Катерине я ничего не рассказываю. Я прихожу к ней первая, с кастрюлей в сумке и с вечерним платьем в отдельном пакете.
Катерина сидит, вдвинувшись глубоко в диван, смотрит перед собой с напряженным выражением, как будто терпит боль.
— Боже мой! — говорит она. — Неужели я умру?
Я жду своих, вернее наших. Должен прийти Игрек, который недавно разошелся с женой. Может быть, затеять с ним трудную любовь? Он талантливый и модный. По его сценариям ставят ведущие режиссеры. Я надеваю вечернее платье до полу (подарок богатой итальянки), и во мне все дрожит от нетерпения, как у шестнадцатилетней девчонки, пришедшей на танцы.
— Неужели я умру?.. — глухо вопрошает Катерина.
— Катерина Николаевна, вспомните, кто были ваши друзья…
Она подняла на меня полуслепые глаза.
— Маяковский, Есенин, — напомнила я. — Где они все?
Они ушли из жизни сорок лет назад. А Катерина — здесь. Старая, но живая.
Если меня послушать, получается: пора и честь знать. Я, конечно, так не думаю. Но я не понимаю, почему она так держится за свою жизнь?
Слава, любовь, здоровье — все позади. Впереди — ничего. А настоящее — одинокая больная старость. Можно жить и до ста лет, однако зачем?
Так я думала в тридцать шесть лет, в вечернем платье, в ожидании любви. Сейчас я думаю по-другому. Просто жить — это и есть смысл и счастье.
Звонок в дверь. Появились Лариска и Быкомазов. Лариска тут же надевает передник и начинает накрывать на стол. А Быкомазов чинит замки и задвижки. Стучит молотком, который он принес с собой. В интервале получаса собираются еще шесть человек. Всего десять.
Катерина не догадывается, что это я их позвала. Она думает: все как было. Ее ученики не могут без нее, а она — без них.
Все усаживаются за стол, и начинаются тосты. За Катерину. Только за нее. Она слушает и верит каждому слову. Да, она свет в окне. Да, она легенда, вечная Женщина. Она талантливая, красивая и теплая, таких сейчас не делают. Молодость — не вечное добро. А талант и доброта — навеки. Это Божий дар. Катерина — поцелована Богом. Пусть не самая молодая, но самая божественная.
Звонок в дверь. Пришел Игрек. Сел за стол возле Катерины. Мои силовые линии тянутся к нему, как к магниту. Он улавливает и постоянно ко мне оборачивается. Он думает, что это он сам оборачивается. А на самом деле — это я его тяну.
Катерина льнет к Игреку, как бездомный щенок.
— Мне плохо, — открыто жалуется она. — Утешьте меня, утешьте…
В Переделкине она жила рядом с землей и травой, а здесь висит между небом и землей. Не чует землю под ногами. Только кошки и окно самоубийцы. Утешьте меня, утешьте…
— Милая моя, — говорит ей Игрек. — Милая моя…
И это все.
Игрек приглашает меня танцевать.
Мы танцуем. Игрек уже выпил. Он выше меня, и я вижу его ноздри, широкие, как ворота. Он трагически смотрит перед собой и говорит:
— Я не могу тебя любить, потому что я уже люблю другую женщину. Свою жену.
Это та самая жена, с которой он развелся. Сначала довел ее до развода, а теперь страдает.
— Не можешь — не надо, — отвечаю я легким голосом. Трудная любовь отменяется. Буду любить своих близких, свои замыслы и своего мастера Катерину Виноградскую.
Мы все в этот вечер принадлежим только ей, хотим, чтобы она купалась в нашем внимании. И это удавалось до тех пор, пока Игрек не спросил:
— Можно я похвалюсь?
И стал рассказывать свой новый сценарий, безумно интересный. Он пересказывал целые сцены, я задыхалась от точности его диалогов. Мы все сидели, сбившись вокруг Катерины, как на групповой фотографии. Рядом с Катериной. Но не с ней.
Мы слушали Игрека, и наша жизнь манила нас вперед. Время цветения прошло. Наши цветы превратились в завязи, а завязи в плоды. Нас ждала слава и скибка сена…
Расходились поздно, вернее рано. Скоро утро.
Игрек идет меня провожать. Рядом с домом лес. Мы останавливаемся возле дерева и целуемся страстно и яростно, как могут целоваться молодые и нетрезвые люди.
