Пролог
Он никогда бы не подумал, что все ТАК закончится. Столько сил потрачено, столько труда вложено, и удача, казалось, уже поворачивалась лицом…
Он привык все держать под контролем, и вот, совершенно неожиданно, вожжи выскользнули у него из рук, как этот подоконник, за который он цеплялся даже не пальцами – ногтями, слыша, как они обламываются один за другим с оглушительным треском. Все, что он считал незыблемым, рушилось – прямо здесь, прямо сейчас. Ему всегда казалось, что перед смертью человек вспоминает прошедшую жизнь, анализируя ошибки и удачи. Черта с два: в данный момент в голове вертелась лишь одна мысль: удержаться, любой ценой удержаться на вытянутых руках, подтянуться и… Эх, зря он пренебрегал физическими упражнениями, а ведь еще не стар и вполне смог бы выполнить этот нехитрый трюк, если бы не был более привычен к гладкой, кожаной поверхности руля своего «Мерседеса», чем к не менее гладкой перекладине штанги!
Еще один ноготь приказал долго жить. Он висел всего несколько секунд, но в воспаленном от ожидания приближающейся смерти сознании они растянулись на минуты или даже часы. Он мог сколько угодно кричать и звать на помощь – никто не услышит, ведь в офисах никого нет, а до улицы целых двадцать три этажа. А наверху и… Он поднял голову… и… Руки соскользнули с отполированного дождем карниза.
Само падение, в отличие от его ожидания, было коротким.
* * *
Пятьдесят пять… Что ж, чуть меньше чем через месяц это произойдет, и никуда не денешься. Мне всегда казалось, что я буду готова, когда этот день настанет, – ан нет, поди ж ты, совершенно не готова! Помню, на пороге тридцатилетия я думала, что страшно постарела, перед сорокалетием меня несколько дней сотрясала мелкая дрожь, а когда стукнул полтинник, я было решила, что теперь ничто подобное мне не грозит – и вот, на тебе…
Глядя в трехстворчатое зеркало, трельяж, я внимательно изучала свое лицо. Сильно ли оно изменилось за последние пяток лет? Все, кто меня знает, в один голос утверждают, что нет, только почему-то по мере приближения очередного юбилея их голоса становятся все громче, и я улавливаю в их тоне некоторую неискренность. Может, конечно, придумываю, боясь поверить в правдивость тех, кто меня любит? Кожа у меня гладкая, как у сорокалетней, – тут уж я ничуть не грешу против истины. Думаю, дело в генах, но нельзя сбрасывать со счетов и постоянный уход за собой, которому я всегда уделяла много внимания. Глаза… Веки, пожалуй, с возрастом стали тяжеловаты. Не пора ли подумать о пластической операции? Еще десять лет назад я и представить себе не могла, что подобная мысль когда-нибудь зародится в моей голове! Но если немного подтянуть веки, то мои большие серо-голубые глаза, не потерявшие своей яркости, станут более выразительными. Вранье, что женщину годы красят – они не красят даже мужчину, за исключением некоторых редких представителей человечества, страшненьких в молодости, но с возрастом приобретших лоск и стать. Годы убивают женщину, особенно красивую, какой я всегда себя считала без ложной скромности. Ценой невероятных усилий я умудрилась сохранить стройную фигуру и до сих пор влезаю в платья тридцатилетней давности. Что я для этого делаю? Стараюсь есть простую еду, минимум мяса и не допускать излишеств, хотя порой убить хочется за сдобную булку или шоколадку. Стоит ли это таких усилий? Глядя на большинство своих подруг, прихожу к выводу, что да: многие, к сожалению, давно махнули на себя рукой, заделавшись бабушками в прямом и переносном смысле. Ну, а я так просто сдаваться не собираюсь! Решено: пластическая операция, так пластическая операция.
