Соседу по комнате Морозов сказал, что к нему в пять часов приедет девушка из Москвы и что она — подруга его погибшего друга. Без двадцати пять он ушел, а приблизительно в половине шестого вернулся, очень расстроенный, искал какие-то бумаги. На вопрос — «что-нибудь случилось?» — махнул рукой и продолжал поиски. Потом сказал, что та девушка не приехала, но ему надо найти одно письмо, а он куда-то его задевал, а там был один очень важный телефон. Около шести часов он ушел, и больше они не виделись.
Пенсионер Варава подтвердил свои показания, что как будто бы Морозов стоял на автобусной остановке в семь часов с минутами, как раз возле дома, где этот Варава проживает, с девицей в яркой зеленой косынке и темных очках и брюках. Лица ее он не разглядел, но здоровенная вроде девка. У него в руках была газета, в которую была завернута бутылка, а у девицы — белая сумочка и два пакета.
Продавщица магазина сельпо, расположенного около автобусной остановки, подобострастно доложила, что молодой человек в синем в полосочку костюме купил у нее во вторник, восемнадцатого, бутылку кагора, колбасы и еще чего-то. Она это запомнила, потому что было уже семь часов вечера и спиртные напитки не отпускались, но он сказал, что к нему девушка из Москвы приехала, и просил продать хоть кагор.
Водитель автобуса по маршруту номер шесть припомнил, что пара—парень лет двадцати трех в темном пиджаке и девица в зеленой косынке и в темных очках— просила остановить автобус на остановке «по требованию» возле поселкового клуба. Это в десяти километрах от Рязани (и в двухстах метрах от того места, где был найден труп).
Работники клуба парня в синем пиджаке и девушку в зеленой косынке не приметили, зато видели двоих ребят в черных куртках возле машины «Москвич» красного цвета с московским номером, не то МОГ, не то МОЕ.
Близнецы видели «чужую тетю» в зеленой косынке и в темных очках в половине пятого недалеко от клуба. Она вышла из красного «Москвича» и с нею были два «дяденьки», в руках у них были мотоциклетные «куртки».
— Убрали все-таки суки парнишку, — сказал Грязнов после долгого молчания. — Значит, твой Халимов был не в курсе. Эти «афганские братья» знали, что Морозову известно о Дубове и... ФАУСте.
— Тогда почему они не убрали его сразу, Слава? Ведь сам Ивонин был одним из тех, кто подписал ему направление в училище. Следовательно, он его не подозревал...
— Да, Сашок, судьба наша копейка. Жил себе парень в таежной деревне, родители дали ему заграничное имя—он у них, мол, особенный будет, и вот тебе...
Грязнов продолжал невесело философствовать, а я сопоставлял факты.
В понедельник, семнадцатого июня, мы с Моисеевым открыли почтовый ящик Лагиных. До ночи мы сидели в его квартире, а утром Меркулов дал мне читать газеты, и перед тем как ехать в военную прокуратуру, я дал секретарше Меркулова Клавдии напечатать поручение Грязнову.
— Слава, ты можешь вспомнить, когда ты получил от меня задание найти Халилова, Смирнова и Морозова? Я имею в виду — точное время.
— Пакет пришел с нарочным сразу после обеда, часа в два с минутами. На плохую память пока не жалуюсь, гражданин начальник. Засургученный пакет с грифом «Совершенно секретно», все честь по чести.
Звонили Морозову около часу дня, еще до того, как Грязнову стали известны имена разыскиваемых.
— Только почему ты говоришь—«от меня»? Поручение в порядке статьи 127 УПК было подписано Гречанником.
Гречанником! Ну да, мы с Меркуловым спешили, и он сказал — пусть Клава перепечатает черновик и даст это поручение подписать Гречаннику... Гречанник ведет дело о взрыве в метро вместе с КГБ, они там химичат с доказательствами, агент ГРУ Сержик у них на подхвате, а спецназ подчинен ГРУ. Я был уверен — почти уверен — это Гречанник!
У Жозефа Гречанника было озабоченное лицо — он разговаривал по телефону. Я наблюдал игру его пухлых губ, надбровных дуг, совершенно не вникая в смысл его слов. По-моему, он пробовал достать какое-то лекарство. Во всяком случае, это звучало как лекарство. Наконец он положил трубку и начал мне объяснять, что появилось изумительное средство производства ГДР, но его абсолютно (в слове «абсолютно» среднее «О» было чересчур круглым) нельзя достать, а оно великолепно и для ночного и для дневного употребления, и запах бесподобный...
