Почти тотчас же вслед за этим наверху послышался небольшой шум, и вскоре на лестнице раздались чьи – то шаги. В комнату вошел человек лет пятидесяти, лысый, худощавый и с приплюснутым лбом.
На нем был надет старый, истасканный халат с зеленовато – желтыми разводами и на ногах туфли с застежками.
На первый взгляд можно было подумать, что перед вами находится честный, смиренный лавочник, – он даже и улыбался как – то торжественно и простодушно.
Но капитан был настолько опытен, что сразу заметил в нем громадную силу, смелый характер и достаточно зверства.
Коклэ не походил ни на капитана, ни на Коляра.
Капитан был сухощавый молодой человек, безбородый, лет двадцати восьми. В Лондоне, где он составил себе таинственную известность, его называли Вильямсом; впрочем, вряд ли это было его настоящее имя.
Коляр был худощавый мужчина лет тридцати пяти, с черною бородою и усами. Он служил когда – то в военной службе и до сих пор сохранил красивую воинственную осанку.
Коклэ раскланялся с капитаном и искоса посмотрел на Коляра. «Это начальник», – ответил лаконически Коляр.
Тогда Коклэ посмотрел еще раз на капитана и тихо шепнул:
– Однако молод еще!
– Ничего, брат, – ответил ему также конфиденциально Коляр, – мы на это не обращаем внимания. Вот увидишь, что это за человек.
– Через несколько минут прибудут и наши кролики, – продолжал уже громко Коляр, – я распорядился, чтобы они были здесь около часа. Ты примешь их, Коклэ.
– Ну, а вы? – спросил мнимый лавочник.
– Я пойду потолковать с его сиятельством и, кстати, покажу ему наших молодцов и познакомлю, его с их биографией. Так наше дело пойдет гораздо скорее.
– Хорошо! – согласился Коклэ. – Понимаю.
В эту минуту у наружной двери дома раздался слабый, осторожный стук.
– Один уже идет, – заметил вполголоса Коклэ, и, взяв свечку, спустился с лестницы; между тем, Коляр с капитаном погасили фонарик и поместились в комнате, смежной с гостиной Коклэ.
Через две или три минуты после этого лавочник воротился назад, но уже не один, а в сопровождении сухопарого молодого человека, одетого довольно щеголевато, но от которого так и пахло Итальянским бульваром.
– Это артист, капитан, – отрекомендовал Коляр в то время, когда капитан Вильямс приготовлялся заглянуть в отверстие. – Я вполне уверен, что из него вышел бы превосходный юрист или дипломат, если бы только он не поссорился с рыжей, которая отправила его на морские купанья в Рошфор. Хотя его настоящее имя шевалье д'Орни, он для предосторожности называет себя Бистоке.
Очень неглупый парень, недурно плутует в ландскнехт, а в случае нужды он умеет довольно чисто владеть и ножом. Он настолько сухопар, что, пожалуй, пролезет и в игольное ушко.
– Увидим еще, – заметил довольно презрительно капитан.
Вскоре вслед за Бистоке пришли один за другим рослый рыжий детина – Муракс и маленький человек с зеленоватыми глазками – Николо.
– Это друзья, – продолжал пояснять Коляр, – Муракс и Николо дружны между собою лет, пожалуй уж, двадцать; в Тулоне они десять лет носили одинаковые побрякушки и до того подружились, что по выходе из острога вступили в товарищество. По воскресеньям Муракс скачет через барьеры, одетый Геркулесом, а Николо – шутом или иногда для разнообразия паяцем. Они могут быть полезны для вашего сиятельства.
– Да, эти мне больше нравятся, – ответил лаконически капитан.
Вслед за этими уличными артистами Коклэ был осчастливлен посещением высокой личности с красно – рыжими волосами. На этом госте была надета синяя блуза, а его руки были черны, как у кузнеца.
– Это наш слесарь, – заметил Коляр.
Вильямс кивнул головой.
За слесарем следовал толстенький господин, отчасти плешивый, но очень пристойно одетый, в белом галстуке и синих очках. Он нес под мышкой черный кожаный, портфель.
– Это писец одного нотариуса, – пояснил Коляр, – разные обстоятельства вынудили г. Ниворде оставить своего хозяина и открыть свою конторишку. У него капитальный почерк, с помощью которого он может подделываться под все руки – что делать! Особенная страсть к перу!
