Сучок ничего не ответил, только, все так же отвернувшись, повел плечами, а Мишкина растерянность (даже в какой-то мере растроганность), в полном соответствии с лисовиновским характером, быстро перешла сначала в раздражение, а потом в злость.
– Хватит, Кондратий! Попереживали и будет, давай-ка дальше о деле… Подклет, сени, терем, а жить-то где?
– Гм, жить… Ишь, скорый какой! Хоромы в один сруб не ставятся! – Сучок, по-прежнему не глядя на Мишку, словно устыдясь проявленной слабости, снова принялся чертить. – Ставим рядом еще один сруб: подклет, клеть с горницами. Там и жить будешь: спать, трапезничать с семьей, добро хранить…
– Какое добро? – перебил Мишка. – Подклет же есть…
– А казну? А меха дорогие да паволоки? Сам не заметишь, как рухлядью обрастешь… еще и тесно станет! Вот тут-то и третий сруб пригодится!
– Третий? Да куда ж еще третий-то? – в очередной раз удивился Мишка.
– А туда, что у княгини-то свои сени есть! – наставительно поведал Сучок. – Поменее княжьих, сам собой, но тоже немаленькие. Там она и гостей привечает, и посетителей выслушивает, и с сенными боярынями… – Сучок, видимо, сам для себя неожиданно затруднился с разъяснениями, – ну, чего-то ж они там делают, с сенными-то боярынями, не просто же так они… Вот, значит… а матушке твоей надо же где-то с девками рукоделием заниматься! Ну и прочее всякое-такое.
– Понятно. – Мишка обреченно вздохнул. – Не выйдет, значит, скромно.
– Даже и не надейся, боярич! Место власти скромным не бывает! – Сучок вдруг оживился и снова принялся черкать по земле. – Все это надо еще соединить лестницами да переходами и украсить – наличниками, резными «полотенцами», причелинами, столбиками всякими, откосами… Красиво будет, не то что твоя казярма!
«Так вот почему ты не возмутился, что народ от основной стройки отвлечь придется! Красоту тебе создать хочется… тоже творческая личность…»
Квалификация артели Сучка была высокой – боярские хоромы «сдали в эксплуатацию» во второй половине августа, и получилось действительно красиво! Конечно же не обошлось без споров на грани скандала со старшиной плотников – если к требованию наладить отопление «по-белому» Сучок как-то притерпелся, хотя и считал это чем-то вроде «архитектурного излишества», влекущего напрасное разбазаривание дефицитных кирпичей и серьезное усложнение конструкции здания, то, например, сооружение прихожей, при наличии сеней, он воспринял просто как дурную блажь боярича.
Традиционный аргумент Сучка «так не строят» столкнулся с почти иррациональным неприятием Мишкой входа прямо с улицы. Все-таки парадные сени, хоть и не княжеского масштаба, сочетали в себе функции кабинета, гостиной и совещательной комнаты, вход в которую должен был, в Мишкином понимании, обязательно предваряться каким-то проходным помещением. Сломать сопротивление Сучка удалось, лишь обратившись к вопросу безопасности – придворные-то на гульбище не толпились, заходи, кто хочешь, и «нестандартную» горницу, где по идее было место секретарю или адъютанту, удалось «продать» старшине плотницкой артели, как помещение охраны. Под этот «проект» прошли и скамьи для ожидающих приема посетителей (как бы для размещения охранников), поскольку по нормам XII века посетителям, в соответствии с их статусом, надлежало ждать вызова либо на дворе возле крыльца, либо на гульбище.
В этих-то хоромах Мишка и поселился с матерью и сестрами (что естественным образом породило к жизни женскую половину дома), сюда же вселили брата Сеньку, после того как «детский десяток» перебрался в крепость, сюда же почти ежедневно наведывался Алексей (бывало, и с ночевкой, но этого как бы никто не замечал).
Здесь же организовывались «семейные» ужины для отличившихся отроков, а под гульбищем, на неком подобии деревянного тротуара, стояли скамьи для вечерних посиделок с песнями (однажды отроки и девицы спрятались под гульбищем от дождика, а потом все так и осталось, сделавшись привычным).