— О чем ты говоришь, Жозеф?!
— Как о чем?! О лосьоне (уже оба «о» круглые) для волос, конечно! Он укрепляет корни и приостанавливает облысение. И гораздо лучше бриллиантина и крема «Золотой петушок»...
Я не мог этого отрицать, и в то же время мне трудно было согласиться, поскольку я обходился без всяких этих необходимых предметов всю свою сознательную жизнь.
Гречанник так утомил меня своим лосьоном, что я взял быка за рога:
— Слушай, Жозеф, в прошлый вторник ты по просьбе Меркулова подписал одну бумажку, адресованную в МУР. Тебе ее дала Клава, секретарь Меркулова...
Лицо Гречанника вдруг вытянулось, и он зашипел:
— Как ты мне надоел, Турецкий. Что тебе от меня надо? Сами написали, сами и подписывайте. Вечно ты меня в какие-то авантюры втаскиваешь, а потом ваши ошибки расхлебывай...
— Эй, Жозеф! Ты что несешь? Какие ошибки?! Да он не читал этой бумажки! Ей - Богу, не читал!
— А что ты ко мне пристал?
— Да успокойся ты... золотой петушок! Я направился к двери.
— Дурак! — донеслось мне вслед.
Я уже было закрыл дверь, но потом снова сунул голову в его кабинет и сказал угрожающе:
— Я бы так решительно этого не утверждал на твоем месте.
«Проверить все-таки не мешает», — подумал я и двинул к Меркулову.
Секретарь Меркулова Клава сидела за своим столом и подводила глаза ярко-голубой тушью. Покончив с ресницами, она достала из сумки другую коробочку и стала накладывать на веки серебряную пыль. Потом она отставила зеркало на край стола и увидела меня.
— Ой, Александр Борисович...
— Очень красиво. Вам очень идет. Почему вы всегда так не делаете?
— Сегодня Константина Дмитриевича не будет. Мне кажется, ему не нравится, когда я крашусь. У него настроение портится, и он начинает меня шпынять по пустякам.
— Вы знаете, Клава, я не крашу глаза, но меня он тоже шпыняет довольно часто. Так что я думаю, это совпадение... Кстати, вы бы не могли припомнить одну вещь... Только это должно остаться между нами...
Я постарался придать своему лицу таинственное выражение. Мне кажется, что это должно действовать на секретарей начальников.
— ...На прошлой неделе во вторник я попросил вас отпечатать и дать на подпись Жозефу Алексеевичу маленькое послание в МУР. Постарайтесь вспомнить, когда Гречанник его подписал, точно по часам. Можете?
— Я что-нибудь не так сделала?
— Клавочка, вы совершенство. Мне надо знать только время.
— Значит, так... Вы с Константином Дмитриевичем уехали, а я пошла к Жозефу Алексеевичу. А он ушел обедать... Потом он пришел и... Я все никак не могла его допроситься... Ой, Александр Борисович, я вам сейчас точно скажу... Вот смотрите: 13 часов 50 минут— курьер взял почту для Петровки, 38, и я как раз Жозефа Алексеевича поймала, а он даже и не читал...
Мне стало немножко легче дышать, несмотря на жару. И хотя я терпеть не мог Гречанника, я был рад, что хотя бы на этот раз мои подозрения не оправдались. Но мне не верилось и в совпадение: как же все-таки получилось, что Альберту Морозову звонила какая-то женщина (явно назвавшаяся Ким Лапшой) сразу же после того, как я отдал Клавдии напечатать мое поручение? Надо бы еще раз спросить ее, читал ли эту бумажку кто-нибудь, кроме нее. Но я уже сидел в вагоне метро, когда это пришло мне в голову, двигаясь по направлению к Петровке, где майор Валентин Погорелов второй день возился с Игорем Бирюковым, водителем красного «Москвича», возможно, соучастником убийства Ким и сержанта Морозова.
Погорелов сидел в своем кабинете и изнывал от жары, несмотря на «дачные условия» — жужжащий вентилятор и уполовиненную четверть кваса. Майорская рубашка валялась на соседнем стуле, сам же майор сидел в майке неопределенного цвета и шевелил пальцами босых ног. Все это не мешало ему сосредоточенно стучать на машинке указательным пальцем со скоростью пулемета.
