– В снах. Он послал за мной в снах.
– Колдовство…
Левет произносил это слово не иначе, как со смешанным благоговением и ужасом. Бывают ведуны, говорил Левет, что способны овладеть дикими силами, дремлющими в земле, звере и дереве. Бывают жрецы, чьи молитвы, дабы дать людям передышку, способны выходить вовне и двигать богами, что движут миром. И бывают колдуны, чье слово – закон, чьи речи не столько описывают мир, сколько повелевают, каким ему быть.
Суеверие. Левет везде и во всем путал то, что случается позднее, с тем, что было прежде, следствия с причинами. Люди пришли позднее, а он помещал их в начало и звал «богами» или «демонами». Слова появились позднее, а он ставил их в начало и называл «писанием» или «заклинаниями». Ограниченный последствиями событий, слепой к причинам, он цеплялся за сам хаос, людей и их деяния и лепил по их образу и подобию то, что было вначале.
Но дуниане ведают, что начало не имело отношения к людям.
«Должно быть какое-то другое объяснение. Колдовства не существует».
– Что тебе известно о Шайме? – спросил Келлхус.
Стены содрогались под яростными порывами ветра, угасшие было угли внезапно вновь вспыхнули ярким пламенем. Свисающие с потолка шкурки легонько покачивались. Левет огляделся и нахмурил лоб, как будто пытался что-то расслышать.
– Он очень далеко, Келлхус, и путь туда лежит через опасные земли.
– Шайме для вас не… не священен?
Левет улыбнулся. Края чересчур далекие, как и слишком близкие, священными быть не могут.
– Я это название слышал всего несколько раз, – ответил он. – Севером владеют шранки. Те немногие люди, что остались здесь, живут как в осаде и редко решаются выходить за стены городов Атритау и Сакарпа. О Трех Морях нам известно мало.
– О Трех Морях?
– О народах юга, – пояснил Левет, удивленно округлив глаза. Келлхус знал, что охотник считает его неведение почти божественным. – Ты хочешь сказать, что никогда не слышал о Трех Морях?
– Как ни уединенно живет твой народ, мой еще уединеннее.
Левет кивнул с умным видом. Наконец-то настал его черед говорить о важных вещах!
– Когда Не-бог и его Консульт разорили север, Три Моря были еще молоды. Ныне же, когда от нас осталась лишь тень, они сделались средоточием человеческой власти и могущества.
Левет умолк, расстроенный тем, как быстро кончились его сведения.
– Кроме этого, я почти ничего не знаю, – сказал он, – разве что несколько имен и названий.
– Откуда же тогда ты узнал о Шайме?
– Один раз я продал горностая человеку из караванов. Темнокожему. Кетьянину. Никогда раньше не видел темнокожих людей.
– Из караванов?
Келлхус никогда прежде не слышал этого слова, но произнес его так, словно желал уточнить, о каком именно караване ведет речь охотник.
– Каждый год в Атритау приходит караван с юга – если ему, конечно, удается прорваться через шранков. Он приходит из страны, именуемой Галеот, через Сакарп, привозит пряности, шелка – дивные вещи, Келлхус! Ты когда-нибудь пробовал перец?
– И что этот темнокожий человек сказал тебе о Шайме?
– Да ничего особенного на самом деле. Он говорил по большей части о своей религии. Сказал, что он айнрити, последователь Айнри, Последнего Пророка… – Он на миг нахмурился. – Да, как-то так. Последнего Пророка! Можешь себе представить?
Левет помолчал, глядя в никуда, тщась передать тот эпизод словами.
– Он все говорил, что я буду проклят, если не подчинюсь его пророку и не открою свое сердце Тысяче Храмов – никогда не забуду этого названия.
– Так значит, для того человека Шайме священен?
– О да, святая святых! Когда-то давно это был город того пророка. Но с тех пор у них, кажется, что-то не заладилось. Он говорил о войнах, о том, что язычники отняли его у айнрити…
Левет запнулся, словно вспомнил что-то особенно важное.
– У Трех Морей люди воюют с людьми, Келлхус, а о шранках и думать не думают! Можешь себе представить?
– Так значит, Шайме – священный город, находящийся в руках язычников?
– Да оно и к лучшему, сдается мне, – ответил Левет с внезапной горечью. – Этот пес и меня все время звал язычником!