— Выходи за меня замуж, — грустно говорит Игрек. — Я буду о тебе заботиться, ходить в магазин за кефиром и апельсинами. У тебя в комнате будет пахнуть апельсинами.
Я смотрю в небо. Вдруг резко и с грохотом взлетела стая ворон. Их много. Целая туча. Что-то увидели или испугались. Или надоело сидеть на одном месте. А впрочем, какая разница…
Я не пойду замуж за Игрека, потому что у меня есть муж и девятилетняя дочь. Мой муж будет со мной до конца. И похоронит, и устроит поминки. И скажет тост. А все эти Иксы, Игреки, Зеты — персонажи для моих сценариев. Без них мне не о чем было бы рассказывать людям. Они — моя тема. И только.
Мы разошлись, каждый в свою жизнь. Кто пешком, кто на такси. А Катерина осталась в своей жизни, с кошками и окном самоубийцы.
Через десять лет
Катерине восемьдесят. По паспорту шестьдесят пять. По паспорту она пожилая, но не старая.
Катерина недавно вернулась из больницы. У нее был второй инфаркт.
Я съездила в Переделкино, договорилась с ее старой домработницей Нюрой. Нюра переехала к Катерине, живет у нее стационарно.
Катерина лежит на диване и ничего не ест. Организм не принимает еду.
— Ну, поешьте супчику… — умоляю я.
— Невкусно, — отказывается она. — Там рис, картошка, а внизу капуста. Это невозможно есть.
Мы с Нюрой пробуем — суп замечательный. Но Катерина не допускает мысли, что она умирает. Виноват суп.
— Ты здесь? — спрашивает она.
Я беру ее за руку.
— Я тебе что-то скажу…
Я напряглась. Приготовилась слушать последнее «прости» или последнее напутствие. Слезы подошли к моим глазам.
— В меня был влюблен врач, — сообщает Катерина.
— А сколько ему лет?
— Тридцать.
«Бред, — подумала я. — Зачем тридцатилетнему парню умирающая старуха?..»
— Он прислал мне письмо, — сообщает Катерина. — Возьми вон там, на подоконнике. Под книгой.
Я подхожу к подоконнику, достаю из-под книги конверт. Вынимаю письмо, написанное карандашом. Читаю…
«Наши вечерние беседы поднимали меня от земли к самому небу, к звездам, я чувствовал себя птицей и летел. И после этих полетов я уже не могу и не хочу возвращаться в прежнее состояние. Вы сумели достать из меня то прекрасное, что было заложено, но где-то пылилось и тлело за ненадобностью…»
Моя Катя не врет и не плывет. Она — для этого. Для того, чтобы подкидывать души вверх, а они там замирают, трепещут крыльями и летят в конце концов.
Позвонила безотказная Лариска и сказала глухо:
— Катерина Николаевна умерла…
Когда я прибежала к ее двери, она была заперта и запломбирована. Видимо, здесь уже побывали люди из жэка.
Домработницы Нюры не было. Перед дверью я, Лариска и Быкомазов. Катерина была к ним равнодушна, любила меньше других, но в эту роковую минуту у ее дверей стоят именно эти двое, как лошадь и собака из чеховского рассказа «Нахлебник».
Быкомазов вдруг заплакал громко и резко. Он не умел плакать, и поэтому его было жутко слушать. Он проговаривал, вернее скорбно припевал на манер плакальщицы. Точный текст я не помню, но смысл был тот, что вот он идет по большому чужому городу, никому не нужный, и есть одно-единственное светящееся окно между небом и землей, светящаяся точка, куда он может прийти, и согреться, и выпить чаю. За эту точку он держался, а теперь…
Мы с Лариской стояли, придавленные горем. Быкомазов оплакивал нас всех. Колокол звонил по мне, я ощущала, что там, за дверью, — часть меня. Умерла моя молодость. И ее будут хоронить.
Похороны состоялись на третий день, по христианскому обычаю.
Институт все организовал, прислал автобус и людей — нести гроб. Два мощных мужика внесли гроб в грузовой лифт. Лифт пошел вниз, но застрял где-то на одиннадцатом этаже. Те, кто ждал внизу, побежали за электриком. Но я ТОЧНО знала, что это Катерина остановила лифт. Она не хотела покидать свое жилище, свою жизнь. Она и мертвая говорила: НЕТ!