– Ну, это увидим, – заметил опять Вильямс.
Остальные четыре посетителя были настолько незамечательны, что о них не стоит даже и говорить.
Скоро смотр окончился.
– Угодно вам выйти к ним, ваше сиятельство? – спросил тогда Коляр.
– Нет, – ответил Вильямс.
– Как! Разве вы недовольны ими?
– И да, и нет, но я желаю вообще оставаться неизвестным для них и иметь дело с этим обществом исключительно через тебя.
– Это как вам угодно.
– Завтра мы увидимся и тогда посмотрим, что можно сделать хорошего из этих молодцов.
Сказав это, Вильямс отошел от своего наблюдательного поста и тихо вышел на лестницу, предварительно шепнув Коляру:
– Завтра в тот же час и на том же месте.
И затем он скрылся на лестнице, а Коляр вошел к своим людям.
Вильямс из Змеиной улицы отправился на набережную, а оттуда вышел на площадь Шатле. В эту минуту из улицы Сент – Дени выехала карета. Кучер ее крикнул «берегись»! и проехал так близко от капитана, что Вильямс, бросив взгляд в карету, не мог не заметить сидящего в ней.
– Арман! – вскрикнул тогда он, но экипаж ехал так быстро, что человек, которого Вильямс назвал Арманом, наверное, не успел даже заметить его и услышать его глухой крик.
Капитан был глубоко поражен этой встречей и с минуту неподвижно смотрел на удалявшийся Экипаж, но потом вздрогнул и медленно, с глубокой ненавистью крикнул:
– А! Вот мы когда встретились – то, любезный братец, ты – бессмысленное воплощение добродетели, и я – олицетворенный дух зла и порока! Ты, конечно, мчишься утешить какое – нибудь горе украденным тобою золотом?! Хорошо же, я воротился и хочу золота и отмщения.
На следующий день Вильямс не заставил себя ждать и исправно пришел на свидание с Коляром, под мостовую арку.
Коляр уже был там и при первом свистке немедленно появился перед своим капитаном.
– Капитан, – проговорил он внушительно, – я, кажется, нашел превосходный след!
Вильямс молча взглянул на него.
– Дело идет о двенадцати миллионах, – добавил уже тихо Коляр и увлек своего начальника под мостовую арку.
* * *
Дня через два после свидания капитана Вильямса с Коляром, служившим еще в Лондоне под его начальством, в улицу св. Екатерины въехала барская карета и остановилась у одного старинного великолепного дома.
Из этой кареты вышел мужчина и вошел в этот дом, где его встретил старик с седыми волосами и бакенбардами.
Он торопливо подошел к приехавшему и сказал ему с живостью:
– Я сильно беспокоился за вас, вы никогда так не запаздывали.
– Бедный мой Бастиан, – ответил ему Арман де Кергац (так как это был именно он), – для того, кто хочет делать добро, время – ходячая монета, которую надобно тратить решительно и без всякого сожаления.
И, сказав эти слова, молодой человек вошел в отель. Войдя в свой кабинет, Арман сел в кресло к письменному столу.
– Вы, конечно, ляжете теперь почивать? – спросил его Бастиан.
– Нет, друг мой, мне необходимо написать еще несколько писем, – ответил ему тихо Арман.
– Вы убьете себя этой работой, – заметил ему отеческим голосом старик.
– Бог милостив! Я служу ему, и он подкрепит меня и сохранит мою бодрость и силу.
В это время в дверь комнаты слегка стукнули.
– Войдите, – сказал Арман, удивляясь подобному несвоевременному визиту.
Дверь отворилась, и на пороге появился уличный комиссионер в сопровождении слуги.
– Граф де Кергац? – проговорил вошедший.
– Я, – ответил ему Арман.
Комиссионер поклонился и подал письмо.
Почерк был незнакомый…
Граф взглянул на подпись и прочел: «Кермор». С этим именем у Армана де Кергаца не было сопряжено никаких воспоминаний.
