еще очень хороша, но все же это была уже не прежняя, источающая юное обаяние Ютта фон Цвейфлинген! При вечернем освещении ее можно было принять за восемнадцатилетнюю девушку, но теперь, при ясном свете дня, начавшееся увядание было очевидным. Возможно, об этом и думала светская красавица, когда ревниво разглядывала свежее личико падчерицы.
В конце аллеи показался немолодой, заметно уставший лакей, который держал в руках клетку с птицей.
Подойдя к дамам, он чуть ли не до земли согнул свою старую спину.
– Ваше сиятельство сегодня утром изволили пожелать зяблика, – обратился он к Гизеле, – я после обеда сбегал к грейнсфельдскому ткачу, у которого лучшие певчие птицы. Не угодно ли будет вашему сиятельству взять птичку? Дорогой чуть было не улетела – в клетке была сломана палочка…
– Хорошо, Браун, – сказала молодая графиня. – Посадите птичку в другую клетку, а госпожа фон Гербек расплатится с ткачом.
В эту минуту самый строгий церемониймейстер нашел бы безукоризненной ее осанку: то была гордая повелительница, удостоившая своих подчиненных кратким словом или просто кивком головы, в общем, то была графиня Фельдерн с головы до ног.