* * *
В космологии ирокезов дочь Земли родила близнецов. Сначала родился мальчик — обычным, традиционным путем, а за ним последовал его брат, Флинт. Он появился на свет из подмышки матери, и она, разумеется, в этих экзотических родах и скончалась. Можно сказать, что младший близнец, не успев родиться, уже начал приносить несчастье. Подумать только — мать убил. Без умысла, конечно, по младенческому неведению, но убил же!
Первенец (мы, к сожалению, забыли его имя), тот, конечно, да, тот-то — дурного слова не скажешь, а Флинт был куда менее одаренным ребенком. Старший брат изобрел домашний скот и огонь, и крышу над головой, и множество других исключительно полезных для человека предметов. И Флинт попробовал ему подражать, но несмотря на все усердие, у него мало что получалось. Тогда он раскапризничался, потерял терпение и начал расшвыривать по всей земле неприступные горы и непреодолимые ущелья, чем нарушил простоту и гармонию, кропотливо создаваемую его братом. И горы и ущелья разделили племена и народы, и все начали говорить каждый на своем языке; люди перестали понимать друг друга, и это привело к войнам и варварству… Бедняга Флинт. Он до сих пор льет горькие слезы. Нелегкая это участь — быть неудачливой тенью брата.
У верховного бога хананеев Эля тоже был сын — Баал, бог растений и плодородия. Выглядел он, признаемся, довольно странно: зеленый и рогатый, к тому же совершенно невозможно было разобрать, что он говорит. У него была каша во рту, но не в переносном, а в самом прямом: он постоянно жевал, глотал, отрыгивал и снова пережевывал свежие зеленые листья, высасывая их живительный сок. Злейшим врагом его был Мут, бог бесплодия и смерти. Миллионы лет вели они бесконечные споры. Баал, мягкий, застенчивый и болезненный, куда охотнее отправился бы в лес пересвистываться с птицами, но Мут постоянно втягивал его в диспуты. И наконец, туманным осенним вечером Баал проиграл решающее пари — что-то такое о зимнем солнцестоянии или, может быть, о весеннем равноденствии — о чем обычно в древности спорили боги. И тогда Мут подверг его оскорблениям и унижениям, поработил, а в конце концов безжалостно казнил и отправил в царство мертвых, где тот влачил жалкое существование, грыз камни и землю, чувствовал себя всеми покинутым и беспрерывно рыдал.
Прошло семь земных лет. Неурожай следовал за неурожаем — то засуха, то беспрерывные дожди, то саранча. Люди голодали и мерли, как мухи. На восьмой год они в отчаянии начали приносить кровавые жертвы, чтобы как-то привлечь внимание небожителей к своей беде. На счастье, мольбы их услышала Лнат, сестра Баала, богиня войны и любви. Она по странной прихоти относилась к смертным с определенной нежностью, но шутить с ней мы бы не рекомендовали. Какое ликование началось на земле, когда пожаром пронеслась весть: Лнат отыскала Мута! Люди с наслаждением пересказывали друг другу сладостные подробности — сначала она изрубила его мечом, потом сожгла на костре и, наконец, смолола в мельнице. Труху, получившуюся в результате этих продуманных действий, Лнат развеяла по всей земле, попутно освободив и Баала. С триумфом возвратился Баал на землю — земля, увидев его целым и невредимым, начала плодоносить и благоухать, как никогда ранее, потому что только Баала она и ждала, именно его присутствия земле и не хватало… Эта драма эпохи раннего земледелия послужила основой бесчисленного множества легенд о вечной борьбе между жизнью и смертью, плодородием и бесплодием, между Баалом и Мутом, добром и злом. Правда, со временем многое перепуталось, в частности, некоторые атрибуты враждующих сторон — этот зеленый цвет, к примеру… ну что это такое! И потом, рога — ну посудите сами, чьим украшением служат рога?!
