Из дому тотчас выбежал скуластый мальчишка, и седой указал ему на кобру.
Юнец стремглав исчез, чтобы через минуту вернуться с приятелем. Недоросли принесли тазик с водой, кое-что из посуды и здоровенную банку со змеиным вином — рисовой водкой, в которой плавали рептилии. Мальчуганы сноровисто вымыли кобру в тазу, растянули её и особым ножичком взрезали брюхо, да так ловко, что сердце, выскочившее на тарелочку, ещё продолжало биться. Затем рептилия была обезглавлена, кровь — выпущена в стакан и смешана со змеиным вином. В строгой пропорции, благотворной для пищеварения и здоровья. Последним в эликсир было опущено сердце.
Лао-шифу благосклонно взял поднесённый напиток, пригубил, со вкусом разжевал…
Дивное снадобье несло в себе единство трех сил, инь и ян, весь квартет стихий и массу питательных сутей. Именно то, что требуется посвященному…
…И тут прибежал третий мальчуган с важным донесением. Устным, в двух словах, шёпотом на ухо.
Пришлось благородному мужу прервать наслаждение ради безотлагательных дел и, оставив тренировочную площадку, направиться в дом.
В доме, как и в саду, царило триединство сил. Ширмы, шкафчики и спинки стульев покрывали росписи и инкрустации, на столах, в особых поддонах, росли карликовые деревья, вдоль стен, облагороженных панелями, стояли вазы и горшки с цветами. Решётчатые, затянутые бумагой окна мягко фильтровали солнечные лучи, упорядочивали их в невиданные узоры и окрашивали в тёплые изысканные тона. Казалось, из окон изливалось топлёное молоко, приправленное мёдом.
В доме лао-шифу ждал гость.
Потный, в какой-то накидке из звериных шкур. Он сидел на полу, с наслаждением скрёб под мышкой и что-то рассказывал по-русски Шоусиню, глиняному, пузатому и улыбающемуся.
— Ну здравствуй, — вежливо рассмеялся седой, подошёл и, не чванясь, крепко обнялся с гостем. — Здравствуй, драгоценный племянник. С возвращением тебя. Сразу скажу, что твоя информация полностью подтвердилась — «блондинчик» у нас под колпаком. Наши лучшие региональные братья крепко сели ему на хвост и скоро выпотрошат без остатка. Отличная работа!
Говоря так, он сощурился, притопнул ногой и с такой силой ударил кулаком о ладонь, что в хрустальном аквариуме заволновались золотые рыбки.
— Нелегко тебе, видать, пришлось в России, племянник… — критически осмотрев гостя, продолжал грозный лао-шифу. Достал из шкафчика бутыль, вместительные чашки и принялся разливать пахучую сине-зелёную жидкость. — Выпей вина тётушки Кхе, оно поможет тебе вернуться к гармонии…
Строго говоря, его племянник, в котором проницательный читатель наверняка узнал «чукчу» Мирзоева, в России не перетрудился. Без всяких приключений добрался до места встречи, немного пропутешествовал вместе с Мгави (убедительно белым и русоволосым), а затем сделал «кидняк». Глухой ночью сошёл на станции Большие Попадали, прихватив у попутчика портмоне, да и был таков.
Посмотрим теперь, далеко ли продвинется Чёрный Буйвол без денег и документов!
А дальше всё было делом техники. Граница, окно, доверенные братья… и вот наконец — дом любимого дяди. Ну, может быть, не слишком любимого, но зато очень, очень, очень уважаемого…
Мирзоев откинул с головы капюшон и заулыбался. Но телу растекалось живительное тепло, замешанное на змеиной премудрости.
— Ну вот и хорошо. — Седой убрал бутылку в шкаф и сделался очень серьёзен. — Веселиться, драгоценный племянник, будем после. А сейчас нас ждут великие дела. Да, да, я не оговорился. — Тут он посмотрел Мирзоеву в глаза, и взгляд его сделался как сабля дао. — Наши братья, чей подвиг останется в веках, взорвали каирский Терминал.
— Что? Каирский Терминал? — изумился Мирзоев. — Что это вы такое говорите, дядюшка? Так, значит, теперь остался только один?..