– Посмотрим, что это, – прошептал он и тихо прочел:
«Граф! Ваше сердце великодушно и полно благородства. Всем известно, что вы посвятили все свое состояние на добрые дела. Теперь к вам обращается человек, терзаемый угрызениями совести и чувствующий приближение смертного часа. Врачи определили мне шестичасовой срок жизни: поспешите ко мне, я хочу возложить на вас святое, благородное дело. Вы один только можете выполнить его».
Арман пристально посмотрел на комиссионера.
– Как зовут вас? – спросил он, несколько подумав.
– Коляр. Я живу в отеле г. Кермора, и швейцар поручил мне отнести к вам это письмо.
И при этих словах Коляр состроил преглупую физиономию.
– Где же живет эта особа?
– Улица Сент – Луи.
– Лошадей, – лаконически приказал Арман.
И спустя двадцать минут после этого, карета графа де Кергаца въезжала уже в ворота мрачного, старинного дома. Окна первого и второго этажей этого дома были герметически закрыты так, что сквозь них не пробивалось почти ни малейшего света.
Старый слуга, отворивший ворота, высадил Армана из кареты и почтительно сказал:
– Не угодно ли будет графу следовать за мной?
– Иду, – ответил ему Арман.
Поднявшись по лестнице и пройдя целый ряд мрачных зал и комнат, слуга, наконец, приподнял портьеру, из – за которой блеснул свет.
Арман находился в спальне.
Посредине ее стояла кровать старинной работы, с позолоченными столбиками и шелковым полинялым балдахином. На ней лежал сухой, худенький старичок с пожелтелым лицом и совершенно лысою головой.
Он приветствовал Армана рукою и указал ему на стул, стоявший у изголовья его кровати.
Слуга осторожно вышел и запер за собою дверь.
Арман с удивлением смотрел на этого старика, ему не верилось, чтобы он был так близок к смерти.
– Милостивый государь, – начал старик, как бы угадывая его мысли, – я действительно не похож на умирающего, а между тем мой доктор – человек, вполне знающий свое дело и искусный, сказал мне, что в моей груди уже скоро должна лопнуть одна большая жила и что к девяти часам я не буду больше жить.
– Медицина иногда ведь тоже ошибается, – попробовал было утешить его Арман.
– О, нет, – ответил старик, – мой врач не может ошибиться. Но дело не в том, – продолжал старик, – я – барон Кермор де Кермаруэ и вместе со мною угаснет моя фамилия, по крайней мере, в глазах света; но во мне живет тайное убеждение, что в этом мире есть еще существо моей крови – мужчина или женщина. Я не оставляю по себе ни родных, ни знакомых, и вообще меня Некому будет оплакивать, так как я уже двадцать лет не выхожу за порог этого дома. Итак, в последние часы моей жизни мне стало грустно при мысли, что никто, кроме этого старика слуги – моего единственного собеседника этих последних пятнадцати лет, – никто не закроет мне глаз и что все мое громадное состояние за неимением наследников перейдет к государству. Мое же состояние громадно – в полном и точном смысле этого слова, и происхождение его столь же странно, как тягостна и ужасна для меня кара, которую господь бог Наслал за грех моей жизни.
Арман слушал его, не проронив ни одного слова.
– Выслушайте меня, – говорил барон де Кермаруэ, – мне на вид уже около семидесяти лет, а на самом деле мне только пятьдесят три года. В 1824 году, когда я был еще простым гусарским поручиком и когда вся моя будущность заключалась только в шпаге, мне пришлось однажды возвращаться из отпуска в свой корпус в сопровождении двух гусарских офицеров.
В тридцати двух километрах от Тулузы, у самой подошвы Пиренеев, нас застигла ночь, невдалеке от дрянной гостиницы посреди дикой и уединенной местности; о продолжении пути нечего было и думать, а потому мы и покорились необходимости провести ночь под ее кровлей.
В гостинице было уже много посетителей и, между прочим, две дамы с погонщиком ослов, которые возвращались откуда – то с купаний и были тоже застигнуты ночью.
Одна из них была старуха, а другая прехорошенькая двадцатилетняя девушка.
Мы были молоды, милостивый государь, притом же достаточно пьяны и притом считали себя в завоеванной стране.
Один из нас, бельгиец по происхождению и человек без всяких правил, предложил нам такое дело, которое бы мы, будучи в здравом смысле, наверное, с негодованием отвергли бы, – но мы были пьяны и приняли его со смехом.