История с Ахриманом проливает свет на вопрос — насколько важна верность как фундамент доброкачественной линии развития общества. Машья и Машьяна, первые люди, жили счастливо и беззаботно в роскошном саду в долине Тигра. Но вот в один несчастный момент появляется этот легкомысленный Ахриман, плейбой-хамелеон, которому ничего не стоит принять облик змея, ящерицы или даже прекрасного юноши… и все идет прахом: он сеет рознь, вбивает клин в их чистые отношения и в довершение всего распутничает с Машьяной в зарослях дикого винограда, покуда Машья, ничего не подозревая, забрасывает в речку сети…
Иудейский бог одно время содержал некое подобие небольшого двора. Двор этот состоял главным образом из его сыновей, сыновей бога, бене ха-елохим, довольно-таки похотливой братии: высшей радостью для них было переспать с земной женщиной. Это привело к целому ряду нежелательных генетических последствий, поскольку их потомство (ныне вымершее) представляло собой волосатых монстров, ростом в сто шестьдесят футов, известных в истории под именем Гигантов. Бесконечные дела об установлении отцовства и споры о наследстве утомили иудейского бога до такой степени, что он просто-напросто вышвырнул своих сыновей из небесного царства; можно себе представить, как они летели оттуда вверх тормашками кто куда и как с отчаянными воплями валились в бездонные пещеры и провалы в созданной их отцом Земле…
Изначально Господь олицетворял собою и то, и другое, и добро, и зло — во всяком случае, еще недавно можно было услышать такие утверждения. Правая рука его сеяла добро и милосердие, левая — ярость и разрушение. То есть правой рукой надавливал он, с целью получить желаемый результат, на правую половину человеческой души, йетсер ха-тоб, хорошую половину, а левой надавливало на левую, йетсер ха-ра — эта половина была похуже. Где правая, а где левая, пытаемся мы сообразить… а что можем мы сообразить, если сами находимся в еще не определившейся окончательно системе координат: где добро, а где зло; что правильно, а что неправильно; все это звучит чересчур уж абстрактно, чтобы можно было безоговорочно довериться этой теории.
Что касается Иешуа из Назарета — не будем касаться истории с жертвенным агнцем, слишком уж она традиционно и не оставляет места для философических рассуждений, а именно такие рассуждения мы любим более всего. Вместо этого посмотрим, что пишет про все это Иренеус.
Если верить Иренеусу, человеческий род грешил так безобразно, что попал в заложники к злому ангелу. Он наказывал их по всем правилам своего искусства, и, надо признаться, справедливо, потому что люди в то время представляли из себя омерзительную свору воров, лгунов, убийц и мошенников, не выполняющих ни одной из заповедей, и такого рода поведению необходимо было положить конец. Но Бог испытывал к созданному им по своему образу и подобию существу довольно-таки сентиментальные чувства; он просто не мог спать по ночам — настолько леденили ему душу вопли истязуемых, а молитвы их о пощаде просто разрывали сердце. И он решил действовать. Это было не так легко, поскольку с юридической точки зрения все права были на стороне злого ангела — люди и в самом деле были страшными грешниками, и он держал их в заложниках с полным на то основанием. Поэтому он, злой ангел, мог выдвигать определенные требования. Хорошо, сказал он, я смилуюсь над людьми, но Бог должен лично внести залог. Это казалось разумным, поскольку во всем мироздании один только всемогущий обладал свободной волей. У людей не было ни власти, ни средств, чтобы внести выкуп, поэтому Бог в качестве залога предложил своего единственного сына. Злой ангел принял предложение, что с его стороны было не особенно предусмотрительно. Он не сообразил, что иметь сына самого Создателя в качестве заложника не укладывается ни в какие рамки — сын Господа был совершенно безгрешен, а держать в заложниках безгрешное существо противоречит вечному порядку. Таким образом, пишет Иренеус, злой ангел потерял одним махом и людей, и сына Божья, и был низринут в мрачное царство теней.
Остерегайтесь скачек, предупреждает нас Тертуллиан, он частенько посещает скачки. Его можно встретить и в башнях астрологов, и в палатках факиров, в тавернах и в театрах. Особенно в театрах — это его любимое развлечение. Если присмотреться, вы легко его увидите: вот он сидит в задних рядах, затесавшись среди публики, и посасывает свою тросточку с набалдашником в виде лягушачьей головы; а вот он уже и на сцене… смотрите, смотрите, вот он — в маске из терракоты, исполняет роль холерического барда в греческой трагедии.
