Хелена начинает задыхаться, и от этого мое сердце радуется, но бедная Сомчай смотрит на меня глазами, наполненными ужасом. Она напоминает мне маленькое животное, которое может быть затоптано посередине поля в результате разборки двух боевых слонов.
Она слегка качает головой.
— Большое спасибо. Слишком любезно с вашей стороны, но я уже ела.
Мне ее становится жалко.
— Ах, какая досада. Не беспокойся об этом, возможно в следующий раз.
Сомчай быстро бросает еще один нервный взгляд на Хелену.
И Хелена использует эту возможность, чтобы взять в свои руки контроль над ситуацией.
— Это все. Вы можете быть свободны на сегодня, — холодно говорит она.
Я поворачиваюсь к ней, чтобы посмотреть на нее. Ее рот превратился в тонкую неодобрительную линию.
Сомчай наклоняет голову и бросает взгляд сначала в направлении Хелены, а затем меня. Затем исчезает с такой скоростью, словно тут же испаряется, явно испытывая от этого полное освобождение. Как только дверь закрывается, Хелена в упор смотрит на меня.
— Ты закончила? — потихоньку начинает закипать она.
— Собственно говоря, да, — отвечаю я, каждое мое движение царственно.
— Садись, Лана, — скрежещет Хелена. — Ты показала свою позицию. Бессмысленно соперничать с этим ребячеством.
Я решила, что она начала первая, но я молча подчиняюсь. Она права. Нужно объявить что-то подобие перемирия.
— Ты не хочешь выпить чаю?
В данный момент, когда Сомчай удалили из комнаты, я прекрасно понимаю, что нам самим придется себя обслужить, если мы предполагаем есть иди пить. Я встаю, и подхватив чайник, направляюсь к ней. Я аккуратно наполняю ее чашку чаем, она упорно продолжает наблюдать за моими действиями, пока я наливаю ее чашку. Стоя рядом, я чувствую запах ее лака для волос.
— Благодарю, — говорит она, и я перестаю наливать.
— Сахар?
Она отрицательно качает головой.
— Молоко? — невинно спрашиваю я.
Она долю секунды смотрит на меня, ее глаза колючие, хитрые, как у крокодила.
— Спасибо.
Я бросаю взгляд на пустой кувшин, стоящий рядом с ее рукой, унизанной кольцами и замечаю, как ее рука сжимается в кулак. Направляюсь на свою половину стола, наливаю в свою чашку чай, молча кладу две ложки сахара. Затем переливаю молоко из пиалы обратно в кувшинчик, и иду к ней назад, наливая ей молоко в чай. Она поднимает руку, чтобы в нужный момент остановить меня. Я сажусь на свое место и наливаю немного молока к себе в чашку, молча размешиваю сахар.
— У меня есть проблема, связанная с тобой.
Я поднимаю бровь.
— Я не в восторге от того существа, которое заботиться о моем внуке.
Мой рот автоматически отвисает от удивления. Я заставляю закрыть мою отвисшую челюсть, и становлюсь вне себя от ярости. Сейчас она затронула тему, которую ей определенно не стоило касаться.
— Это существо — моя лучшая подруга, и я буду вам очень признательна, если вы не будете так о ней выражаться в моем присутствии.
— Та женщина с шеей, которая выглядит, как стена в общественном туалете, твоя лучшая подруга?
Ее высокомерие и снобизм просто зашкаливают. Я делаю глубокий очищающий вдох и, прокручиваю в голове ей ответ.
— Она что-то сделала, что заставило вас поверить, что она не подходит, чтобы заботиться о вашем внуке?
Ее глаза вспыхивают надменно. Она нарочно завела этот разговор, чтобы спровоцировать меня. Белые прекрасно ухоженные руки изящно покоятся на столе. Кондиционер гудит, словно ленивое насекомое. В этой комнате на самом деле холодно, моя кожа начинает покрываться мурашками. Я не удивлюсь, если она специально дала указание установить такую температуру, при этом заранее одевшись в водолазку и пиджак.