— Да, драгоценный племянник, — веско кивнул седой, и страшная улыбка проползла по его лицу. — Теперь остался единственный Проход в этих русских болотах. И стоять у его дверей будем мы, только мы. Не будет ни белых собак, ни чёрных обезьян, ни красных шакалов. Будем мы, только мы, чья кожа цветом напоминает золото… В общем, на сборы у тебя три часа. Мойся, медитируй, учи легенду, укрепляй своё ци… Вылетаешь вместе со мной, эконом-классом. Работать будем по запасному варианту.
— Дядюшка, — Мирзоев перестал улыбаться, — мне не следует больше искушать судьбу, мне нельзя опять к русским. Вы, наверное, запамятовали, что я у них в федеральном розыске. А их суды!..
— Забудь, мальчик мой, всё это ерунда и пыль на ветру, — отмахнулся седой. — Трижды я гадал на тебя, сын мой. Я использовал систему пяти движений инь-ян-коловращений, десяти стволов и двенадцати ветвей. И каждый раз у меня получалось одно и то же. Во второй месяц лета мэн-цю, когда Северный ковш будет указывать на звезду со знаком Шэнь, а Небо и Земля придут в согласие с фигурой Дуй-гуа, тебя ждут замечательные свершения. Из мировых стихий это будет время металла, из домашней живности — чёрного петуха, из злаков — проса, из плодов — персика, из цветов — снежно-белого, из запахов — козлиной вони. День, час и способ ты определишь сам, как подскажут тебе сердце, интуиция, душа-хунь и дух-шэнь. И да будет с теми белыми собаками, чёрными обезьянами и красными шакалами то же, что с этими глупыми рыбами…
По-юношески вскочив, он встал в позицию, простёр руки к аквариуму и пустил в ход свою ци:
— Тя-а-а-а-а!
Воздух в комнате пришёл в движение. Дрогнули лапы карликовой сосны, изящный нефритовый светильник упал со стены и разлетелся на части. Над аквариумом поднялся пар, вода запузырилась, рыбки дружно выпрыгнули в воздух и забились на полу.
— Как скажете, дядюшка. — Мирзоев отвернулся от рыб и поёжился, неведомым образом замёрзнув в меховой шубе. — Вы, без сомнения, великий мастер гадания. Я готов ехать прямо сейчас…
Фраерман. Гордиев узел
Ехать встречать фашистов было решено смешанным составом — для солидности. В состав вошли: блудный сын избранного народа Мотя Колыма, дальний потомок кривичей Коля Борода и гарный хлопец с Полтавщины Никанор Приблуда. В последний момент кадры укрепили потомственным петербуржцем Василием Петровичем Наливайко и чистопородным туркменом, алабасом Шерханом. Это из-за того, что, согласно информации из Совета отрядов, фашисты (начальница, заместитель и охранник-шофёр) везли с собой какого-то непередаваемо жуткого кобеля немецкой овчарки. Как выразился Борода, «с родословной аж из Освенцима». Вот Шерхана и погрузили в машину — на случай, если разразится Курская битва.
— Сергей Степаныч, ты уж будь добр, посмотри, чтобы не было ЧП, — попросил на завтраке Песцова Фраерман. — Детки у нас, сам знаешь, трудные, а болота, они подростковых комплексов не понимают.
Конечно, Колыма давно уже понял, что Песцов никакой не «Сергей Степанович, инженер в отпуске», а тот самый уж-ж-жасный террорист, которого то и дело в фас и в профиль показывают по ящику. Однако виду не показывал, поддерживал игру, причём со всем нашим каторжанским уважением. Это как же надо нагадить властям, чтобы оказаться на телеэкране! Да, да, именно властям, и при этом немаленьким. Ибо на обычных насильников, растлителей и убийц (которые портят жизнь простым смертным) никто эфирное время небось тратить не станет…
— Не беспокойтесь, Матвей Иосифович, езжайте смело, — кивнул Песцов. — Порядок обеспечим. Гвардейский.
После показа трудным детям, как вообще-то правильно метать нож, авторитет его в подрастающих массах был безграничен.
До поездки ещё оставалось время, и Фраерман по традиции направился в деревню Глуховку, спросить у старух, не надо ли чего привезти. В деревню вообще-то полагалось бы наезжать автолавке, но автолавка ещё в Перестройку по вине пьяного водителя утонула в болоте. На новую средств, естественно, не нашлось, да и дорога с тех пор успела сделаться непроходимой даже для «Нивы»…
Матвей Иосифович привычно зашагал к речке, но вид «судьбоносного» мостика заставил его недоумённо остановиться.
— А это ещё что за такое?