— Привет, Валентин!
— Привет. Квасу хочешь? — спросил он, не прерывая машинной дроби.
— Еще бы!
Он выдернул страницу из каретки, налил мне стакан квасу.
— Фу-у-у... Отписываюсь вот... Сутки работал ногами, а сейчас руками приходится. До головы уж дело не доходит... — Погорелов подкрепил свой не злобливый юмор смачным ругательством. — У меня, знаешь, от этого бюрократизма бумажного шерсть на загривке встает, как у волка! Больной хожу!
И как бы в подтверждение своих слов он начал энергично шевелить пальцами ног.
— Беда вот, ноги преют, а ничего не поделаешь, придется из-за этого паршивца носки надевать. Он, видишь, вор и убийца, а ты не можешь быть самим собой.
Он сидел в позе роденовского мыслителя, держа в руке ботинок. Потом решительно отставил ботинок в сторону и стал натягивать рубашку.
— Пробеги пока, — кивнул он головой в сторону стола. Я взял густо напечатанный лист и сел в кресло в углу кабинета. Перед тем как углубиться в чтение, я посоветовал майору:
— А ты не надевай носков. Сунь ноги в ботинки я сиди себе.
— Ценная идея,— на полном серьезе сказал Погорелов и позвонил в ДПЗ1.
«ОБЗОРНАЯ СПРАВКА-УСТАНОВКА
...С целью раскрытия особо опасного преступления, предусмотренного ст. 77 УК РСФСР (бандитизм), моей бригадой проведены определенные мероприятия, в результате которых задержан один из трех членов банды, совершившей нападение на инкассатора Гарусова с целью завладения деньгами, а именно—Игорь Бирюков, 23 лет...
Биографические данные. ...Рос и воспитывался нормально. Служил полтора года в Афганистане и последние полгода в хозобслуге Министерства обороны СССР. После демобилизации устроился по лимиту на Трехгорку, потом на автобазу. Сейчас работает шофером в цыганском театре «Роман». Снимает временное жилье у актеров, уехавших на гастроли... Ранее не судим...»
Конвоир ввел в кабинет высокого привлекательного блондина. Короткая стрижка, светлые глаза, загорелый... Я мысленно сравнивал его с уже сложившимся образом убийцы Ким. Схож, ничего не скажешь.
1 ДПЗ —дом предварительного заключения.
Только вот на гомосексуалиста все-таки не похож. Парень как парень...
Погорелов начал задавать вопросы, и сразу стало ясно, что отвечать на них Бирюков не собирается.
Я продолжил чтение погореловской справки. Временами я останавливался, но слышал только: «Не знаю... нигде я не был... ничего я не брал... никуда не ездил...»
«Задержан был Бирюков поздним вечером на квартире у директора театра Иванова И. И., которого он возит по долгу службы. При задержании сопротивления не оказал, но на допросах ведет себя замкнуто, свое участие в нападении на инкассатора отрицает. Обыск его жилья ничего не дал, однако в багажнике автомобиля «Москвич-412» МОГ 33-34 обнаружена мужская спортивная куртка, кожаная, черного цвета, в кармане которой находилась нераспечатанная пачка денег в количестве десяти тысяч рублей (сторублевыми купюрами). В гараже, принадлежащем театру «Ромэн», в тайнике (ремонтной яме) найден завернутый в тенниску пистолет «Вальтер» калибра 9 мм, а также две обоймы с патронами...»
— Да это мне цыгане подложили! Наши, из театра! У них шутки такие — цыганские!
— Зачем же актерам такие деньги подкладывать? У них что они—липшие?
— Не знаю. — Пожимает плечами.
«...Бирюков был предъявлен мною для опознания очевидцам убийства Гарусова. Свидетель Росс заявила, что один из двух мужчин, подходивших к автомобилю «Волга», был Бирюков. Свидетель Фильченко опознал Бирюкова и пояснил, что один из преступников обращался к Бирюкову, называя его «Валетом»...»
Погорелов старался изо всех сил уличить Бирюкова во вранье, но тот и не думал «раскалываться». Он вел себя точь-в-точь, как Ивонин. «И не подумаю», «Вот уж не помню», «Путаете вы все». Нет, с ним так нельзя. С ним нельзя по-человечески. Собственно, мне его признания были не нужны. Его опознали уже несколько человек, на «Вальтере» его отпечатки, иными словами, доказать участие Бирюкова в трех преступлениях, безусловно, возможно, но это дело времени и кропотливого труда. Нам же с Меркуловым нужно доказанное дело о существовании террористической организации сейчас, пока не поздно, пока еще можно спасти Геворкяна от расстрела за не совершенный им взрыв в метро.