Живые все-таки сделали все по-своему. Лифт починили, гроб загрузили в автобус. Привезли в крематорий.
Народу было немного, ведь последние десять лет она не работала. Пришли кое-кто из преподавателей, кое-кто из студентов и, конечно же, безотказная Лариска с Быкомазовым. Внучки не было, ей не смогли сообщить, поскольку никто не знал ее адрес.
Катерина лежала в гробу — ссохшаяся старушка, и был виден ее истинный возраст. Наконец-то она с ним встретилась.
Я смотрела на ее выражение: НЕТ! Губы чуть сжаты, глаза чуть прижмурены, нет, нет, нет!
Это была молодая женщина, заключенная в старое, а теперь уже в умершее тело. Это была жрица любви, которая все бросила в эту топку и ничего не получила взамен. Кроме смерти.
Кто-то произнес над гробом речь — казенные, ничего не значащие слова типа: «от нас ушла», «память о ней»… Все это было вранье и равнодушие.
Гроб пошел вниз. Черные траурные шторки закрывали отверстие в ад. Гроб ушел, шторки вздыбились от температуры. Но мне показалось, шторки вздыбились в протесте: НЕТ!
Катерина провалилась в кипящее огненное солнце. Оно спалило все, что обветшало, все, что болело и было некрасивым. Осталась только ее юная душа, полная любви. Эта душа полетела обратно в пустую квартиру, поднялась без лифта и вошла сквозь закрытую дверь. Она поживет там девять дней, обвыкнется со своим новым состоянием. А потом уйдет, чтобы следить за мной, предупреждать, оберегать. Она меня не бросит.
Катерину похоронили в Переделкине, на деревенском кладбище. Ее могила была последней в ряду, расположенном на склоне. Склон был обращен к полю, за которым виднелась дача Пастернака.
На сороковой день к могиле собрались студенты, друзья — почти все, кто знал ее в этой жизни. Никто никому не звонил, все пришли сами. Вернее, приехали: на машине, на электричке. На склоне собралось человек сто, раскинулись, как цыганский табор. Жгли костры, жарили шашлыки, пекли картошку, пели под гитару. Сама весна пришла на сороковины, привела с собой солнце и ясный день.
Среди всех царила и парила внучка Катерины — с водопадом платиновых волос. Все наши мальчики сделали ей предложение. Такую красоту хотелось видеть рядом каждый день. И владеть одному.
Женя и Володя абсолютно серьезно объяснялись в любви и уговаривали. Казалось, что Наташа — продолжение Катерины и ее не надо узнавать. Они знают ее давно и любят давно.
Наташа спокойно слушала, снисходительно улыбалась. У нее уже был муж, притом второй или третий. И пятилетняя дочь, которая бегала тут же.
Пекло солнце. Наташа раздела девочку догола и велела ей собирать цветы на могилу. Девочка приносила одуванчики и помещала их в баночку с водой.
Быкомазов соорудил палку с табличкой, на которой написано: «Катерина Виноградская. 70 лет». Катерина была бы довольна. Даже здесь она предпочитала быть молодой. Но ей уже неподвластно спрятать родство. Под табличкой, как ангел с распущенными волосами, сидела ее правнучка, возилась с цветочками. Ее единственное бессмертие, которое понесет в мир ее кровь, жажду любви и глаза, немного круглые для кошачьих.
Любовь и творчество — вот рычаги, которыми она хотела перевернуть мир. Но ее фильмы устарели. Ленин оказался не самый человечный человек. А ее мужчины… Они стрелялись, тонули, бросали, и ни один не проводил ее в последний путь.
Я сижу и плачу. Я положила лицо на руки и стараюсь, чтобы мои плечи не тряслись. Я плачу не людям, а себе. Мне душно и одиноко. На людях бывает особенно одиноко…
Позади останавливается Наташа и голосом Катерины говорит, что не надо плакать. Все не так плохо. Катерина прожила длинную яркую жизнь, любила людей, и ее провожает целый табор. Дай Бог каждому так помереть…
Играет гитара. Склон в желтых одуванчиках. Когда-нибудь придет и мой час. Я смирюсь. У меня не будет выражения «НЕТ». Я надену выражение: «НУ, ЕСЛИ НАДО…» Это когда-нибудь. А пока… Поет Володя. Женя делает предложение Наташе — второй раз за этот вечер.