Очень быстро Мишка убедился, что название «покои» тоже имеет совершенно конкретный практический смысл – обрести покой можно было только во внутренних помещениях. Хоромы действительно были центром общественной жизни, сопровождавшейся соответствующей суетой. Суету эту Мишка, сам для себя, разделил на несколько частей.
Первая – официальная. Стоя на крыльце, Мишка принимал утренний развод и вечернюю поверку, а также смену дежурных десятков. Принимал доклады, оглашал приказы и распоряжения, подводил недельные итоги соревнования между десятками и осуществлял прочие формальные публичные акты руководства Академией, а «на сенях» проводил заседания Совета Академии и «педсоветы» с наставниками.
Вторую составляющую суеты Мишка поименовал «деловой». В терем постоянно перли посетители с делами самой разной степени важности. То являлась «шеф-повар» Плава и обрушивала на Мишку ворох кухонных проблем; то Сучок с очередным скандалом (ну не мог он изложить даже простейший вопрос в иной, нежели склочно-пожарной, тональности); то прибегал с подбитым глазом дежурный десятник и сообщал, что подрались силяжские с шеломаньскими (понимай: шестой десяток с девятым), наставники с дежурным десятком их угомонили, даже опричников звать не пришлось, но в темницу два десятка разом не запихнуть, да там и без того пятеро обретаются; то Роська «радовал» тем, что завтра ожидается аж семь именин, но про одного святого из этой семерки он ничего отрокам рассказать не может и надо срочно скакать в Ратное к отцу Михаилу; то черти приносили «кинолога» Прошку, длинно и занудно живописующего прямо-таки непреодолимые трудности с выбором имени для недавно родившегося теленка… и прочие делишки, дела, делища!
Для третьей составляющей суеты Мишка названия так и не придумал – просто суета от постоянно мелькающих лиц, обрывков разговоров и вообще непонятно чего. На протяжении дня обязательно находились поводы и причины заглянуть в хоромы у двоюродных братьев и крестников, на гульбище после обеда каждый день собирались и о чем-то толковали между собой наставники (другого места им не нашлось!), по подклету все время зачем-то лазали плотники Сучка и строители Нинеи (слава богу, наверх не лезли), какие-то бабы и девки (и откуда их столько?) постоянно таскались на женскую половину дома, по горницам, наподобие привидения, шастала Красава в компании Саввы… порой так и подмывало схватить какой-нибудь предмет поувесистей и вышибить всю эту публику на крепостной двор, сопроводив сие управленческое воздействие соответствующими высказываниями из арсенала ненормативной лексики. А потом поставить на входе караул и ввести пропускную систему.
Четвертая составляющая суеты была и вообще атас – женская! В самых неожиданных местах терема все время попадались девки с тряпками и вениками, какие-то другие девки носились туда-сюда с горшками, ведрами, кувшинами, коробами и еще бог знает с чем, третьи девки (а может, те же самые?) таскались с подушками, сенниками, одеялами и еще каким-то тряпьем – все это выбивалось, вытряхивалось, сушилось и проветривалось на солнце; время от времени всю эту колготню, словно ледокол, прорезал громко сопящий Простыня с каким-нибудь неподъемным сундуком в руках, а руководила всем этим непостижимым в своей скрытой логике процессом горластая баба, которую в глаза величали Лизаветой, а за глаза Керастью.
Девки то хихикали, то перекликались звонкими голосами, то поодиночке, а случалось и компанией, хныкали в уголках. Что-то где-то падало (порой и разбивалось), где-то лилась вода, где-то хлопали по выбиваемым сенникам палки, кого-то отчитывала Лизавета…
Однажды Мишка, то ли со зла, то ли для эксперимента (сам не понял), высунулся из сеней-кабинета-гостиной и гаркнул во всю мощь голоса:
– А ну тиха-а-а!!! Чапай думать будет!!!
Единственным результатом акустического воздействия было то, что боярича облаял Роськин щенок Ворон, по своему разгильдяйскому обыкновению то ли прогуливавший занятия у «кинолога» Прошки, то ли смывшийся из вольера и принимавший деятельное участие в коловращении людей и предметов в районе кухни.
