Белая королева для Наследника костей - Айя Субботина 4 стр.


Длинноухая наклоняется к самым его губам и несколько мгновений они просто смотрят друг на друга. Раслер сглатывает, морщится, но больше ничем не выдает свою слабость.

— Ты болван! — в сердцах бросает его помощница и стреляет в мою сторону ядовитым взглядом. Теперь я точно знаю, что между ними есть какая-то ментальная связь. — Это просто блажь и жалость.

Раслер снова морщится, пытается сесть. Тенерожденная бросается ему на помощь, но он отшатывается от нее, словно она — наемный убийца, который пришел подарить поцелуй смерти. Наследник костей все-таки садится, самостоятельно. Прикасается пальцами к плечу — и по его лицу, словно волна, проносится боль. Значит он не лишен человеческих чувств, как говорят. Значит, он смертен.

— Убирайся, Кэли, — приказывает он длинноухой.

Мгновение — и ее уже нет, лишь едва заметно приоткрылась дверь. В щелку смотрит перепуганное лицо мальчишки-служки. Я машу ему входить, показываю, куда поставить таз. Следом приходят еще двое, приносят кувшины с подогретой водой. Мы с Раслером не обмениваемся и словом, все происходит в полной тишине. Мне нужно собраться с силами, чтобы вести себя подобающим образом. Я — Белая королева. Нужно думать о государстве и моих людях.

— Твои раны нужно обработать, — наконец нарушаю молчание я. — Иначе у тебя будет заражение крови. Нужно наложить швы на обе раны.

— Обе? — Он мимолетно прикасается к порезу на лице, отмахивается. — Это ерунда.

— Ты собрался в могилу? — спрашиваю я, подавляя вспышку злости.

— Я же говорил, что не собираюсь умирать сегодня.

— Тогда хочешь подарить Север кому-то из той длинной очереди, что ждет не дождется, когда ты сгинешь?

Он смотрит на меня с удивлением, а я молча выливаю воду в таз, бросаю туда щепотку красного порошка из глиняной плошки и как следует размешиваю. Порез на моей ладони неглубокий, он неприятно щиплет. Возможно, сейчас во мне говорит пережитая тревога, но мне почти не больно.

— Я не для того завоевал Север, чтобы отдавать ему кому-то за здорово живешь, — говорит Раслер.

— Тогда твои слова бессмысленны, — огрызаюсь я и, глубоко вздохнув, тяну куртку с его плеч. Муж помогает мне, едва заметно морщится, когда приходится потревожить раненое плечо. Потом, вооружившись ножницами, разрезаю ткань рубашки. Кровь запеклась, а ткань прилипла к телу, снять ее будет сложно и болезненно. А мне почему-то не хочется причинять ему боль.

Раслер отворачивается, даже не наблюдает за моими движениями. Ему все равно, что ножницы в моих руках тонкие и острые, а его шея опять соблазнительно обнажена. Я разрезаю рукав от самого манжета, стараясь не задевать рану, развожу края ткани, тяну ее вниз. Моему взгляду открывается ужасное зрелище: рана велика, и она почти черная от множества атакующих ее черных же вен. На миг мне кажется, что эта чернота пульсирует и бьется, но я машу головой и наваждение пропадает.

— Ее нужно снять совсем.

Раслер послушно, орудуя здоровой рукой, послабляет шнуровку на вороте, пытается избавиться от сорочки самостоятельно, но ничего не получается. Я откладываю ножницы и помогаю: тяну края ткани вверх. Он поднимает руки, скрипит зубами, пытаясь сдерживать стон боли.

Ну вот и все. Я не смотрю на него, беру рубашку и бросаю в камин. Огонь жадно вгрызается в ткань, гложет, как голодный пес.

— Так у нас заведено: нужно отдать рубашку Пламенному. Это подношение за то, что он пощадил жизнь воина.

Он молчит, я поворачиваюсь — и замираю.

Раслер, чуть наклонившись вбок и опираясь на одну руку, сидит на кровати. Его темные волосы взъерошены, на окровавленном лице застыло безразличие. Он стройный, жилистый. Я бы сказала, что по меркам моего народа, скорее худощавый. Но каждая мышца в его теле идеальна, как будто сами боги вылепливали Раслера в своих Небесных чертогах: у него крепкие руки, в меру широкие плечи, плоский рельефный живот. Правду говорят, что он безволосый не только на груди. Но меня это странным образом притягивает. Он — совершенный настолько, насколько мужчина вообще может быть совершенным.