Ничто не вечно в космическом порядке, заявил вскоре после этих событий Ориген. Архангел может пасть и сделаться демоном, человек может возвыситься и стать ангелом, ангел опуститься и стать человеком. И даже падшего архангела, если он признал свои грехи, могут снова взять в небесное царство.
Такова история. Она полна парадоксов, непонимания, легенд, загадочных и фальшивых документов. Но когда-то все же надо начать.
Итак…
Как-то раз…
Нет, не годится…
Это случилось в те времена, когда…
О, Господи! Измываешься Ты над нами?
Тогда вот так:
В конце девятнадцатого века…
I
Пролог в Петербурге
В конце девятнадцатого века жил в Петербурге человек по имени Николай Руба-шов, сын крещеного киргизского купца и девушки-эстонки. В ее генеалогических лабиринтах заблудились некогда еще и неизвестные шведы из Пярну и Хаапсалу. По ее настоянию сын даже был наречен двойным именем — Йозеф-Николай, но все называли его Николай или просто Коля. Отец, будучи, как уже сказано, крещеным, на киргизском именослове не настаивал. Несмотря на свое на первый взгляд экзотическое происхождение, Коля был типичным представителем святой Руси, этого циклопического гобелена языков и народов, гениальных умалишенных, просвещенных олухов, святых и циников, богоискателей и безбожников, белых и желтых, с незапамятных времен перемешавшихся между собой и заполнивших чуть не шестую часть земной поверхности, от Одессы на западе до Чукотки на востоке.
Можно, конечно, поведать читателю о жизни нашего героя в одном из уголков этого величественного континента: о детстве на Тверской, в тени куполов Смоленского собора; о даче в Нарве, где проводила лето его семья, о его любви к матери, Эвелине Ивановне Рубашовой, ныне находящейся на излечении по поводу крайне тяжело протекающей падучей болезни, о его любви к актрисе Нине Фурье, примадонне и belle de jou нового французского театра; не говоря даже о сложных, мягко выражаясь, отношениях со старшим братом, корректным и невероятно щепетильным Михаилом Рубашовым, нынешним главой семьи.
Можно описать чуть не каждый день его жизни, опираясь на письма и записки, написанные его собственным сразу узнаваемым почерком, или, скажем, на дневники его гувернеров. Можно сослаться и на документы, до сих пор находящиеся в нашем распоряжении — в этой части никакого недостатка мы не испытываем. Наоборот.
Наши архивные шкафы забиты папками, бланками и аккуратнейшим образом заполненными формулярами, фотографиями и газетными вырезками, вклеенными в пыльные альбомы — все это тщательно пронумеровано и каталогизировано.
Но мы не станем этого делать, поскольку в настоящий момент нас интересуют совершенно иные факты. Годы детства и юности Николая относятся к прошедшей эпохе, и мы не имеем намерений ее касаться.
Можно даже сказать, что повествование о нем приобретает значение только с определенного момента его жизни, только с боя часов, возвестившего, что жизнь его изменилась самым решающим образом. К этому-то поворотному пункту мы и подходим, поскольку время неумолимо приближает нас к тончайшему занавесу, за которым уже нетерпеливо подрагивают первые, еще робкие секунды двадцатого столетия.
И прежде чем петербургские колокола возвестят нам начало нового века, а гомон многотысячных толп на Невском сольется в единое «ура!», мы позволим себе привлечь ваше внимание к двум предметам: к черному санному экипажу, что скользит сейчас в снежном вихре по Садовой, приближаясь к дому, где Рубашов снимает у офицерской вдовы комнату в четвертом этаже — обратите внимание на этот экипаж! — а также к колоде ломбардских карт, лежащих на столе в его комнате и только и ждущих, чтобы быть распечатанными, стасованными и розданными. В экипаже едет судьба, а судьба его зависит от этих карт. Поскольку Николай Рубашов — игрок, истинный игрок, он одержим демоном игры, он… попробуем отыскать нужное слово… он — сибарит азарта. И как в высшей степени естественное последствие разрушительной страсти, как последнее звено в непрерывной цепи постоянно поднимаемых ставок, его судьба… более того, его жизнь в ближайшие мгновения тоже превратится в ставку.