Кухня в Мишкиной «резиденции» вообще была отдельной песней! Несмотря на то что Мишка, как, впрочем, и все остальные, дома только ужинал, а в остальное время питался в трапезной вместе с отроками, а женский состав – в специальном помещении возле «гарнизонного пищеблока», на кухне что-то булькало и шкворчало уже с утра: в программу обучения «благородных девиц» входил курс кулинарии и консервирования, и Мишка сильно подозревал, что перенос этого учебного процесса в хоромы был вызван опасением массового отравления отроков в случае попадания «учебных блюд» в общую трапезную. Однажды он даже решил, что его опасения подтверждаются самым ужасным образом – из кухни понесло запахом не то чтобы химии, но явно чего-то несъедобного. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что девки, под руководством Анны Павловны, красят на кухне нитки для вышивания.
Конечно же во всей этой «суете сует и всяческой суете» ничего ужасного не было. Точно так же постоянно заняты были какими-то делами бабы и девки в лисовиновской усадьбе в Ратном, привычным было и то, что со всеми делами Воинской школы все шли именно к Мишке, хотя вопрос запросто мог решить Алексей или кто-то из «ближнего круга», не должна была пугать или удивлять и некоторая бестолковость всего происходящего – Академия дело новое, непривычное. Однако как только Мишка заселился в терем и все это сосредоточилось в одном месте… ох!
* * *
На следующий день после «дуэли» Корней заявился в крепость в компании Бурея и старосты Аристарха. Появление на базе Младшей стражи обозного старшины и ратнинского старосты было более чем показательным – если явился Бурей, то почти с уверенностью можно предсказывать: сидящего в темнице урядника Бориса ждет казнь.
С Аристархом было несколько сложнее. После обряда посвящения Аристарх (в язычестве, как выяснилось, Туробой), против ожиданий, не оставил Мишку-Окормлю для приватного разговора, хотя это и напрашивалось само собой – ведь назвал же Аристарх-Туробой его своим преемником. Возможно, староста приехал поглядеть, как Мишка «окормляет» Воинскую школу? Посмотрит, сделает какие-то свои выводы, а потом уже начнет посвящать в таинства Перунова братства?
Особо поразмышлять на эту тему Мишке не дал Корней. Выслушав с недовольной миной на лице рапорт, воевода буркнул в ответ нечто сердито-неразборчивое и, постепенно разгоняясь, словно самолет на взлете, начал:
– Порядка не вижу, усердия тоже! Бездельники, лоботрясы, ничего как следует делать не можете, а если можете, то ленитесь, пользуетесь, что пригляда за вами нет…
Далее последовал классический монолог из серии «начальственный разнос» – попреки и угрозы, перемежаемые руганью, без указания точной причины начальственного гнева. Объяснения последуют позже, когда руководство выпустит пар и отведет душу. До того – никакой конкретики, иначе начнут перебивать, оправдываться (не ровен час, и оправдаются), и никакого облегчения души и разрядки эмоционального напряжения не получится.
«Чего он завелся-то так? Ну случилась беда, так виновные уже или наказаны, или воеводского суда ждут. Или еще что-то случилось, чего я не знаю? Так вроде бы ничего такого особенного не должно быть…»
Послушав дедовы излияния еще немного, Мишка слегка набычился и уставился в переносицу деду.
– …И школа ваша дерьмо, и наставники ваши засранцы, и… – Дед сбился с ритма. – Я сразу говорил, что толку не будет… Чего уставился?
– Не при ребятах, – негромко ответил Мишка. – Зайдем в дом – хоть убивай, а ученикам про то, что школа дерьмо, а наставники засранцы слушать незачем.
– Ты меня поучи еще, сопляк! – Чувствовалось, что дед уже «выпустил пар» – замечание прозвучало значительно тише и не так энергично. – Указывать он мне будет, что надо, что не надо… Воеводы хреновы… Коня кто-нибудь примет или мне до вечера тут?..
Коня, разумеется, приняли, дед шагнул было к крыльцу, но остановился:
– Кхе! Михайла… Это что, твой дом, что ли? Важнее дела на стройке не нашлось?
– Жилье боярича, начальника Воинской школы, господин сотник, – «служебным» голосом отрапортовал Мишка. – Милости прошу, господин сотник.
– Жилье, едрена-матрена… Совсем тут обалдели… Аристарх, видал, а?
