Новорождённую княжну назвали Светоликой. Целых два года после её появления на свет княгиня не знала покоя: покушать дочь любила, а сцеженного молока не признавала – только из груди, тёплое и свежее. У Златоцветы молоко вскоре пропало само, а Лесияре приходилось туго: невозможно было никуда надолго отлучиться, и от дел отвлекало. Но вскоре она приспособилась: дочку стала постоянно носить за ней одна из охранниц. Несмотря на постоянную усталость, Лесияра не могла не чувствовать, как при одном взгляде на дитя ворочается и мурлычет под сердцем тёплый комочек нежности. Да, хлопотно, да, неудобно… Но не только ребёнку, но и самой Лесияре было необходимо это неразлучное единение. Глядя во время кормления в глаза своей крохи, она растворялась в светлом умиротворении и иногда даже проваливалась в уютные объятия дрёмы, но ненадолго: рука бдительной дружинницы касалась плеча. Не следовало допускать, чтобы округлившаяся грудь накрыла носик девочки и та задохнулась… Да мало ли, какая ещё беда!
Хоть Лесияра все эти два года спала по-кошачьи – урывками, всё-таки это было счастливое время. Когда Светолику отняли от груди, эти две мягкие выпуклости у княгини поджались и затвердели, вернувшись к прежнему размеру, и надобность в повязке отпала.
«Ну всё, готовься, – шутливо говорила она жене. – В следующий раз маяться будешь ты!»
Лаская Златоцвету ночами, Лесияра вливала в неё молодость. Родители состарились и умерли; вот уж младший брат принял отцовское дело и стал торговать, обзавёлся семьёй… А для Златоцветы время словно застыло: по-прежнему тепло сияли её глаза, а лицо оставалось по-девичьи нежным и гладким. По обычаю Белых гор, семье следовало воспитать не меньше двух дочерей, но и три не были редкостью. Княжна Светолика стала женщиной-кошкой, её с детства учили военному и целительскому искусству, а также всем премудростям, обязательным для будущей правительницы; когда Златоцвета забеременела снова, ребёнка готовились воспитывать как белогорскую деву – хранительницу очага, хозяйку и мать. Теперь с грудным кормлением предстояло отдуваться Златоцвете, однако не тут-то было: родилась двойня, но у княжеской супруги с самых первых дней молока едва хватало только на одного ребёнка. Пришлось Лесияре опять надеть рубашку с двумя застёгивающимися прорезями для грудей и спать по-кошачьи… Девочек назвали Огнеславой и Лебедяной; первую выкармливала Лесияра, вторую – Златоцвета.
Вёсны следовали за зимами, метели сменялись звоном ручьёв и шорохом травы, листопады звали за собою морозы. Старшая княжна Светолика стала превосходным воином и правой рукой княгини; она обладала независимым и порой строптивым нравом, хотя родительницу чтила и во всём ей помогала. Среднюю, Огнеславу, Лесияра старалась воспитывать так же, как её старшую сестру, готовя из неё если не наследницу престола, то хотя бы деятеля, способного занимать высокое и ответственное положение. Однако с юных лет Огнеслава мечтала стать кузнецом-оружейником и овладеть искусством волшбы. Лесияра, сама когда-то учившаяся оружейному делу, разрешила ей постигать его под наставлением самых лучших мастеров. Без волшбы не обходилось не только изготовление оружия, но и украшений, а также каменотёсного, плотницкого и земляного инструмента. Да что там – даже иглы для чудесной вышивки делались этими умелицами-волшебницами. Одним словом, не было в Белых горах дела более нужного, уважаемого и почётного, чем кузнечно-оружейное, и приравнивалось оно не к простому ремеслу, а к великому искусству.
Лебедяна стала женой князя Искрена Невидовича, укрепив дружеские отношения Светлореченского княжества с Белыми горами ещё и родственными узами между их правителями. Целительским даром Лебедяна также владела, а потому могла продлевать жизнь своего мужа, избавляя его от недугов и делясь с ним силой Лалады.