Давайте на секунду задержимся и потянем за ниточку, которую мы только что выпустили. Игрок? Мы сказали — игрок? Сибарит азарта? Да-да, именно так мы и выразились, и знаете, почему? Да потому, что точнее и сказать нельзя, потому что именно так и есть, это про него, Николая Рубашова, человека, околдованного и измученного Игрой, этим бичом человеческого рода.
Он был фанатом карт и костей, рабом тотализаторов и ставок, заложником пари, наркоманом, постоянно возбужденным белладонной азарта; началось все в восемнадцатилетнем возрасте, когда он проиграл первую в жизни партию в кости проезжему французскому лейтенанту. С тех пор прошло двенадцать лет, целая эпоха жалких выигрышей и сокрушительных проигрышей, марафонского танца по нелегальным игорным домам императорского города. Подстрекаемый демоном игры, он обратил в прах отцовское наследство, заложил фамильные драгоценности, кредиторы осаждали его со всех сторон. И теперь, наконец, последние печальные вздохи уходящего девятнадцатого века напоминали ему, что он беден, по уши в долгах и вот-вот окажется в долговой яме.
По-видимому, не было такой придуманной человеком игры, в которую он хотя бы раз в своей жизни не проигрывал. Он пробовал карты, покер, двадцать одно и вист, джинрамми, скопоне, полиньяк и шмен де фер, называемую попросту железкой, и преферанс, и стуколку, и экарре с торговлей. Он кидал кости и играл в шашки, бросал монеты и вытягивал спички. Часами стоял он у рулеточного стола, наблюдая, как стопки его фишек медленно и неумолимо исчезают в ненасытной пасти банка. С горящим от азарта лбом он выстаивал очереди у тотализаторов. На петербургских скачках имя его стало нарицательным, он был притчей кегельбанов, он проигрывал на лошадях и собаках, в баккара и в императорскую лотерею в пользу инвалидов, а в подвале некоего мексиканского моряка он проиграл на петушиных боях кольцо, подаренное ему на совершеннолетие. Он выбросил целое состояние на пирамидные игры, даже не говоря о бесконечных взятках алчным банковским чиновникам, чтобы раздобыть новый займ и таким образом не дать остановиться все бешенее вращающейся порочной карусели… и все это с такой энергией, что, если употребить ее на благие цели, можно было достичь определенных и, возможно, даже положительных (такая надежда не умирает никогда!) изменений существующего миропорядка.
Кто знает, может быть, именно обо всем этом он и думал, сидя в своей комнате, озаряемой то и дело вспышками фейерверков в ночном небе; а может быть, он думал и о том, что, невзирая на проигрыши и потери, невзирая на то, что он стоял на грани полного разорения, что он проиграл даже материнскую пожизненную ренту… невзирая на все это, он все же познал наслаждение.
Это было правдой. Он наслаждался — и наслаждение это было за пределами разума и здравого смысла. Казалось, он должен особенно стыдиться именно этого наслаждения — но он не находил в себе даже тени стыда. Двенадцать лет назад, когда француз вложил ему в руку игральные кости и хриплым пропитым голосом предложил сыграть — в то самое мгновение ему открылся новый мир; мир надежды на авось и холодного расчета, гадания и алгебры, интуиции, жульничества и теории вероятности, лихорадки и холодного пота, мир, в котором ты близок к тому, чтобы потерять сознание, открывая карты партнера, когда на кону скопилось свыше десяти тысяч рублей… Он получал неизъяснимое наслаждение, и сейчас, хотя и стыдился, что не чувствует никакого стыда, он его и не чувствовал — за исключением стыда по поводу того, что он не стыдится.