– Да-а, Кирюш… в Ратном-то у нас такого нету. А давай-ка внутри глянем!
– Ну, веди, – Корней как-то странно покосился на Мишку, – воевода, едрена-матрена.
Сени-кабинет-гостиная тоже впечатляли. На выскобленных досках пола лежал четырехугольный светло-серый войлок с красными узорами (ковер был бы уместнее, но ковра не нашлось). Проконопаченные мхом бревна стен были скрыты плотно подогнанными, гладкостругаными досками светлого дерева. Потолок, тоже дощатый, был побелен (Мишка хоть и знал, что от ЗДЕШНИХ «осветительных приборов» потолок быстро закоптится, не смог отказать себе в этом удовольствии). От этого в парадных сенях было непривычно светло.
Посреди помещения на войлоке стоял длинный стол, накрытый льняной скатертью, а вокруг него двенадцать стульев. На стеллаже, бывшем на самом деле шкафом, только без дверец, рядами стояла раскрашенная под хохлому посуда. На столе, между двумя пятисвечниками, стоял тоже раскрашенный под хохлому поднос, на нем – кувшин с квасом и небольшой ковшик. Все это придавало горнице яркий, праздничный вид, а отсутствие вдоль стен лавок и сундуков добавляло простора.
– Михайла, – несколько оторопело произнес дед, – да ты, как князь…
Мишка налил квасу в ковшик и с полупоклоном поднес деду:
– Испей с дороги, господин сотник.
Дед машинально принял ковш, выпил, но при этом слишком сильно наклонил посуду, и струйка кваса сбежав по бороде, испятнала лежащий на полу светлый войлок. Дед заметил свою оплошку, смутился и рассвирепел от этого снова:
– Совсем очумели, задрыги? Вы что тут устроили? С жиру беситесь! Князьями себя возомнили, боярами? Ты! – Дед попытался схватить Мишку за ухо, но внук увернулся, разозлив Корнея еще больше. – Ты для этого себе Устиновых хлопов забрал? В роскоши жить захотел, сопляк?
Дед снова надвинулся на Мишку, но неловко зацепился протезом за край войлока и чуть не упал, подошедший сзади Бурей подхватил его и зловеще прохрипел:
– Не о том говоришь, Корней. – Потом поднял глаза на Мишку и совсем уж по-звериному прорычал: – Ты, сопляк, почто убогую обидел?
– Какую убогую? – не понял Мишка, невольно пятясь.
В устах Бурея обида, нанесенная убогому, была самым страшным обвинением. Если и имелись у обозного старшины какие-то положительные человеческие качества, то это, в первую очередь, сочувствие калекам и уродам. Впрочем, могло быть и не сочувствие несчастным, а благовидный повод дать выход агрессии и злобе, но все Ратное знало, что натерпевшийся с детства Бурей способен убить или изуродовать любого, кто позволял себе издеваться над ущербными. Скорее всего, именно из-за этого в Ратном не были распространены в общем-то характерные для Средневековья, развлечения за счет горбатых, хромых и прочих богом обиженных людей.
Сразу стало понятно, почему дед явился в Воинскую школу в таком взвинченном состоянии. Видимо, Мишкины «доброжелатели» нашли способ подкинуть Бурею «дезу» о якобы нанесенной внуком сотника обиде кому-то из тех, кого Бурей считал своей обязанностью защищать, и обозный старшина явился «восстанавливать справедливость». Относительно того, как он это будет делать, Мишка никаких иллюзий не питал – запросто может и шею свернуть.
Дед торопливо встал между Мишкой и обозным старшиной и заорал на внука:
– Зачем Ваську украл?!
– Какую Ваську?
– Глухую! Хватит придуриваться! На кой тебе глухая сдалась, совсем тут одурел?
– Она сама пришла, деда, я забыл совсем…
– Не врать! Девки сами за десяток верст не приходят.
– Сама пришла, деда…
– Врешь! Видели тебя! Где девка?
– В лазарете она, у Юльки.
– Ага! Значит, здесь! Почему в лазарете? Бил?
– Нет, в речке чуть не утонула.
Дед собрался еще что-то сказать, но над его плечом появилась лапища Бурея и потянулась к Мишке.