Я прихожу к выводу, что эта одна из вещей, которые я ненавижу и глубоко возмущает меня находится здесь в морозильном номере отеля с моей свекровью.
— Ну, — говорю я тихо, — я бы предпочла скорее ее, чем родственников снобов.
Она цинично улыбается.
— Ты уверена? Похоже, ты сделала все, что в твоих силах... чтобы поймать родственника сноба в свои сети.
— Волею судьбы я замужем за одним из них, но я спокойно могу вас заверить, что не хочу быть одним из вас.
— Ты, кажется не совсем понимаешь. Наш род восходит к глубокой древности, еще до того, когда началась история письменности. Мы, тринадцатое подлинное семейство, стоящее у власти с незапамятных времен. Мы рождены, чтобы руководить. Это конструкция текущей парадигмы. Наш род — это огромная привилегия. Ты не сможешь присоединиться к семье по любому, ты должна родиться в ней. Другого пути нет, поэтому ты никогда не сможешь быть одной из нас.
Она останавливается и делает маленький глоток чая, смотря с присущим высокомерием типичной женщины.
— И просто ты должна отдавать себе отчет, что размножение определяется в каждом конкретном случае, в зависимости от возлагаемой роли. Нет «неодобренных» союзов. Наши семьи всегда роднились между собой домами. За все время моего пребывания на этой земле, я никогда не видела и не слышала, чтобы кто-то из членов семьи ломал этот код.
— Но ваш сын недавно именно это и сделал.
Она ведет себя так, словно я ничего не сказала.
— В редких случаях ребенок рождается в... ну... сложных обстоятельствах, но он все равно будет воспитываться в соответствии с правилами семьи, подальше от его родителей. Служить семье.
Мое сердце начинает усиленно биться в груди.
— Именно это вы запланировали для Сораба?
Ее слова вызывают у меня озноб, который пробирает меня до костей.
— Все служат семье, так или иначе.
— Ну, Сораб не будет. Он мой сын, и я скорее умру, но не отдам его в «семью».
Светящаяся тщеславием, она сидит за отличным столом и понимающе улыбается, но я знаю, как подколоть ее.
— Вы знаете, что ваш муж делал с вашим сыном?
Она не притворяется, что не понимает, о чем речь. Ее глаза сверкают от гнева.
— Ты, должно быть, очень гордишься собой. Поднявшись вверх с низшей ступени общества, заарканив такого мужчину, как мой сын и сейчас сидишь здесь, осуждая меня. Сколько тебе лет?
— Двадцать один.
— И ты думаешь, что знаешь, как все устроено и работает, не так ли?
Как она умна. Я опять попала под ее атаку.
— Я знаю, что отцы не должны совершать насилия по отношению к своим сыновьям, — отвечаю я.
Она хмурится и в глазах вспыхивает ярость.
— Насилие? Как ты смеешь? Кто сказал тебе о насилии?
На секунду я словно опешила от ее неподдельного гнева, и мне начинает казаться, будто она на самом деле не знала, и я ошибочно ее обвинила, у меня в голове инстинктивно начинают крутиться слова извинения, но следующая ее фраза сообщает мне, что она не сердится за мое личное обвинение, наоборот, она разозлилась из-за того, что я посмела усомниться в отношении ее драгоценной родословной.
Ее голос резкий и чрезвычайно тихий.
— Есть племя в Азии, не испорченное западным влиянием, — она делает паузу, саркастически улыбаясь. — Кто-то вроде тебя, без сомнения, будет выступать защитником. Обычай этого племени заключается в том, когда муж приходит домой после тяжелого дня охоты, он снимает свои охотничью одежду, поднимается на крыльцо деревянного дома, и зовет свою дочь, как правило она очень молоденькая, меньше десяти, возможно, даже пять или меньше лет. Когда он зовет ее, она уже знает, что он хочет от нее, поэтому идет и ложиться в главный зал, где каждый может увидеть их. Он разводит свои маленькие ножки, и прямо на глазах своей жены и всех его детей, он опускает свой рот между ее ног и начинает сосать.