Они засиделись далеко за полночь, беседуя о дальних землях. Буря завывала и расшатывала прочные стены хижины. И в тусклом свете догорающих углей Анасуримбор Келлхус мало-помалу втягивал Левета в свои собственные ритмы – заставил замедлить дыхание, погрузиться в дрему… Когда наконец охотник впал в транс, Келлхус принудил его открыть все тайны до единой и преследовал, пока у Левета не осталось убежища.
Надев снегоступы, Келлхус в одиночестве брел через колючий ельник к ближайшей из вершин, что громоздились вокруг хижины охотника. Темные стволы были окружены сугробами. В воздухе пахло зимней тишиной.
За эти несколько недель Келлхус переделал себя. Лес больше не был ошеломляющей какофонией, как когда-то. Собель сделался страной оленей-карибу, соболя, бобра и куницы. В земле его покоился янтарь. Под облачными небесами выходили на поверхность ровные валуны, а озера серебрились рыбой. Больше тут не было ничего, ничего достойного благоговения или ужаса.
Впереди выступал из-под снега невысокий утес. Келлхус поднял голову, отыскивая тропу, чтобы как можно быстрее подняться на вершину. И полез наверх.
Вершина была голой, если не считать нескольких корявых боярышников. В центре ее высилась древняя стела – каменный столп, заметный издалека. Все четыре грани ее были покрыты рунами и маленькими фигурками. Келлхус приходил сюда снова и снова – не столько из-за языка надписи: язык был неотличим от его собственного, кроме отдельных выражений, – сколько из-за имени создателя.
Начиналась надпись так:
«И я, Анасуримбор Кельмомас II, взираю с этой горы и вижу величие, сотворенное моими руками…»
А далее следовало описание великой битвы давно умерших королей. Если верить Левету, край этот лежал некогда на границе земель двух народов, куниюри и эамноров. Оба этих народа сгинули несколько тысяч лет назад в мифической войне с тем, кого Левет именовал «Не-богом». Келлхус отметал эти истории об Армагеддоне с ходу, как и многие байки, что рассказывал Левет. Но имя «Анасуримбор», вырезанное на древнем диорите, отмести было не так-то просто. Теперь он понимал, что мир и впрямь куда древнее дуниан. И если его род восходил к этому давно умершему верховному королю, стало быть, он древнее дуниан.
Но эти мысли не имели отношения к его миссии. Изучение Левета подходило к концу. Скоро придется продолжить путь на юг, к Атритау, откуда, как утверждал Левет, есть возможность отправиться дальше, в Шайме.
Келлхус глядел с высоты на зимние леса. Где-то позади лежала Ишуаль, таящаяся в ледяных горах. А впереди ждало паломничество, путешествие через мир людей, скованных деспотичными обычаями, вечно повторяемыми племенными небылицами. Он явится к ним, как бодрствующий среди спящих. Он будет укрываться в закоулках их невежества и с помощью истины сделает их своими орудиями. Он – дунианин, один из Обученных, и сумеет подчинить себе любой народ, любые обстоятельства. Он будет прежде них.
Но его ждал другой дунианин, изучавший эти дикие края куда дольше, – Моэнгхус.
«Велика ли твоя сила, отец?»
Он отвел глаза от раскинувшихся внизу просторов – и заметил нечто странное. По другую сторону стелы снег был испещрен следами. Келлхус окинул их взглядом и решил спросить о них у охотника. Существо, которое их оставило, ходило на двух ногах, но не было человеком.
– Вот такие, – пояснил Келлхус и быстро нарисовал пальцем след, виденный на снегу.
Лицо Левета посуровело. Келлхусу достаточно было взглянуть на охотника, чтобы заметить: тот старается скрыть охвативший его ужас. Позади тявкали собаки, описывая круги на своих кожаных поводках.
– Где? – спросил Левет, пристально глядя на странный след.
– У старой куниюрской стелы. Они проходят по касательной относительно хижины, на северо-западе.
Бородатое лицо повернулось к нему.
– И ты не знаешь, что это за следы?
Вопрос был многозначительным. «Ты пришел с севера – и не знаешь этих следов?!» – вот что хотел сказать Левет. Потом Келлхус понял.
– Шранки.