И я иду к нему, тянусь, как мотылек к огню. Мне необходимо притронуться к этому мужчине, ощутить его реальность. Это сильнее меня, сильнее всего, что я когда-либо чувствовала.

Я провожу пальцами по его ключице, наслаждаюсь тем, как скульптурно она выделяется под кожей. Это какое-то наваждение. Или он играет со мной? Использует магию, чтобы поработить мою волю, сломить сопротивление?

Раслер поднимает взгляд, смотрит на меня с осторожностью и… Боги, он снова покраснел? Совсем немного, но он такой бледный, что румянец горит на щеках огнем. Наследник костей сглатывает, прикусывает нижнюю губу. Его глаза стали совсем черными и теперь я вижу в них свое отражение.

— Я не умею любить, Мьёль, — произносит он чуть хриплым голосом, но в то же время перехватывает мою руку и жадно, как голодный зверь, впивается губами в мое запястье.

Я всхлипываю от того, как сильно эта ласка врезается мне прямо в сердце. Он ласкает чувствительную кожу, прикусывает до крови, слизывает, жадно глотает. Мы смотрим друг на друга, словно два загнанных в клетку волка: нам нужно сражаться, грызть друг другу глотки, а вместо этого мы скулим в немой мольбе зализать друг другу раны, собрать остатки разбитых душ.

— Я убил в себе все, что способно любить, — говорит Раслер. Его тяжелое дыхание просачивается мне под кожу, распаляет кровь.

Мне невыносимо хочется плакать. Снова и снова, а ведь я никогда раньше не жаловала слезы. Хочется кричать и бить его по щекам до тех пор, пока не исчезнет эта чернота. Хочется сказать, что он просто безумный захватчик и такие, как он, ничего не знают о любви.

— Я ненавижу тебя, — отвечаю я, — большего ты не стоишь.

Кажется, мои слова ему по душе. Раслер перестает хмуриться, румянец медленно исчезает с его лица. Раслер снова бледен и холоден, как будто мыслями где-то далеко.

— Так почему ты не желаешь мне смерти? — спрашивает он, отпуская мою руку.

Я отворачиваюсь, позорно сбегаю к тазу с подготовленной водой, мочу в ней лоскут мягкой белой ткани. Что-то внутри меня звенит и дрожит, вибрирует отголосками странных чувств, в которых мне никак не разобраться.

Теплая вода ласкает кожу и растворенный в ней порошок пощипывает раненую ладонь. Я на минуту задерживаюсь, сжимаю губы, чтобы не поддаться слабости выдать боль. А потом, когда прихожу в себя, выжимаю ткань и возвращаюсь к Раслеру. Он все так же неподвижен, и все так же смотрит куда-то в сторону. Даже не морщится, когда я смываю кровь с его раны, только вздыхает в унисон каким-то своим мыслям.

— Потому что без тебя мне не выиграть ни одной битвы, не отстоять замок.

Кажется, ему нравится мой ответ, поэтому я продолжаю, потому что в взаимном молчании кроется слишком много соблазнов.

— Братья не позволят мне править единолично. Корона на моей голове — это твоя прихоть, но для них она желанный трофей. Если ты умрешь, что у меня останется? Пара сотен крестьян, и сотня раненых воинов против нескольких тысяч хорошо вооруженных головорезов. Знаешь, что со мной сделают за то, что я осмелилась жить?

Его плечи приподнимаются, выдают глубокий вдох.

— Скорее всего, покалечат, а потом отдадут кому-то из отличившихся в битве воинов.

— Твое здравомыслие заслуживает похвалы, — отвечает Раслер.

— Отец любил говорить, что я — расчетливая сука.

— Почему?

В его голосе нет удивления. В его голосе вообще ничего нет, кроме бессмысленных потуг изобразить хотя бы видимость интереса. Конечно, какое ему дело до того, что буде потом. Здесь и сейчас — он хозяин всего. А теперь его армия неживых пополнилась еще и ледяным вирмом. Интересно, он собирается на нем летать?

— Нет, Мьёль, я не собираюсь на нем летать, это лишено всякого смысла, — отвечает он на мой мысленный вопрос.

— Ты копаешься в моей голове? — Пришла пора спросить об этом, потому что, кажется, я начинаю сходить с ума от того, что мои мысли постоянно под прицелом его пристального внимания.