Один из нас
* * *
Во ВГИКе существовал термин «выйти в производство». Это значило: написать сценарий, который примет киностудия. К нему найдется режиссер и снимет кино. Если идти дальше и фильм окажется удачей, то его пошлют на кинофестиваль, он получит приз. А если еще дальше — представят на «Оскара». И фильм окажется удостоенным самой высокой международной оценки. Но это слишком далеко. Мне хотелось самого простого: выйти в производство. И даже это казалось недостижимым.
Однажды мне позвонил Доработчик и попросил, чтобы я встретилась с его другом Аликом. А может быть, позвонил сам Алик и, сославшись на Доработчика, попросил о встрече. А может, вообще никто не звонил, мы просто встретились с Аликом в метро. Момент первого знакомства из моей памяти выпал. Помню только себя и Алика в метро. Я передаю ему свой рассказ. Он хочет снимать кино и ищет для этого драматургический материал. Видимо, ему посоветовали меня. Мое имя начинало тогда неярко мерцать.
Алик — высокий блондин арийского типа. Тонкое лицо, голубые глаза, тихий голос. Объективно — красивый. Но для меня красота — это не рост, не внешность, а талант, который просачивается через глаза. Или хлещет через глаза. У Алика ничего не хлестало, жизненный напор был слабым, как и голос.
Снимать комедию гораздо сложнее, чем мелодраму. Заставить зрителя засмеяться гораздо труднее, чем заплакать. Врожденный юмор — это умение видеть мир через определенное стекло. Одни видят, а другие нет. Владимир Ильич Ленин, например, говорил о себе так: я понимаю юмор, но не владею им. А Ленин был умным и даже блестящим человеком. Однако юмором не владел.
Алик тоже понимал юмор, но не владел им совершенно. И при этом стремился снимать комедию.
Мое впечатление от Алика нулевое. Я вижу его глазами, но не улавливаю его сущности.
Алик забирает рукопись и уходит. Я смотрю ему в спину. Он ступает как-то неуверенно. Одни идут уверенно — и все берут. Другие идут неуверенно и просят. И им не дают. И они обижаются.
Дальше я помню, как мы вдвоем — я и Алик — оказываемся у Доработчика дома. Идет разминка, мы проговариваем возможные сюжеты для комедии. И вдруг зацепились за историю типа: ехал грека через реку, видит грека… — и так далее, куда он попадает, что видит и что с ним случается, с нашим смешным, доверчивым и трогательным Грекой. О том, как он влипает, как «кур в ощип», в авантюрную историю. Я, кстати, долгое время думала: «как кур во щи». Но это примерно одно. Куру сначала ощипывают, потом кладут во щи. Так что для куры все кончается одинаково, как и для нашего Греки.
Итак, мы решили написать сценарий. Впереди предстояла большая и бесславная работа. Кто знает сценариста? Никто. Сценаристы славы не имут. Все достается актерам, потом режиссерам. Тогда зачем я должна изо дня в день сидеть над машинкой сгорбившись, портить здоровье, гнать строчки одну за другой? Что меня гонит? Инстинкт передачи информации — его называют талант. Существует инстинкт продолжения рода, который зовется Любовь. Значит, талант такой же мощный инстинкт, как любовь, и никуда от этого не денешься. Сядешь и будешь писать.
Талант в человеке навязывает свою программу. Как будто закладывается определенная дискета. Когда человек садится за машинку, он не подозревает, что это талант усаживает его за стол, и работает, и вырабатывает себя. Дело человека — не мешать, не разбавлять водкой, враньем и деньгами. Иначе талант останавливается. Он не может вырабатывать себя в испорченной машине.
Итак, меня погнали в работу инстинкт и тщеславие. Желание славы. «Чтобы именем моим все, все вокруг тебя…» и так далее.
Доработчика усадил за сценарий культ дружбы. Алик — друг. Значит, во имя Алика.
А что погнало в кино Алика? Карина. Девушка его мечты.
Когда Алик увидел Карину в первый раз — это случилось на юге, на пляже, — он сразу понял, что это — ОНА и вся его дальнейшая жизнь будет идти под знаком: продвижение к Карине. Пусть даже по миллиметру в год.