— Сопли, кашель есть?
— Да пока не чувствую, — отвечаешь ты, потирая пальцами лоб. Твои веки дрожат, а слепые глаза закатываются куда-то вверх и в сторону. — В целом — терпимо, вот только голова сильно болит, особенно над глазами. Ими даже двигать больно.
— Наверно, ты вчера на даче простыла, — вздыхаю я.
— Не знаю... У меня в группе одна девочка сопливит и кашляет, а всё равно приходит на занятия, — говоришь ты. — Может, от неё подцепила...
— Безобразие, — возмущаюсь я. — Куда родители смотрят? Если ребёнок болеет — нечего его в школу отпускать, чтоб он других заражал.
Как бы то ни было, нужно принимать меры по твоему лечению. Ты — мужественный и стойкий человечек, склонный преуменьшать свои жалобы, поэтому не всегда можно сразу понять, насколько всё серьёзно.
Порывшись в аптечке, я достаю анаферон — для иммунитета. Освежаю в памяти инструкцию: первые пять таблеток — через каждые полчаса, потом — по одной три раза в день... До половины двенадцатого я сижу с тобой, давая тебе таблетки строго по часам.
— Ты хоть поужинала бы, птенчик, — говоришь ты. — Вовсе не надо возле меня дежурить... Со мной ничего не случится. Иди, покушай.
Я и правда забыла обо всём на свете. Ты заболела — эта беда заслонила собой всё остальное. В голове крутится песня Цоя "Когда твоя девушка больна". Вот уж правда — в тему...
— Ладно. А тебе что-нибудь принести? — спрашиваю я. — Может, у тебя и нет аппетита, но всё равно надо есть, а то сил выздоравливать не будет.
Ты морщишься, но я заставляю тебя съесть полтарелки куриного супа с вермишелью и выпить чай с засахаренной малиной. У нас всегда стоит баночка в холодильнике — для лечебных целей.
— Птенчик, ты бы слишком близко около меня не тёрлась, — говоришь ты еле слышным и совсем севшим голосом. — А то ещё не хватало тебе тоже захворать...
— Ничего, всё будет нормально, — заверяю я. — Для профилактики я тоже принимаю анаферон.
Измеряем температуру снова — тридцать восемь и пять. Это уже серьёзно. Пора снижать, и я даю тебе ещё малины и аспирина, тепло укутываю одеялом.
— Совсем как мама, — улыбаешься ты.
Я готова быть тебе кем угодно — мамой, папой, женой, сестрой, сиделкой, другом, донором... Если у тебя откажет сердце — я отдам тебе своё. Если бы можно было пересаживать глаза — я бы не задумываясь пожертвовала своим зрением для тебя. Отдать тебе всю кровь до капли, всю жизнь до последнего вздоха — на всё это я готова, вот только примешь ли ты?
Ты засыпаешь. Я осторожно, чтобы не разбудить, ложусь рядом.
Утром у тебя нормальная температура, и ты решаешь всё-таки пойти на работу. Я считаю, что лучше бы тебе остаться дома и полечиться как следует, потому что это может быть только начало болезни, но для тебя единственная уважительная причина прогула — смерть.
— Да нормально я себя чувствую, — убеждаешь меня ты. — Более или менее. Не переживай, птенчик.
Вздохнув, я даю тебе с собой анальгин и анаферон и с тяжёлой душой иду на работу... Приходится пожертвовать частью обеденного перерыва, чтобы сходить в аптечный пункт на первом этаже и купить там всё необходимое для лечения простуды: липовый цвет, ромашку и ноготки, пихтовое масло, капли в нос, спрэй для горла и бальзам "Витаон".
Вечером ты опять лежишь пластом, а температура — уже тридцать девять.
— Анаферон принимала? — спрашиваю расстроенно.
— Принимала, принимала, — еле слышно стонешь ты. — Голова опять трещит... И насморк, кажется, начался.
Твой носик и правда хлюпает и заложен.