В молодости я больше всего боялась состариться, но не потому, что потеряю привлекательную внешность. Когда перешагиваешь определенный возрастной рубеж, словно нажимается какая-то кнопка, и ты автоматически перестаешь быть интересной кому бы то ни было, за исключением нескольких самых близких – вот что по-настоящему страшно. Да и эти «самые близкие» ведут себя скорее снисходительно, нежели заинтересованно: твои суждения кажутся им побитыми молью, твои жизненные принципы, по их мнению, давно пора отправить на свалку истории ввиду безнадежной устарелости, и даже в поздравлениях пожелания «счастья в личной жизни и успехов в работе» сменяются тусклыми: «здоровья и долголетия». А что, о личной жизни и речи не идет? Я, между прочим, не замужем! Хотя, если уж начистоту, то я, так и не обретя статуса законной жены, никогда не мучалась по этому поводу. У меня две замечательные дочери и прекрасный сын, карьера, тучи благодарных пациентов и отличные друзья – чего еще можно пожелать на склоне лет? Возможно, любви? Я не слишком влюбчива по натуре и всегда предпочитала, чтобы любили меня. Сын родился, когда я еще училась в институте и лелеяла надежды на «нормальную» семью. Не сложилось. Его отец оказался слабохарактерным человеком, пошедшим на поводу у родителей, считавших меня недостойной парой для их «сокровища». Вспоминая себя, тогдашнюю, сейчас я склонна согласиться с их мнением. Я родилась в захудалом городишке под названием Гатчина, который, помимо дворца Павла I, больше ничем не знаменит. Жизнь там была скучная, и я класса с третьего дала себе слово непременно выбраться оттуда в Ленинград. Мама ломалась на трех работах, и я быстро поняла, что, если действительно хочу чего-то добиться в жизни, должна буквально прыгнуть через собственную голову. Какое счастье, что мне довелось родиться при Советской власти, – не приходилось размышлять о том, как на мамину скудную зарплату обеспечить себе образование! Школа наша была не хуже других, да и профессиональных учителей хватало. Однако знания, полученные за партой, не идут ни в какое сравнение с теми, что требуются для поступления в вуз. Мама всю жизнь проработала медсестрой, подрабатывая ночной сиделкой и уборщицей в местном психоневрологическом диспансере, чтобы прокормить меня и брата. Ее мечте стать врачом не суждено было сбыться, а я решила во что бы то ни стало добиться того, что не удалось ей. На репетиторов, само собой, денег не было, и я долбала книжки сама. В те времена о компьютерах и Интернете даже не мечтали, так что библиотека, где я постепенно подружилась со всем персоналом, стала моим вторым домом. Естественно, я читала не только книги по химии и биологии – Сервантес, Дюма, Скотт, Остин, Голсуорси и Экзюпери скрашивали мою бедную событиями жизнь. Я всегда предпочитала иностранную классику русской, жизнь, описываемая зарубежными авторами, казалась гораздо более увлекательной, нежели в романах Достоевского и Толстого. Я воображала себя героиней то одного, то другого произведения, и, в отличие от сюжета, мне, а не мужчинам, доставались все почести и сокровища в конце истории. Но я не забывала и о профильных предметах: к концу девятого класса учительница химии, разведя руками, сказала маме:
– Простите, Наталья Ивановна, но мне нечему больше научить вашу дочь!
Это была чистая правда, ведь учебники давали столь поверхностную информацию о необходимых мне предметах, что поневоле приходилось искать ответы в других местах. Мама, признаться, не верила в то, что авантюра с поступлением в Первый медицинский в Ленинграде выгорит, но не пыталась меня отговаривать, понимая, что если что-то втемяшилось в голову ее дочери, то оттуда это уже ничем не выбить. Она только опасалась, как бы я, разочаровавшись, не потеряла вкус к жизни.
Боялась она напрасно: я поступила с первого раза. На экзамене по химии попалась сложная задача. Я решила ее по-своему, и экзаменатор не понял, как мне это удалось, не используя половину формул, необходимых в подобных случаях, – я их просто не знала. Он потребовал подробных объяснений, после чего спросил, что я получила за сочинение. Ответила, что четверку, и он, пожевав нижнюю губу, сказал сокрушенно:
– Я ставлю вам «пять», но, учитывая, что предстоят еще математика и биология, вы вряд ли поступите: конкурс слишком велик.