Она замолкает, чтобы насладиться моим нескрываемым ужасом.
— Часто, он пьет из ее невинной киски, а она в этот момент пьет молоко из груди своей матери.
Я смотрю на нее в полном шоке. Она говорит правду?
— Ты не веришь мне? — с вызовом спрашивает она. — Так пойди и посмотри на это. — Ее лицо превращается в жесткую холодную маску. — И имей в виду, только отец может иметь такую привилегию. Этот закон там нерушим, хотя при твоем образовании и понимании, он может показаться неправильным, но на самом деле он не несет собой никакого сексуального подтекста вообще. Это делается для укрепления мужчины, чтобы он был более сильным. Как только девочка вырастает и превращается в женщину, то так перестают практиковать с ней. Но у девушки останутся теплые воспоминания о тех временах, когда она «помогала» своему отцу. Ведь у нее должно быть была довольно приятная служба.
Она замолкает, берет палочки для еды, и мастерски захватывает жареные креветки с кукурузой, завернутые в листья ча флу.
— Хватит ли у тебя мужества поехать туда и сообщить этому племени, что то, что они делают постыдно и варварски?
Я с трудом сглатываю, совсем лишившись слов.
— Нет? И все же ты с удовольствием сидишь здесь и читаешь мне лекции по поводу варварского характера наших ритуалов.
Эта женщина действительно настоящий мастер по интеллектуальным играм. Каждый раз, когда мне кажется, что я ее загнала в угол, в результате там оказываюсь я.
— Возможно, у этих девушек остались приятные воспоминания, по сравнению с тем, что случилось с Блейком? Он до сих пор страдает от ужасных кошмаров.
— Я удивляюсь на тебя. Какая женщина поощряет своего мужа на нерешительность?
У меня вырывается саркастический смешок.
— Нерешительность? — повторяю я.
— Детям снятся кошмары, по поводу визита к стоматологу. Ты можешь не водить их к стоматологу?
Я с раздражением вскидываю руки вверх, у меня такое чувство, будто я попала в «сумеречную зону», похоже эта женщина просто сошла с ума. Я поднимаюсь из-за стола.
— Я ухожу. Спасибо за чай.
Она остается сидеть.
— Я уезжаю завтра, но я увижу тебя в Бельгии на июльском балу. Это наше самое важное собрание. Блейк захочет «представить тебя», я уверена в этом.
Я смотрю ей прямо в глаза.
— Я не пойду.
И впервые я замечаю, что поставила ее в тупик. Она не ожидала такого. Ей даже никогда не могло прийти в голову, что кто-то может отказаться от такого важного приглашения. Я беру кувшин с молоком и опять наполняю пиалу, опустив ее на пол.
— Иду сюда, Констебль. Вот, мальчик, — зову я его. Маленькая собачка тут же подпрыгивает и бежит к миске. Я выпрямляюсь, Хелена не отводит от меня глаз, ее губы плотно сжаты, превратившись в тонкую линию.
— До свидания, Хелена. Не думаю, что мы когда-нибудь встретимся снова.
— Не думаю, что ты сможешь удержать Блейка от собрания.
— Блейк, если захочет, то может пойти, это будет зависеть от его решения.
— Ты совершаешь ошибку, большую ошибку.
— Я так не думаю, — тихо отвечаю я, и ухожу из номера. Я возвращаюсь в наш номер, чувствуя себя очень странно, очень маленькой. Меня ожидает Блейк, тут же заключая в свои объятия.
— Как все прошло?
— Именно так, как ты и говорил.
— Я сожалею. Я знаю, что ты хотела, чтобы все было хорошо.