— Ничего, сейчас будем тебя лечить.
После всех лечебных процедур — растираний, полосканий и капель — я пою тебя отваром липового цвета и укладываю в постель. Утром встаю в пять часов, чтобы взять тебе талон к врачу: если уж хворать, так на официальном больничном.
Оба моих выходных посвящены твоему лечению. У тебя открывается жуткий насморк, а непереносимую головную боль приходится глушить таблетками. В ночь с четверга на пятницу мне снятся дикие и странные сны. Сначала я как будто на работе — сгребаю граблями книги и жгу их на костре, потом отпиливаю ножку стула, потому что она якобы засохла и больше не даст листьев; потом появляется начальница, вся покрытая бородавками... Я их с неё ощипываю и кидаю в костёр. Попрыскать её инсектицидом я не успеваю: в реальность меня выдёргивает твой стон.
Ты сидишь в постели, обхватив руками голову и постанывая. Я обнимаю тебя, глажу по волосам. Жар у тебя спал, футболка прилипла к вспотевшему телу.
— Утён, что такое?
— Птенчик... Я разбудила тебя, — стонешь ты. — Прости... Голова просто дико болит. И правый глаз... Внутри. Больно двигать.
Моё нутро сжимается в один судорожный холодный комок. Что-то подсказывает мне, что у тебя уже не простуда: при обычной простуде таких сильных болей в глазах не бывает. Это что-то серьёзное, но я не знаю, что именно, а значит, не могу тебе помочь... От этого хочется плакать.
— Дай мне ещё обезболивающего, Лёнь, — просишь ты жалобно.
Это всё, что я могу для тебя сделать. Но обезболивающее только снимает боль, а её причину не устраняет. Что же делать? Куда бежать, кого звать? У меня трясутся пальцы, я вся холодею от страха и тревоги. Два часа ночи...
В комнате прохладно, и я, ёжась, сажусь в кресло. Ты лежишь одна в спальне, а я включаю компьютер, жмурясь от света настольной лампы. Захожу в Интернет, забиваю в поисковик запрос: "Боль при движении глазами". Яндекс сообщает мне возможные причины: излишнее зрительное напряжение, инфекционные заболевания придаточных пазух носа, мигрень, внутричерепное давление, воспалительные заболевания глазного яблока, воспаление зрительного нерва, повышенная температура...
Конечно, диагноз должен ставить врач, а я могу только гадать, но меня просто трясёт от желания что-то сделать, что-нибудь выяснить, помочь тебе хоть чем-то. Твоя боль — моя боль, и это не образное выражение, а на самом деле так. Кликая мышью, перебираю страницы, читаю про заболевания глаз. Этим я только взвинчиваю свои нервы, но остановиться не могу. Три часа ночи, на работу вставать — в полвосьмого, хотя... Какая к чёрту работа, возьму отгул и снова поведу тебя к врачу.
От переживаний за тебя мне и самой становится плохо. Пью свои лекарства, выключаю компьютер и забираюсь на кровать. Ты сонно дышишь в темноте: видимо, обезболивающее помогло. Ну, можно тогда и мне, наверно, чуть вздремнуть... Ставлю будильник на пять утра: нужно сходить в поликлинику и взять для тебя талон к окулисту.
...Слава Богу, за время моего отсутствия с тобой ничего не случилось. Из ванной доносятся булькающие звуки и покашливание: это ты промываешь нос отваром ромашки и ноготков с двадцатью каплями "Витаона".
— Тьфу, едрён батон, — хрипло ворчишь ты, когда я заглядываю. — Лёнь, может, как-нибудь по-другому можно нос лечить? Это ж пытка времён инквизиции. Ужас...
— Да ладно тебе, какой там ужас? — смеюсь я. — Ничего страшного, я себе так делала — и ничего, жива. А насморк прошёл за три дня. Только почаще надо полоскать. Раз пять-шесть в день.
— Пять-шесть?! Охренеть... — Ты склоняешься над раковиной, сплёвываешь желтоватую от отвара слюну.