Сейчас такое заявление однозначно звучало бы как намек на внесение некоторой суммы «в фонд вдов и сирот» института, но тогда ни о чем подобном я и подумать не могла – другие времена, иные нравы. Я набрала восемнадцать баллов, но много оказалось «блатных» абитуриентов, правдами и неправдами набравших все двадцать. Я поняла, что рассчитывать мне не на что. В списках поступивших моя фамилия отсутствовала, однако, когда я, опустив голову, понуро плелась к выходу мимо деканата, секретарша схватила меня за руку.
– Ты, что ли, Саянова будешь? – требовательно спросила она.
Я удивленно кивнула.
– Ну да, он так тебя и описал: говорит, глазищи татарские, раскосые, и волосы как пепел, – закивала она, с интересом меня разглядывая. Под этим взглядом я поежилась: еще никогда меня не рассматривали так пристально. – Поступила ты, Саянова, во как!
– Как – поступила? – пролепетала я. – В списках…
– Твою фамилию внесли в последний момент, – перебила секретарша. – Евгений Яковлевич сказал, что ему нужен хотя бы один подающий надежды студент, иначе работать просто не с кем!
Позднее я выяснила, что таинственный Евгений Яковлевич как раз и принимал у меня экзамен по химии и именно благодаря его восторженным рекомендациям я попала в институт.
На первом курсе я оказалась в одной группе с Пашей Гавриловым, сыном академика Олега Гаврилова, лауреата всевозможных премий и автора научных трудов по акушерству и гинекологии. Мать Павла также была врачом, таким образом, он являлся потомственным медиком, которому заранее обеспечено большое и светлое будущее. До сих пор не знаю, была ли я влюблена в Пашку, или меня заворожила аура благополучия, парящая над его головой, – в любом случае, я «залетела» в конце второго курса. Родители незадачливого любовника пришли в ужас: как, девочка-лимитчица, ни кола, ни двора… Мамаша, Антонина Сергеевна, лично прискакала ко мне в общагу, и у нас состоялся разговор в духе сценки из фильма «Москва слезам не верит». Она настаивала на аборте, я категорически отказалась, но пообещала, что никаких «притязаний» на ее сына иметь не буду. Трусливое поведение Павла здорово поколебало ореол святости, который раньше я ему ошибочно приписывала, поэтому легко дала это обещание. Его мать, правда, оказалась намного порядочнее и, поняв, что аборт я делать действительно не собираюсь, помогла найти хорошего гинеколога для наблюдения за беременностью. Интересно, что по мере роста моего живота мы с Пашкой совершенно перестали общаться, тогда как Антонина Сергеевна, напротив, позванивала, интересуясь моим самочувствием. Думаю, ее подкупил тот факт, что я, как сумасшедшая, продолжала вгрызаться в учебу несмотря на свое состояние. Так продолжалось до самых родов – увезли меня прямо из института, но только после того, как я на «отлично» сдала экзамен. Подозреваю, «отлично» мне залепили со страху – вдруг рожу прямо в аудитории? Из роддома меня встречали подруги и… Антонина Сергеевна с огромным букетом и вышитым голубеньким одеяльцем для внука!
…За окном затормозила машина. Я сразу поняла, что приехал Влад, – всегда с легкостью узнаю звук его машины. Ну, точнее, не сам звук, а то, как он подъезжает к парадной, постепенно сбавляя скорость, глушит двигатель, через сколько секунд выходит из авто, аккуратно прикрыв дверь. Так как живу я на втором этаже, то слышу такие вещи. Выглянув из окна, я увидела, что не ошиблась, и уселась обратно – у Влада свой ключ.
В этой огромной квартире мы обитаем вместе с младшенькой. Комнат всего три, но зато – сто восемьдесят квадратных метров! И все это она заработала сама с небольшой моей помощью от продажи «двушки» в сталинском доме. Дашутка – адвокат по уголовным делам – удивительное исключение среди моего потомства, как и я, предпочитавшего карьеру в медицине.
Поворот ключа в замке и громкий лай Бони возвестили о том, что Владик дома.
– Мам?
– Я тут.
Входит и внимательно смотрит на меня, будто видит впервые или после долгого отсутствия.
– Что-то ты зачастил, – говорю вроде как недовольно.
На самом деле я всегда рада его видеть, но в последнее время Влад заходит чуть ли не каждый день – волнуется, как бы я на пороге юбилея не выскочила из окошка, наверное. Если вдуматься, дурацкая идея: второй этаж, в худшем случае ноги переломаю.