Охотник взглянул ему за спину, обводя глазами стену леса. Монах почувствовал, как у Левета засосало под ложечкой, как участилось сердцебиение, как в голове закружились мысли, слишком стремительные, чтобы быть вопросом: «Что же делать, что же делать…»
– Надо пойти по следу, – предложил Келлхус. – Убедиться, что они не видели твоих ловушек. Если они их видели…
– Зима была для них тяжелой, – сказал Левет. Он нуждался в том, чтобы придать какую-то осмысленность своему ужасу. – Они пришли на юг за пищей… Им нужна пища. Да-да.
– А если дело не в этом?
Левет покосился на Келлхуса. Глаза у него были дикие.
– Для шранков люди – тоже пища, только несколько иного рода. Они охотятся на нас, чтобы утолить свои безумные сердца.
Он шагнул к собакам, ненадолго отвлекся.
– Тихо, тс-с, тихо!
Он похлопал их по бокам, вдавил их головы в снег, сильно потрепав псов по затылку. Его руки двигались небрежно и размашисто, поровну распределяя ласку.
– Келлхус, ты не принесешь мне намордники?
Серая, узкая полоска следов была еле видна в сугробах. Небо темнело. Зимними вечерами в лесу воцарялась странная тишина. Казалось, будто к закату клонится нечто более значительное, чем солнце.
Они зашли в своих снегоступах довольно далеко, и теперь остановились. Они стояли под голыми сучьями раскидистого дуба.
– Возвращаться нельзя, – сказал Келлхус.
– Но не можем же мы бросить собак!
В течение нескольких вздохов монах изучал Левета. Их дыхание висело неподвижными клубами в морозном воздухе. Келлхус знал, что ему ничего не стоит разубедить охотника возвращаться за чем бы то ни было. То существо, по чьему следу они шли, знало о ловушках. Возможно, знало оно и о хижине. Но следы на снегу – пустые отметины – были слишком малы, чтобы оно могло ими воспользоваться. Для Келлхуса угроза существовала лишь в страхе, проявляемом охотником. Лес по-прежнему принадлежал ему.
Келлхус повернулся, и они вместе направились к хижине, вразвалочку скользя по снегу. Но вскоре Келлхус остановил своего спутника, крепко ухватив его за плечо.
– Что… – начал было охотник, но умолк, услышав шум.
Тишину прорезал хор приглушенных воплей и визга. Потом по лесу прокатился одинокий вой – и снова навалилось жуткое зимнее безмолвие.
Левет стоял неподвижно, как темные ели.
– За что, Келлхус?
Голос у него сорвался.
– Сейчас не до вопросов. Бежать надо!
Келлхус сидел в пепельном полумраке, следя за тем, как рассвет перебирает розовыми пальцами ветви и темную хвою. Левет все еще спал.
«Мы бежали быстро, отец, но достаточно ли быстро мы бежали?»
Он увидел: что-то мелькнуло – и тут же исчезло в чащобе.
– Левет!
Охотник пошевелился.
– Что? – спросил он и закашлялся. – Темно ведь еще!
Еще одна фигура, дальше влево. Движется в их сторону.
Келлхус замер, не отрывая глаз от дальних деревьев.
– Они идут сюда, – сказал он.
Левет сел, с трудом согнув заиндевевшее одеяло. Лицо его сделалось пепельно-серым. Ошеломленный, он уставился туда же, куда смотрел Келлхус.
– Я ничего не вижу!
– Они стараются остаться незамеченными.
Левета затрясло.
– Беги! – приказал Келлхус.
Левет недоуменно воззрился на него.
– Бежать? От шранков не убежишь, Келлхус! Они кого хочешь догонят. Они как ветер!
– Я знаю, – ответил Келлхус. – Я останусь здесь и задержу их.
Левет мог лишь глядеть на него. Он не мог шевельнуться. Деревья вокруг загудели. Пустое небо напряженно выгнулось. Потом в плечо ему вонзилась стрела, охотник упал на колени и уставился на красное острие, торчащее из груди.
– Ке-еллху-ус! – ахнул он.
Но Келлхус исчез. Левет перекатился на другой бок, ища его, и увидел, что монах бежит к ближним деревьям, и в руке у него обнаженный меч. Первый шранк рухнул, обезглавленный, а монах помчался дальше, словно бледный призрак на фоне сугробов. Еще один умер, напрасно рубя ножом податливый воздух. Прочие надвинулись на Келлхуса, точно кожистые тени.