— К половине одиннадцатого идём к окулисту, — сообщаю я. — Очередюку отстояла, но талон добыла.
Но сначала я звоню на работу. Администратор Марина спрашивает:
— Чего там у тебя случилось-то?
Она в курсе, что я живу с тобой, и относится к этому спокойно. По моей просьбе, однако, она держит рот на замке: в толерантности нашей начальницы мы не уверены.
— Моя "половина" заболела, — признаюсь я. — Отмажь там меня перед хозяйкой, если что.
Пропущу описание наших кабинетно-очередных мытарств в поликлинике: думаю, читателю и так хорошо известно, как мало в этом приятного и какой нервотрёпки стоит даже один поход к врачу. Предварительно тебе ставят диагноз "неврит зрительного нерва" и направляют на обследование в стационаре — в глазном отделении областной больницы.
Чуть переведя дух после всей этой изматывающей беготни, я еду на работу, чтобы оформить отпуск: у меня как раз есть неиспользованные две недели.
В течение нескольких дней мы с тобой бегаем по врачам, собирая необходимые анализы. Мои нервы — растрёпанное мочало, давление зашкаливает, как стрелка спидометра на максимальной скорости, в глазах то и дело темнеет, да ещё ко всему добавляется насморк: видно, анаферон профилактически не помог. Я валюсь с ног, но продолжаю держаться. "Бак пробит, хвост горит, и машина летит на честном слове и на одном крыле", — эта песня как раз про меня.
Когда я собираю тебе в больницу вещи, укладывая в сумку спортивный костюм, футболку, бельё, тапки и всё прочее, звонит Александра.
— Лёнь, привет... Прости, что так долго не звонила: запарка была с делами. Ну, как вы там?
— Нормально, Саш, — машинально отвечаю я. И тут же признаюсь: — То есть, не совсем... Яну в больницу кладут, у неё зрительный нерв воспалился.
— Ну, ни фига себе, пироги с котятами! — Тон у твоей сестры — озабоченный и огорчённый. — Когда кладут?
— Да вот, завтра утром повезу её, — отвечаю я, сжимая в руке твои белые носочки... а на глаза наворачиваются слёзы. Душу буравит тоска, будто не в больницу тебя отправляю, а прощаюсь навсегда. Носочки чистые, ещё пахнут "Ленором".
— В общем, так, — решительно заявляет Александра. — Я завтра заеду за вами и сама отвезу. Во сколько к вам подъехать?
— Нам в больницу к восьми утра, так что... — Горло невыносимо сжимается, в носу у меня щиплет от слёз.
— Значит, в полвосьмого буду у вас.
Слово Александры всегда сопровождается делом. Ровно в полвосьмого она переступает наш порог, как всегда, элегантная — в неизменной шляпе, лихо заломленной набекрень, и коротком двубортном плаще с поясом. Одной рукой обняв меня, а другой — тебя, она поочерёдно чмокает нас в губы:
— Чижики вы мои бедные. — Потом, взяв твоё лицо в свои ладони, с нежной жалостью заглядывает тебе в незрячие глаза: — Ну, как же тебя угораздило-то, Ясик?
Пока мы спускаемся по лестнице к машине, я рассказываю о наших злоключениях. В больнице Александра с присущим ей напором развивает такую бурную и энергичную организационную деятельность, что кажется, будто весь персонал начинает вращаться вокруг неё. Её респектабельный, а главное, платежеспособный вид сразу заставляет всех относиться к нам с повышенным вниманием и вежливостью. Тебе выделяется одноместная палата (естественно, за плату), а несколько купюр, с обворожительной улыбкой сунутые в кармашек симпатичной большеглазой медсестрички-блондиночки, обеспечивают тебе её персональный уход и присмотр сверх обычного. Ещё б она отказалась, когда в её кармане единовременно очутилась половина месячной зарплаты! Уж она расстарается, будьте спокойны. Особенно если через некоторое время ей сунут ещё столько же.