Он лишь пожимает плечами, но не считает нужным отвечать. И я тоже не говорю об отце. Упоминать его кажется настоящим кощунством. Он был суровым правителем, который не считал нужным щадить даже единственную дочь. Я всегда буду мучиться, пытаясь разгадать причину его поступка.

Я еще дважды отжимаю кровь с тряпки, прежде, чем кожа на его плече становится чистой. Вода в тазу красная, пряно пахнет солью и смертью. Я заправляю в иглу тонкую жилу, собираюсь с духом, смотрю в сторону обернутой куском шерсти деревянной палочки. И оставляю ее лежать на столе: Раслеру это не нужно. Кажется, он пьет боль, как дорогое вино, смакует ее вкус и аромат, наслаждается.

Стежок, еще стежок. Черные сосуды вокруг раны сопротивляются, жалят меня за пальцы, стоит забыться и притронуться к коже. Я молчу. В эту игру можно играть вдвое, и нам с Королем Севера нет нужды разговаривать: мы оба заложники наших пороков. Он находит утешение в страдании, а я страдаю, чтобы найти утешение. Все так просто — и слишком сложно, чтобы это поняли другие — те, кто нормальнее нас.

— Ты хороша в этом, — говорит он, когда я откладываю иглу и зачерпываю немного мази из глиняного горшочка.

— Мы всегда много воевали, сколько себя помню. — Мне не хочется говорить, но я все же отвечаю.

— Ты ухаживала за ранеными, Мьёль?

Снова эти вопросы. Я медленно, выдыхая сквозь стиснутые зубы, втираю мазь в свежий шов. Раслер видит мои мучения, но не делает ничего, чтобы остановить.

— Да, иногда зашивала раны братьям. — И еще помогала Сестрам скорби подготавливать мертвецов.

Я зову служек, которые просачиваются в комнату, словно испуганные тени. Они уносят воду, но скоро наполняют таз чистой. Все это время Раслер неподвижно сидит на кровати и, кажется, уже не помнит о моем существовании. Никогда не видела, чтобы человек был таким… мертвым изнутри. Он как будто скорлупа, которая чудом уцелела после удара: внутри мертвое, но снаружи выглядит живым.

— Правду говорят, что ты брат императора Нэтрезской империи? — Знаю, что правда, но все равно спрашиваю.

— Это имеет значение?

— Да. — «Нет».

— Вряд ли я теперешний могу быть чьим-то братом. — Раслер предпринимает попытку встать, но с беззвучным стоном опускается обратно.

Я снова приготавливаю воду и беру чистый отрез ткани. Мне не хочется притрагиваться к Раслеру. Не хочется снова быть рядом с ним, но остался порез на лице.

Я медленно провожу влажной тканью вдоль раны. Раслер смотрит на меня вновь ставшими сиреневыми глазами. Так лучше. Так в нем есть что-то знакомое. Я нарочно тяну время, потому что день за окнами неумолимо гаснет, приближая момент нашей близости. А сейчас я думаю, что лучше умру, упаду замертво, чем покажу свое уродство. В храме это казалось таким естественным, лучшим путем к спасению от необходимости делить постель с ненавистным мужчиной, но сейчас все вдруг усложнилось.

Даже если он снова читает в моей голове, то не подает виду. Просто следит за тем, как я бережно накладываю стежки на рану. Шрам останется, но я сделала все, чтобы он был аккуратным и незаметным. Идеальная работа. Я позволяю себе забыться и провожу пальцем по рубцу. Что-то в груди откликается на прохладу его кожи, жжет и крадет способность дышать. Что-то существует между нами, я готова поклясться, что вижу невидимые нити швеи, которыми мы беспощадно друг к другу притянуты, как края кожи на ужасной ране. Если нас разорвать — она вскроется, начнет кровоточить.

— Спасибо, Мьёль, — благодарит он, отстраняясь. — Полагаю, теперь я проживу еще немного, чтобы не дать тебя в обиду.

Он встает — и моя израненная душа обреченно тянется к нему, как птица со сломанными крыльями.

Но я неподвижно стою у кровати и покалываю иглой пальцы, чтобы отрезвить себя.

Глава четвертая: Мьёль

Время течет так быстро.