– Келлхус!!! – вскричал Левет, то ли от боли, то ли надеясь отвлечь их, приманить к тому, кто все равно уже покойник. «Я готов умереть за тебя!»
Но жуткие фигуры попадали, загребая снег, и странный, нечеловеческий вой понесся сквозь лес. Вот упало еще несколько, и наконец только высокий монах остался стоять.
Охотнику показалось, что издали доносится лай его псов.
Келлхус тащил его дальше. Радужные искорки вспыхивали на снегу в лучах восходящего солнца. Они пробирались сквозь кустарник. Левет скорчился, поглощенный болью в плече, но монах был неумолим. Келлхус влек его вперед так стремительно, как Левет и здоровым-то не ходил. Они преодолевали снежные заносы, обходили стволы, проваливались в овраги и выкарабкивались наружу. Руки монаха не отпускали, не оставляли его, словно тонкая железная стойка, которая снова и снова не давала упасть.
Ему все казалось, что он слышит собачий лай.
«Песики мои…»
Наконец его привалили к стволу дерева. Дерево казалось каменным столбом, подходящей опорой, чтобы умереть. Он с трудом отличал лицо Келлхуса, чьи борода и капюшон были покрыты инеем, от голых заснеженных ветвей.
– Левет, – говорил Келлхус, – думай, Левет, думай!
Жестокие слова! Они вернули его к реальности, напомнили о его горе.
– Мои собачки, – всхлипнул Левет. – Я их слышу…
В голубых глазах не отразилось ничего.
– Сюда идут еще шранки, – сказал Келлхус, переводя дыхание. – Нам нужно убежище. Место, где мы могли бы укрыться.
Левет запрокинул голову, сглотнул, когда в горло ему вонзилось острие боли, попытался взять себя в руки.
– Куда… в каком направлении мы шли?
– На юг. Все время на юг.
Левет оттолкнулся от дерева, повис на монахе. Его неудержимо трясло. Он закашлялся и посмотрел сквозь лес.
– Сколько ру-ру-ру… – он судорожно втянул воздух, – сколько р-ручьев мы п-перешли?
Он чувствовал жар дыхания Келлхуса.
– Пять.
– На з-запад! – выдохнул Левет.
Он откинулся назад, чтобы заглянуть монаху в лицо, не отпуская его плеч. Ему не было стыдно. Этого человека нельзя стыдиться.
– Нам н-надо н-на зап-пад, – продолжал он, привалившись лбом к губам монаха. – Разв-валины. Н-нелюдские разв-валины. Т-т-там есть где сп-прятаться.
Он застонал. Мир вокруг завертелся колесом.
– Они н-недалеко, их д-должно быть в-видно отсюда.
Левет почувствовал, как заснеженная земля ударилась об его тело. Ошеломленный, все, что он мог, это свернуться клубком. Сквозь деревья он видел фигуру Келлхуса, расплывшуюся из-за слез. Монах уходил все дальше через чащу.
«Нет-нет-нет!»
– Келлхус! Ке-еллху-ус! – всхлипнул он.
«Да что же происходит?»
– Не-е-ет! – взвыл он.
Высокая фигура растаяла вдали.
Склон был опасный. Келлхус хватался за сучья, проверял каждый шаг, прежде чем поставить ногу, чтобы не угодить в провал, скрытый под снегом. Склон густо зарос елями, напрямик никак не пройти. Раскидистые полукружия нижних веток цеплялись за ноги. Здесь царил сумрак, не похожий на обычный бледный зимний свет.
Когда Келлхус наконец выбрался из ельника, он поднял голову – и застыл, пораженный открывшимся пейзажем. Занесенная снегом вершина походила на оскалившегося голодного пса. На ближних склонах высились развалины ворот и стены. За ними торчал на фоне неба засохший дуб невероятных размеров.
Из темных туч, цеплявшихся за вершину, лил дождь, и одежда Келлхуса тут же покрылась корочкой льда.
Келлхуса потрясло, из каких циклопических камней сложены ворота. Многие блоки не уступали по размерам дубу, который они сейчас загораживали. На надвратной перемычке было высечено запрокинутое лицо: пустые глаза, долготерпеливые, как само небо. Келлхус миновал ворота. Здесь склон сделался более пологим. Лесная чаща за спиной почти растворилась в стене усиливавшегося дождя. Однако шум нарастал.