Опадал яблоневый цвет в саду, спали вечным сном увенчанные снежными шапками двуглавый Ирмаэль, рассечённый Сугум и раненая Нярина. С прежним неувядающим наслаждением целовала Лесияра свою верную подругу Златоцвету, по-прежнему лебедиными крыльями простиралась над сердцем княгини нежная власть её серо-зелёных глаз… Безоблачный небосклон их любви не омрачался ничем, пока Лесияре вдруг однажды не приснились другие глаза, тёмные – пригрезились ни с того ни с сего, окружённые россыпью ягод голубики. Как порыв грозового ветра посреди ясного полуденного спокойствия, как снег летом, как солнце ночью, они нарушили покой княгини, бросили тень задумчивости на её светлый лоб, обрамлённый первой седой прядью… Может, просто пресловутый «бес в ребро»? Лесияра попыталась отмахнуться от видения, прогнать его и забыть в череде каждодневных дел. Зачем ей эти незнакомые карие глаза, если у неё есть родные, зелёные, которые уже пятьдесят лет освещали ей путь и согревали? На какое-то время ей удалось избавиться от наваждения, но…
Княгиня обожала рыбу – наверно, даже больше, чем мясо. В конце каждого лета она отправлялась на рыбалку, а в последнее время облюбовала озеро Синий Яхонт: там водились отборнейшие осетры – по три-четыре пуда весом. Улов был богатый; пока дружинницы пекли рыбу по-походному, на костре, Лесияра отправилась побродить по окрестностям озера в звенящей тишине, нарушаемой лишь чистыми голосами птиц. В такие редкие мгновения полного уединения все заботы отступали за туманную дымку, и княгиню посещали думы о собственной жизни, о пройденном пути и о том, что ещё оставалось пройти. Не грешила ли она против закона Лалады, не оступалась ли, не сворачивала ли с единственно верной дороги света и любви? Кажется, ни в чём таком Лесияра не могла себя упрекнуть… И сосны, янтарные в лучах солнца, величаво и снисходительно соглашались, качая макушками: «Пожалуй, да».
Девичий плач вдалеке, достигнув острого слуха правительницы женщин-кошек, прервал её задумчивость. Диковинно переплетаясь с птичьим пересвистом, он странно оттенял его, выделяясь своим надрывно-горьким звучанием и вызывая в сердце Лесияры звонкий, острый отклик. Струнка сострадания натянулась, раня душу до крови, и княгиня, забыв обо всём, поспешила к плачущей девушке, чтобы помочь чем возможно, утешить, защитить.
Та сидела, обхватив колени руками, у колодцеобразной каменной дыры, наполненной водой, а рядом на траве стояла корзинка, полная голубики… Княгиня застыла столбом, а голову её словно накрыл звенящий колпак. Голубика. Сон-наваждение о тёмных глазах воскрес в памяти, поймав Лесияру, подобно кошке, играющей с мышью. Ненадолго отпустив, он снова настиг её… От накатившего чувства обречённости у княгини похолодело под коленями, но вместо того, чтобы бежать прочь, она шагнула вперёд, едва чувствуя под собою землю. Собственный голос, окликнувший девушку, прозвучал дико и незнакомо.
Сон огрел её, точно хлыст, встав перед ней во весь рост неумолимо и беспощадно. Глаза… Священное сердце Лалады! Это были они, бессовестные нарушители её покоя. Огромные и блестящие, цвета тёмного янтаря или гречишного мёда, они смотрели на Лесияру испуганно и загнанно, хлопая пушистыми ресницами и совсем не ведая, по-видимому, о тех безобразиях, которые успели натворить в душе княгини. Если несколькими шагами ранее бегство ещё было возможным, то сейчас Лесияре не оставалось ничего иного, как только сделать новый обречённый шаг – ещё на одну ступеньку к плахе.
А глаза вдруг закатились, веки задрожали, и девушка поникла увядшим цветком, распростёршись на земле. К Лесияре даже не сразу пришло понимание, и она несколько мгновений стояла, глупо гадая, что это было: то ли внезапно накативший сон, то ли смерть, то ли девушка просто не удержала равновесия… Точно оглушённая, Лесияра в немой неподвижности жарко впитывала взглядом образ молодой незнакомки, которую вдруг окружила переливчатая пелена света, словно солнечные зайчики сошли с ума и пустились в пляс вокруг неё. Что это? Что за щекочущее, пугающее чувство дохнуло в сердце княгини, когда она заглянула в покрытое мраморной бледностью лицо? Почему красота его тонких, изысканных черт показалась ей жуткой? И вместе с тем, отчего ей так хотелось прогнать легкомысленные солнечные блёстки, чтоб не давили, не беспокоили, не обжигали эту нежную кожу? Тёмная коса, свернувшись на груди девушки, атласно блестела, одежда была белогорской, но Лесияра не чувствовала в ней крови дочерей Лалады. Озадаченно хмурясь, княгиня постепенно приходила в себя, и острое беспокойство потребовало что-нибудь немедленно предпринять. Похоже, девушке просто стало дурно. Нет, это не мог быть тот самый судьбоносный обморок, когда встречаются две предназначенные друг другу души. Причину невозможности этого звали Златоцвета, и она уже пятьдесят лет прочно занимала своё место рядом с Лесиярой.