Всё кругом — кусты на берегу, сам мостик, кроны ближних деревьев — будто поседели. Ни дать ни взять, дохнула заблудившаяся зима. А что? В Ленобласти и весны в феврале можно дождаться, и снегопада в июле.
— Дерьмо, пахан, — определил Никанор. — Гуано, птичий помет. Его ещё за деньги на удобрение отдают. По «Дискавери» показывали…
Когда снится говно, это, говорят, хорошая примета, к деньгам. А вот когда поездка начинается с хруста под ногами высохшего гуано, интересно, это к чему?..
В деревне у Матвея Иосифовича окончательно испортилось настроение. Вот так: портилось настроение и возникало желание хоть как-нибудь, хоть по мелочи, а помочь, — не у представителей районной администрации, а у вора-законника, антисоциального, по определению, элемента. Деревня Глуховка умирала тихо… Одичавшие, заросшие сорняком сады-огороды, покосившиеся, а то и вовсе рухнувшие заборы, прохудившиеся крыши, слепые заколоченные избы… А ведь в каждой заколочено чьё-то прошлое, чьи-то радости, надежды, мечты, тревоги, будни, праздники и печали… Скорбное место. Как лесная гарь с обугленными деревьями, как ржавый корабль на берегу, как одинокая, заросшая бурьяном могила. Ни скрипа калиток, ни лая собак, ни мычания коров… Неестественная тишина — жуткая, могильная…
Впрочем, со стороны халупы старухи Ерофеевны тянуло печным дымком. Так и есть, бабушка-божий одуванчик готовила что-то в большом чугунке. Но не в русской печи, спасительнице от зимнего холода, — по летнему времени на железной, блокадного вида буржуйке под навесом во дворе. Вились мухи, щурился долгожитель-кот, пахло неожиданно вкусно… Хозяйка суетилась вокруг, охая и кряхтя. Сколько помнил её Фраерман, старуха обитала здесь одна. Мужика в доме Матвей Иосифович уже не застал.
— Здорово, Ерофеевна, — крикнул он от калитки. — Кашу варишь? Бог в помощь!
Старуха была туговата на ухо, оттого и кричал.
— А, это ты, кормилец? Со своими? — пронзительно отозвалась она. — Спаси Христос на добром слове, заходьте, желанные, как раз каша поспела. Перловочка вот, с лучком, с нутряным салом… Пойду только Ниловну покличу!
Ниловна — это соседка, обитавшая через три двора, такая же древняя и одинокая. Раньше у неё был дед, Митрофан Кузьмич. Фраерман про себя окрестил его «химиком». Да не за отсидку на «химии», а за то, что любил порассуждать, как «изовражилась земля, а не то ведь шпыгуют и шпыгуют её энтой химией всякой». Про политику, про войну, показывал свои два ордена солдатских, вечной «славы»… А в прошлом году ушёл. Молча, уронив топор, которым колол дрова. И всё, остался в Глуховке один-единственный мужик, да и того никогда никто не видал. Как говорили бабки, кузнец был из тех, кто «с чёртом на одной стропилине сидит». Ну и фиг с ним.
— Не, Ерофеевна, спасибо, торопимся, — проорал Фраерман. — Ехать надо. Чего из города-то привезти? Мука есть ещё?
Тётю Фаню, мамину сестру, такое же вот старичьё укрыло и спасло в оккупацию. Поэтому Матвей Иосифович регулярно и безвозмездно таскал в Глуховку сахар, муку, тушёнку, крупу. Коробками и мешками. Для кошелька — тьфу, а вот для души…
— Есть, есть, всё вдосталь, спаси Христос, кормилец, — вдруг истово, в пояс, словно барину, поклонилась Ерофеевна. — Ты вот кашки бы, кормилец, лучше откушал. Добрая кашка нынче получилась…
«Господи, не приведи за грехи такой вот старости», — отвёл глаза Фраерман…
Мощный «Хаммер» едва одолел четверть заросшей дороги, когда впереди на обочине возник человек, крепкий, бородатый, весьма смахивавший на цыгана. Правда, в руке он держал не уздечку, а какую-то хитрую штуковину из металлического прута.
— Э, да ведь это же кузнец, — вслух удивился Фраерман, опознав персонажа, мельком увиденного когда-то сугубо на другом берегу. — И чёрта ли ему здесь?