Я не буду говорить о том, что происходило затем, но скажу только, что наутро мы были уже далеко от этой гостиницы, оставив в ней мать и ее опозоренную дочь, о которой я знал только, что ее зовут Терезой и имел на память от нее только один медальон, который сорвался у нее с шеи.
Мы достигли Барселоны через несколько дней и как раз накануне большого сражения, в котором были убиты оба мои сотоварища по этому гнусному делу.
Но меня бог спас и сохранил, и во мне возникло тогда странное убеждение, что провидение щадило меня для того, что приготовляло мне более страшное возмездие, чем мгновенная смерть.
По окончании войны я поселился в Мадриде у одного старого еврея, торговавшего кожей. Он был французский выходец 1709 года; однажды ночью меня разбудили. Оказалось, что мой хозяин отчаянно болен и что он находится в ужасном бреду. Я знал, что у него нет никого близких и потому немедленно отправился к нему и стал ухаживать за ним. Через несколько времени он пришел в себя; поблагодарив меня за мои хлопоты, спросил, как меня зовут.
– Кермор де Кермаруэ, – был мой ответ.
– Кермаруэ! – закричал тогда он каким – то странным голосом.
– Ну да!
– Перо! перо! – стал он умолять, указывая на свой письменный стол.
Я исполнил его желание, хотя решительно не понимал, что он хочет делать.
Старик написал две строчки и подписался.
В них было сказано: «Завещаю г. Кермаруэ все свое состояние».
Через четверть часа после этого его уже не было больше в живых.
В бумагах его мы нашли разъяснение его поступка. Мой дед – барон де Кермаруэ, эмигрируя из Франции, оставил ему на сохранение двести тысяч ливров.
Террор вынудил еврея удалиться из отечества; он приехал в Испанию, занялся торговлей и при помощи денег моего деда нажил громадное состояние. Дед оставил ему двести тысяч ливров, а он возвратил мне двенадцать МИЛЛИОНОВ; Я немедленно уехал из Испании в Париж и, право, готов был бы перевернуть весь мир, чтобы отыскать Терезу и предложить ей свою руку, но здесь, в Париже, меня ожидало достойное возмездие.
Бог покарал меня.
Двадцать лет уже, как я страдаю этим недугом и не выхожу из этой комнаты, а сегодня, когда мне остается всего несколько часов жизни, я решился обратиться к вам. Кто знает, может быть, опозоренная мной девушка еще жива… может быть, даже я отец… Теперь понимаете ли вы меня?
– Да, – прошептал Арман.
– Я узнал, – добавил умирающий, – что вы посвятили себя на добрые дела.
У вас есть свои агенты и своя полиция; вы отыскиваете самые скрытые бедствия. Я надеялся и думал, что вы можете найти ту, которой я завещаю все свое богатство.
– Но, – заметил скромно Арман, – сумею ли я…
– Постарайтесь.
– А если эта особа умерла и если у нее нет ребенка?
– Тогда я вас делаю своим наследником. Но, милостивый государь, я… Богатство мое пригодится на ваши добрые дела. Вот ключ – когда я умру, снимите его с моей шеи и отворите шкатулку: в ней вы найдете два завещания, составленные в разное время, – одно, делающее вас моим наследником, а другое – Терезу или ее ребенка, если вы их найдете; к этому завещанию приложен медальон, бывший на ней в роковую ночь. В этом медальоне волосы и портрет женщины – по всей вероятности, ее матери, вот что я вам могу дать для указаний.
Голос умирающего слабел, час кончины близился. «К шести часам, – прошептал он, – я пригласил священника».
В эту самую минуту раздался звонок: это был священник.
Спустя два часа после этого барон де Кермаруэ скончался.
Полицейский комиссар немедленно все опечатал, а Арман воротился домой, унося с собой два завещания.
При покойнике остался только один комиссионер, принесший графу де Кергацу письмо от барона де Кермаруэ.
Оставшись один, Коляр улыбнулся.
– Ах ты, старикашка, – пробормотал он, – ты, брат, умер спокойно. Я пришел к тебе нищим и вымолил у тебя позволение пожить для того, чтобы узнать, что можно извлечь из богатого человека, умирающего без наследников.