И этот Бирюков — единственная нить, за которую можно уцепиться.
Я сделал Погорелову незаметный знак из своего угла, и майор, сверкая белыми щиколотками, вышел из кабинета.
Я сел на место Погорелова. Я собирался играть спектакль. Спектакль одного актера для единственного зрителя, которого необходимо было втянуть в игру, заставить поверить, что я с ним заодно, что принадлежу к банде Серого и Ивонина, я такой же, как он, Игорь Бирюков по кличке «Валет». Я еще не знаю, что я должен говорить, но мне предстояло перевоплотиться в свою противоположность, следователь должен стать преступником.
Я не смотрел на Бирюкова. Я сосредоточился на припоминании того бреда, который нес Ивонин, собираясь меня прикончить, и я начал говорить очень медленно и тихо, повторяя каждую фразу по нескольку раз:
— Интеллигент — раб мертвого разума, а солдат — господин жизни... Интеллигент — раб мертвого разума, а солдат — господин жизни... Надо возродить ведущий к истинному бессмертию культ солдата... Надо возродить ведущий к истинному бессмертию...
Главное — не останавливаться, вот так монотонно, чуть прибавляя темп, чуть громче...
—...Надо возродить культ солдата, прошедшего испытание огнем и мечом в Афганистане...
Я скорее почувствовал, чем увидел, как у Валета дернулось лицо. Еще чуть-чуть громче...
—...Мы должны уничтожить это быдло. Мы выполним приказ. Придет Сталин и отдаст приказ: приготовиться...
Теперь я смотрел Бирюкову прямо в глаза и молол ахинею об освобождении населения от шлаков, преобразовании жизненного пространства и еще черт знает о чем. Он не понимал, что происходит. Он был растерян от своего непонимания. Я же думал только об одном — как бы не остановиться, не сбиться с темпа. Я начал все сначала, и я уже орал.
— Мы выполним заветы нашего устава! Мы с тобой, брат, да, мы — братья! Никто не победит наше «Афганское братство»! Соберем быдло, и трах-тарарах — нет их! Долой подлых мыслителей!
Бирюков смотрел на меня как загипнотизированный. Глаза его расширились и уставились в одну точку не мигая.
— Мы взорвем этот мир, разнесем его на куски, как мы взорвали бомбу в московском метро! Мы - будем убивать их, как убили этого предателя — курсантка из Рязани! Пистолет к виску — и нет его! Ножом в спину —рраз! И нет этой девчонки —Ким! Она была против нашего братства! Мы будем убирать всех, кто против «Афганского братства»! Мы будем убивать и грабить! Нам нужны деньги! Деньги — для нашей революции! Мы господа жизни! Мы победим!
Бирюков схватился руками за голову и начал мотать ее из стороны в сторону, подбородок у него трясся, как в лихорадке, на лбу выступили капли пота, Комедия подходила к концу.
— И ты, Валет, ты тоже быдло! — заорал я истошным голосом. — Они тебя в висок — бах! — и нет тебя! Кому ты нужен? Сталину?! Ты не Валет, ты — шестерка! На тебя им и пули будет жалко! Бутылкой по черепу, и хватит с тебя!
Валет взвыл страшно и повалился головой на стол. В дверь вломился Погорелов с каким-то оперативником. Тот держал пистолет на изготовке. Я замахал руками, сам готовый грохнуться в обморок.
Если бы Меркулов видел сотворенный мною спектакль, это были бы мои последние минуты работы в Мосгорпрокуратуре. Для него не существовало понятия «моральный выбор». Недопустимость морального компромисса в повседневной жизни он целиком и полностью переносил в практическую сферу уголовной юстиции и выступал против тактических приемов, основанных на использовании низменных побуждений у допрашиваемого. И то, что я совершил сейчас, было безнравственно и противозаконно, но у меня не было другого выхода. Потому что я знал: если мы найдем истинных преступников и докажем их вину, мы спасем Геворкяна. Но главным для меня было не это: еще ходил по земле другой убийца Ким. И цель — найти его —оправдывала средства.