Но почему по жилам княгини заструился пьянящий жар, когда она бережно приподняла девушку? Тяжесть её тела, бесчувственно повисшего на руке Лесияры, была сладка и дурманна, приоткрытый рот словно просил поцелуя, а к сомкнутым ресницам хотелось приблизить губы и согреть дыханием. Пригоршня холодной воды из малахитового колодезного горла – и глаза открылись… Тихая нежность расправила крылья в душе Лесияры и взметнулась выше сосен: будь что будет. Думая, что шагает к плахе, на самом деле она шагнула в озарённый солнцем сад, в безмятежной тиши которого стояла светлая дева с кубком мёда в руках… А в тишине её взгляда пряталось сердце, ждущее любви. Кто же удостоится этого кубка?
Девушку звали Жданой, и она уже была обручена. Водяница утащила её волшебное кольцо – вот почему она плакала. Лесияра вздохнула с облегчением, а крылатая нежность стала ещё легче и светлее. Для неё не было свободной ветки, чтобы свить гнездо – только присесть ненадолго и полюбоваться этим прекрасным деревцем. Помочь беде Жданы не составило труда: водяница оказалась падка на украшения и согласилась обменять кольцо на яхонтовое ожерелье уже давно ушедшей прапрабабки Лесияры. Дабы не смущать и не пугать девушку, княгиня не стала называться настоящим именем и выдала себя за свою дружинницу. Пить из кубка, предназначенного для другой, не было в привычках Лесияры, но она не смогла развернуться и уйти от этих испуганных, по-детски изумлённых глаз… Светлая и тёплая, сладкая ловушка захлопнулась, и умом княгиня это понимала, но сердце желало оставаться пленённым. Несмотря на предостерегающие окрики рассудка, оно глупой бабочкой летело на пламя.
Сколько лет Лаладе? Никто не мог сказать. Наверно, она была стара, как этот мир, но притом оставалась вечно юной. Эту способность быть всегда молодыми духом она передала и своим дочерям, но слишком уж бурно проснулась в Лесияре её юность. Что за проказливая чародейка вытворяла с ней эти шутки? Лето приближалось к своему закату, остывало и солнце, и страсти в крови должны были утихомириваться, но в душу княгини ни с того ни с сего ворвалась весна. Листопадные деревья уже щеголяли жёлтыми предвестниками осени в своих кронах, а в волосах княгини блестела первая седина, но Лесияра смеялась, как ребёнок, в ответ на заразительный смех Жданы. Забытая корзинка с голубикой стала предлогом, чтобы догнать её и сжать её руки в своих, а осётр… Кто дёрнул Лесияру подарить девушке эту рыбину? Голубой клинок взгляда её наречённой избранницы Млады преграждал княгине дорогу туда, куда она, собственно, и не стремилась попасть, но ловушка держала сердце крепко. Приглашение на ужин прозвучало, как вызов, который Лесияра не могла не принять, уже предчувствуя беду, но будучи не в силах её предотвратить.
Беда разразилась под звуки весёлой музыки. Как хороша была Ждана в пляске! Губы призывно пылали червлёной страстью, в глазах неукротимо билось пламя, а рука, описывавшая в воздухе широкие круги, словно в каком-то немом вопросе исступлённо протягивалась ко всем… Точно девушка обращалась к гостям: «Люди! За что мне всё это? Вы не знаете?» Она сжигала себя заживо – на излёт души, на износ сердца, до последнего вздоха. Её взгляд внезапно обжёг княгиню чёрной, жарко дышащей бездной тоски… Но откуда эта тоска накануне счастливого события – свадьбы? Откуда в каждом движении столько отчаяния, столько душевного надлома, почему при виде её удалой пляски становилось не весело, а страшно? Что до Млады, то её взгляд так и колол, так и пронизывал девушку, только та уже не видела ничего вокруг, пока вдруг не рухнула на пол без единого крика или стона.