Подходит и обнимает меня. Наши глаза встречаются. Какой же он красивый, мой сын: высоченный (сто девяносто), подтянутый, темноволосый – весь в Пашку Гаврилова, тот тоже красавцем был. Хотя почему – был? Слава богу, жив-здоров, доктор наук, академик, как папаша. С сыном у него отношения ровно-спокойные. До окончания школы Влад общался только с бабушкой, но потом Павел внезапно возник в его жизни. Я считаю, это потому, что у него в семье лишь дочки, хотя могу и ошибаться, ведь люди меняются. Однако Влад ничего не забыл, поэтому особой теплоты в отношениях отца и сына нет. Глаза у него мои, чуть раскосые. Не знаю, откуда взялся этот «монгольский» разрез – при моих-то светлых волосах и бледной коже, хотя догадываюсь, что татаро-монголы тут ни при чем: мама как-то обмолвилась, что папин дедушка был с Ямала.
– О чем размышляем? – поинтересовался сын, целуя меня в мочку уха.
– О пластической операции.
– Что-о?!
Надо было видеть, как вытянулось его лицо при этих словах.
– Ты серьезно? – добавил он после паузы.
– Абсолютно. Смотри, вот тут… и вот здесь.
– Ма, ты с ума сошла – кто тебе подал такую нелепую идею?
– Вот это самое зеркало, – ткнула я пальцем в трехстворчатого «советника». – А чего ты, собственно, так переживаешь? Оксана все сделает, она ведь пластический хирург!
– Да Оксанка тебя первая убьет! – перебил он. – За одну только мысль… Послушай, мам, ты и так красивая – стройная, как девочка…
– Ага, – вздохнула я. – Сзади пионерка, а спереди – пенсионерка!
– Ма-а-а! – застонал Влад, поглаживая меня по плечу, словно я была упрямым ребенком, а он – заботливым папашей, пытающимся отговорить этого ребенка от совершения глупости. – Ты же сама врач, хирург с тридцатилетним стажем – как ты можешь не понимать, чем чреваты подобные «эксперименты» в тво…
– Вот! – воздела я палец к потолку, сведя брови на переносице. – Ты сам сказал: «в твоем возрасте»!
– Ничего такого я не говорил! – возразил он. – Не вкладывай мне в уста свои собственные слова, пожалуйста. Я только имел в виду, что наркоз – опасная штука!
Решив, что дальнейшее обсуждение смысла не имеет, я перевела разговор на другую тему.
– Есть будешь?
– Мы не договорили.
– Успеем – я никуда не уезжаю. Тебе борщ или грибной?
– Гриб… Нет, борщ, пожалуй.
Жена Влада, Полина, благослови ее бог, за тринадцать лет их совместной жизни так и не научилась готовить. Поначалу я пыталась передать ей свои знания и опыт, но через некоторое время поняла, что не преуспею, и оставила семью в покое. Влад привык к аховой стряпне супруги – пришлось, так как во всем остальном она его полностью устраивала. «Остальным», как я предполагаю, был секс. Меня не раз подмывало поинтересоваться у сына, что же такого делает в постели Полина, чем держит его на коротком поводке, но я так и не решилась. Даже если бы смогла, Влад навряд ли стал бы со мной откровенничать. Полину нельзя назвать красавицей, однако она относится к той категории женщин, которых называют хорошенькими. Но сына всегда окружали хорошенькие девушки – видимо, дело в горячем темпераменте, которого никак нельзя заподозрить под простоватой внешней оболочкой Полины. Она с грехом пополам закончила Библиотечный институт, но ни дня не работала. Моя невестка уделяет много времени дому и семье, но не забывает и о себе – ходит на фитнес, в бассейн, два раза в месяц посещает салон красоты и кружок валяния шерсти – у меня накопилось порядочное количество шарфиков, собственноручно свалянных Полиной. Должна признать, руки у нее работают гораздо лучше головы: если бы жена Влада посвящала больше времени этому хобби, полагаю, она могла бы достичь больших высот. И еще одного у нее не отнять: Полина прекрасная мать, и за это я готова простить ей все, включая неумение приготовить яичницу.