Больница — огромная, с множеством отделений, состоит из нескольких корпусов и окружена чистеньким красивым сквером с цветочными клумбами и скамейками. Часы посещений здесь — с полпятого до семи, и в первый же день я прихожу к тебе, не выдержав домашнего одиночества. В палате только мы вдвоём, и можно миловаться сколько угодно без опасений. Теребя твои уши, вороша волосы и покрывая всё твоё лицо короткими быстрыми поцелуями, я шепчу:
— Яська, Утёночек мой маленький...
Палата вполне уютная и выглядит прилично: бежевые стены с двойной горизонтальной полосой "вкусного" цвета какао, пластиковое окно с двойным стеклопакетом, вертикальные жалюзи, кожаный диванчик. Впрочем, интерьер палаты тебе безразличен: ты всё равно его не видишь, главное для нас — то, что она только твоя. Нет никаких неудобств, сопутствующих наличию соседей, и можно целоваться без стеснения.
Чтобы тебе не было так скучно здесь, я принесла тебе плеер и флэшку с аудиокнигами. Увидев тебя на больничной койке, я вновь ощущаю страх тебя потерять, а дома мои глаза всё время на мокром месте. Всё осиротело без тебя — твоя студия, твоя кофейная кружка, твоё полотенце в ванной. И я.
— Ну, чего ты опять раскисла? — смеёшься ты. — Нормально всё будет.
Уткнувшись своим лбом в твой, я говорю:
— Господи, Утёнок, как же я тебя люблю.
Когда же я в последний раз говорила тебе эти слова? Не помню... Ужас.
Да, мне дико не хватает тебя — хоть волком вой, особенно ночью, но для тщательного обследования и лечения здесь действительно есть все возможности — разнообразная сложная аппаратура и квалифицированные врачи. Медикаменты и палату повышенной комфортности в лучшей больнице области приходится оплачивать из своего кармана, и если бы не Александра, я бы ни за что не потянула таких расходов...
На пятый день мы узнаём новость, от которой меня поначалу охватывает ледяной паралич. Тебя обследуют по поводу воспаления зрительного нерва, а обнаруживают ещё и опухоль его оболочки — менингиому.
Я сижу на кухне, пытаясь согреть руки о кружку с чаем. Твой отец умер от рака, вспоминается мне. Неужели наследственность? Если бы не это воспаление, опухоль могли бы ещё долго не обнаружить...
— Успокойся, это доброкачественное образование, — объясняет мне Александра, которая уже, конечно, поговорила с врачами и в курсе всех тонкостей. — Довольно редко встречается, но хорошо поддаётся лечению.
Её тёплые руки накрывают мои, а кажется — будто моё сердце попадает в их ласковый плен. А тебе нужна операция по удалению зрительного нерва, причём вместе с глазом, так как опухоль достигает его задней стороны, а зрение всё равно восстановлению уже не подлежит, и терять тебе нечего.
— Они могут сделать эту операцию? — Мой голос звучит глухо и измученно.
— Они там делают операции любой сложности, — говорит Александра. — После надо будет ещё обратиться в центр глазного протезирования. Там Яське вставят стеклянный глаз — и будет как новенькая. — Ободряюще улыбнувшись, твоя сестра заправляет прядки волос мне за уши.
— Но это же опять — деньжищи... Так и разориться недолго. — Устало застонав, я подпираю гудящую от боли голову руками. — Может, не надо? Яна и так почти всё время в очках ходит.
— Но иногда она ходит и без них, — мягко возражает Александра. — Чтобы она не стеснялась их снимать, лучше, если у неё будут два глаза, а не один. Не бойся, не разорюсь, — добавляет она с усмешкой. — Я узнавала цены — нормально.
Для тебя ей не жаль никаких денег, и мне становится стыдно за мой приступ скупости. Разумеется, с двумя глазами ты будешь чувствовать себя психологически комфортнее: когда увечья не видно окружающим, это всегда лучше.