Я не замечаю, как уходит король, как в комнату приходят женщины: моя нянька Ольфа, высокая, поседевшая в тридцать леди Мира, тучная леди Улина — та, что третий раз разделила брачные обеты и любит, напившись, расхваливать мужскую силу своего нового мужа. Лорд Рорик едва переступил рубеж двадцати лет, и все потихоньку шепчутся, что он не сбежал из храма только потому, что сзади с топором наготове стоял его отец. Вероятно, бедняга вынужден пить отвар лошадиного корня, чтобы удовлетворять эту ненасытную корову.

Мне хочется прогнать их вон, но я знаю, зачем они здесь, поэтому терплю. Мне даже кажется, что есть что-то символическое в этой троице: одна бесправная рабыня, другая — мученица, третья — дважды вдова. Это словно ужасное отражение моей собственной участи.

Я позволяю себя раздеть, безропотно терплю прикосновение их рук к своей коже, но все равно каждый раз вздрагиваю, когда чувствую чужие пальцы. Мне тяжело сказать, когда именно появилось это чувство, но теперь оно — часть меня. Мне хочется убить каждого, кто нарушает бестелесный контакт. Эта злость так сильна, что я до крови кусаю губы, снова и снова прокручиваю в голове картины прошлого: отца, мать, которую я уже едва помню, светлый образ Артура, мою подругу Берси. Это неприкосновенное полотно, сотканное из того светлого, что случилось со мной за двадцать лет. Не так уж много, но я была счастлива здесь, в замке на Ледяном пике.

— Бедняжка, — без особого сожаления говорит тучная Улина и брезгливо косится на ожог. — Постарайся повернуться к нему задницей, моя девочка. Вряд ли у мужчины встанет при виде… — она долго подбирает нужное слово, но в конце концов сдается, — … этого безобразия.

Безобразие? Она назвала ожог размером с ладонь взрослого мужчины — безобразием? Мне хочется плюнуть Улине в лицо и пожелать ей гореть в ледяных объятиях Северного ветра до скончания веков.

— Можешь не раздеваться, — подсказывает леди Мира. В ее голос нет поддельной заботы. Лишь безразличие. После того, что с ее жизнью сделали бесконечные войны, мне достаточно и этого. — Обычно мужчина приходит в постель жены, чтобы удовлетворить похоть, спустить семя и сделать наследника. В этом нет ничего приятного, поэтому делай так, чтобы его семя из тебя не вытекало — быстрее понесешь, и пытка прекратится.

Пытка. Я, поддавшись чувствам, сглатываю, прикладываю пальцы к уродливой выпуклой ране. Она начинается на шее и переползает на плечо. Красная и горячая, словно мне под кожу вшили кусок сырой оленины. Кто-то сделал это со мной, но я, как бы ни старалась, не могу вспомнить лиц. В памяти осталось только тусклое, как силуэт за запотевшим окном, воспоминание о боли и веревках, которыми меня, словно кроличью тушку, распяли на крестовине, о потных ладонях, запахе прокисшего вина. И еще голоса. Я не разбираю слов и интонаций, но они почти всегда со мной.

Ожог снова горит на коже, и няньке приходится с силой отрывать мою руку. Она ведет меня в купальню, и я послушно, словно кукла без кукловода, позволяю сделать с собой все необходимое: вымыть, сбрить каждый волосок у меня на теле, привести в порядок прическу. С каждой минутой я цепенею все больше, и слова «пытка прекратится» жалят сердце ядом страха. Пытка. Серный ветер, я не хочу. Мне так страшно, что идея прыгнуть в ледяной Грид кажется еще более заманчивой. Возможно, когда они уйдут…

— Просто дай ему, что он захочет, — шепчет нянька Ольфа. Она единственная, кому не безразличная моя первая брачная ночь. — Закрой глаза и подумай о мужчине, которого хочешь, чтобы стать влажной. Тогда не будет болеть, когда этот упырь тебя возьмет.

Мужчине, которого хочу?

Я оказываюсь совершенно не готова к тому, что в эту минуту единственный образ в моей голове — Раслер, то целующий меня в храме, то полуобнаженный на моей постели.

Я пытаюсь вытряхнуть образы, но они проскальзывают куда-то внутрь меня, без ключа открывают дверцу в самые сокровенные мечты. Туда, куда я и сама боюсь порою заглядывать. Но теперь там всецело властвует захватчик с сиреневым взглядом. Я зарываю глаза — и вижу его на ледяном полотне, усмиряющим вирма.

Назад Дальше