Никто из сидевших в машине не ответил ему. Матвей Иосифович оглянулся… Коля, Никанор, профессор Наливайко и даже Шерхан погрузились в странное оцепенение. Застывшие тела, неподвижные взгляды… Фраерман хотел уже схватиться за руль, но двигатель «Хаммера» необъяснимо затих, джип проплыл но кочкам ещё несколько метров и остановился аккурат вровень с бородачом. Действуя как бы помимо собственной воли, Матвей Иосифович открыл дверь, спрыгнул и подошёл. И, подойдя, тихо удивился. Сколько же лет этому кузнецу? «На вид моложе меня…»
— Здравствуй, сосед, — между тем сказал тот и дёрнул чёрной бородищей. — В город никак?
Голос у него был густой, звучный, с отчётливо иронической интонацией. Так уверенный в себе учитель разговаривает со злостным недоумком.
— Здравствуй, сосед, — вместо того чтобы послать (как вроде следовало бы по логике вещей), отозвался Фраерман. — Да, в город.
— Стало быть, немчуру будешь встречать? — В голосе кузнеца, даром что негромком, послышалась дамасская сталь. — Фашистку и недобитка ейного?
Вот так, вроде бы живёт в лесу бирюк бирюком, со стороны кажется, атомной войны не заметит, а на деле осведомлённость — КГБ отдыхает.
— Да, стало быть, встречать, — движимый неведомой силой, с готовностью доложил Фраерман. — Её самую, фашистку. С недобитком.
Та самая неведомая сила заставляла его быть добрым и корректным.
— Ну так и передай ей, только смотри, слово в слово: «Худой мир лучше доброй ссоры. Помни, сука, скоро две тыщи двенадцатый», — раздельно проговорил кузнец. И протянул замысловатую железяку: — Это тоже передай, а на словах прибавь: «Будешь рыпаться, тебе хвост прищемят и так же завяжут. А потом выдерут. С корнем…» Ты уж, сосед, смотри не перепутай, целиком на тебя полагаюсь…
Железяка была ещё та. Прут в палец толщиной, завязанный замысловатым узлом. Таким манером мягкую верёвочку завязать — и то бросишь посреди дела. А тут чуть ли не ломик.
— Прищемят, завяжут, а потом выдерут. С корнем, — запоминая, послушно повторил Фраерман. Уважительно покачал фиговину на руке и решительно полез в джип. — Всё исполню в точности.
— Ты Никанору-то своему скажи, чтоб не сильно гнал, к полудню дождь соберётся, — раздалось ему в спину. — А ты мне живой нужон.
…Охнул, словно вынырнув из сна, Коля Борода, глухо зарычал Шерхан… Лапнул руль очухавшийся Никанор, завертел головой Наливайко. Двигатель послушно заурчал, шины вгрызлись в колею. Поехали.
Пропала за поворотом чёрная борода, и только железяка холодила Матвею Иосифовичу колено, свидетельствуя, что ему не приснилось. «Гордиев узел, — невольно думалось Колыме. — Да из какой же стали должен быть клинок, чтобы его разрубить…»
Песцов. «Все бабы стервы!»
С океана дул утренний бриз. Он дышал тёплой солью, гнал через лагуну мелкую волну и трепал волосы Бьянки, мчавшейся по белому коралловому песку. Она бежала топлес, в несуществующих бикини, и лишь самый последний ханжа не замер бы в восхищении при виде этого поющего, сверкающего, летящего тела. Маленькие, как у подростка, ступни оставляли цепочку узких следов, а бёдра танцевали куда изощрённей, чем требовали законы биомеханики для обычного бега. И, ах, как же отчаянно гнался за нею Песцов!.. Но почему-то его ноги по щиколотку увязали в том самом песке, над которым она пролетала, едва прикасаясь. Ветер бил в лицо, но не наполнял лёгких, морская соль лезла в горло. Вот под ногу попалось что-то колючее, Песцов рухнул в прибой и, глядя, как Бьянка исчезает среди пальм, истошно заорал на всю лагуну:
«Ну, погоди!..»
Семён судорожно рванулся, вынырнул из сна, разлепил глаза и… увидел Бьянку.
Хоть и не топлес в бикини, а совсем даже в джинсах — всё равно в полумраке палатки она выглядела сногсшибательно.
— Ну что, милый? — осведомилась она самым обыденным тоном, как будто, такую мать, ничего не случилось. — Никак кошмары замучили?
— Так. — Не здороваясь, Песцов сел, нахмурился, стал искать сигареты. — Вернулась, значит?