Музыка растерянно стихла, встревоженные взгляды обратились на упавшую девушку. Не помня себя от волнения и не задумываясь о том, как это выглядело со стороны, княгиня бросилась к Ждане, опустилась возле неё на колено и приподняла её голову. Разгорячённый румянец схлынул со щёк девушки, губы мертвенно посерели, дыхание стало чуть заметным… Тут-то Лесияре и припомнилось первое её беспамятство – днём, у колодца в лесу. Узор сложился из обломков: обморок, тоска, растерянность, постепенно перерастающая в какую-то губительную страсть. Но ведь этого не могло быть! Лесияре хотелось встряхнуть Ждану, привести в чувство и крикнуть: «Девочка… Зачем ты?… Опомнись, нам не по пути!»
«Государыня… – послышался голос Млады сверху. – Дозволь мне?»
Княгиня сперва не поняла, чего избранница Жданы от неё хотела, но потом замешательство схлынуло и осознание пришло, прояснив разум. С потемневшей, опустошённой душой Лесияра поднялась и отошла в сторону, уступая дорогу Младе. Не следовало пить из чужого кубка. Будь он неладен, этот осётр. Слишком много хмельного питья, чересчур долгая пляска – всем этим девушка пыталась прогнать тоску и смятение, а может, загнать себя насмерть.
Млада между тем подняла Ждану на руки, устало и огорчённо глядя в её пустое, бледное, бесчувственное лицо, и унесла прочь от гостей, в опочивальню. А Твердяна, задумчиво погладив затылок, проговорила:
«От судьбы-то не уйдёшь, как ни бейся, как ни плутай, как ни ходи окольными путями. – И, вдруг глянув на княгиню сквозь вещий, леденяще-проницательный прищур, добавила: – Так ведь, государыня?»
Лесияра не нашлась, что ответить. Наверное, следовало ей, заслышав в лесу звук девичьего плача, бежать прочь, чтоб не случилось всей этой путаницы. Ведь как-то эти двое встретились, каким-то образом поняли, что суждены друг другу? Иначе и о свадьбе речи бы не зашло. А над княгиней незримо простирала белые крылья её собственная судьба по имени Златоцвета.
Остаток вечера прошёл невесело. Гости наелись, устали и притихли, музыка уже никого не забавляла. Княгине хотелось напиться вдрызг, но она удержалась от этого неразумного порыва, хотя над душой повисли тяжёлые грозовые тучи. Слабая надежда, что Ждана вернётся, не оправдалась, и не оставалось ничего иного, как только поблагодарить хозяев за хлеб-соль и отправиться восвояси. Выходя из дома под тёмное покрывало ночного неба, княгиня вдруг ощутила спиной чей-то взгляд – точно её коснулся жгучий солнечный луч. Вздрогнув всем нутром, Лесияра обернулась на окна: оттуда, как ей почудилось, исходил этот незримый поток жара.
«Забыла что-то, государыня? – спросила Твердяна. – Только скажи – девчонка мигом сбегает, разыщет».
Лесияре было не по себе от её пристального, пугающе пророческого взгляда.
«Судьбу свою я забыла», – сорвались с уст княгини не вполне понятные ей самой слова.
Ночью разразилась непогода, от которой Лесияра с дружинницами укрылась в крепости Шелуга на берегу озера. До самого утра бушевал ветер, бешено швыряясь длинными плетьми дождя, небесная утроба бурчала громом; к утру ненастье поутихло, но небо так и не расчистилось, и у озера было ветрено, сыро, неуютно и холодно. Сидя на перевёрнутой вверх дном бадье для рыбы и кутаясь в плащ, княгиня глядела в пасмурную даль и отхлёбывала из кружки крепкое пиво. (Полуведёрный бочоночек ей принесли из подвалов крепости.) Упираясь ногами в сырой песок, она пыталась разобраться в спутанных нитях приключившейся беды, как-то расплести их, понять, откуда что взялось. Лёгкий хмель не мешал думать, даже облегчал течение мыслей, а вот погода не слишком радовала. Устав мёрзнуть, княгиня вынула из богатых ножен кинжал с украшенной драгоценными камнями рукоятью, сделала небольшой надрез на руке и обратилась к Ветрострую, прося его разогнать тучи. Пустые и холодные порывы ветра вдруг наполнились ощущением чьего-то живого и разумного присутствия, по телу Лесияры пробежали мурашки, и она поняла: бог слышит её. Небо постепенно начало очищаться, выглянуло солнце, и княгиня, возблагодарив Ветроструя, осушила кружку пива в его славу.