— С моей стороны было глупо предполагать, что она сделает что-то другое. Я самая худшая для тебя женщина, на которой ты мог бы жениться, не так ли?
Он усмехается.
— Было бы еще хуже, если бы я женился на Билли.
Его ответ заставляет меня захихикать.
— Ты знаешь, она сказала, что шея Билли выглядит, как стена общественного туалета?
Уголки его губ поднимаются, его сердце замирает, он опускает глаза.
— Это она сказала специально тебе.
— Шутки шутками, но она действительно ненавидит меня?
— Она не ненавидит тебя, а завидует тебе. Она бы отдала все свои деньги и привилегии, чтобы быть тобой.
— Мной?
— Все, что ты воспринимаешь как должное, словно любимое дитя, упругость щек, гибкость твоего тела, свет в своих глазах служит причиной зависти тех, кто давно был молодым.
— Грустно, что мы все состаримся когда-нибудь.
Он смотрит в мои глаза.
— Я заказал для тебя чай.
Я хмурюсь.
— Ты?
— Хм..., — он берет меня за руку и проводит в гостиную. Стол накрыт — английский чай, сэндвичи, булочки, сливки, малиновое варенье, пирожные.
Я перевожу взгляд на него и стараюсь не разрыдаться.
— Ты знал, что она не собирается устраивать чаепитие.
— Я не знал, но догадывался. Но я должен был дать тебе возможность понять самой.
— Ах, дорогой, — шепотом говорю я. — Я так тебя люблю, что никто даже не сможет предположить насколько сильно, потому что это невозможно передать словами, насколько сильно я люблю тебя.
— Отлично, — соглашается он с широкой улыбкой.
10.
Виктория Джейн Монтгомери
Здравствуй, мамочка, — тихо здороваюсь я.
— Здравствуй, дооорогая, — с волнением тянет она слова, направляясь ко мне и крепко обнимая за плечи, громко целуя в обе щеки. В уголках ее голубых глаз залегли морщинки, но глубоко внутри я вижу что-то, что сбивает меня с толку. Это не я, а она, находится на краю помешательства.
— Как ты? — спрашивает она, но в ее голосе слышится какой-то дикий зов.
Мы с мамой никогда не были близки, но теперь я понимаю, что она может оказаться моим самым полезным союзником. Я улыбаюсь своей самой милой улыбкой.
— Я чувствую себя прекрасно.
— Я думала, что это будет самый ужасный день, но не предполагала, что он будет таким милым?
Конечно. Погода. Она говорит о погоде, как будто я совсем чужой ей человек, которого она встретила в деревенской пекарне. Очень по-английски. Я уверена, что могу тоже об это поговорить, поэтому поворачиваюсь в сторону окна, за которым светит солнце.
— Да, ты права, сегодня прекрасное утро.
Мама, как-то неуверенно поднимает правую руку к своему лицу, и в этот момент мне кажется, что она превратилась в какое-то жалкое существо.
— Они с тобой хорошо обращаются?
— Да, все очень мило.
— Ох, хорошо, — с облегчение выдыхает она.
— Как папа?
— Ну, он, конечно, скучает по тебе. Он не может дождаться, когда тебе станет лучше, чтобы ты могла вернуться, — радостно говорит она.
— И когда ты думаешь это случиться, мама?
Мать неуверенно моргает, напоминая мне оленя, ослепленного светом фар на проезжей дороге.
— Ну, как только тебе станет лучше, моя дорогая.
Ах, видно не скоро, но она продолжает говорить.
— Не волнуйся об этом. Просто быстро поправляйся. Ты же принимаешь все лекарства и делаешь все, что советуют врачи, правда ведь? Поэтому очень скоро будешь дома. Может тебе стоит пожить с нами какое-то время. Мне никогда не нравилась идея, что ты в одиночестве пребываешь в этой квартире в Лондоне.
— Да, это неплохая мысль, мне стоит пожить с вами.
Она улыбается от мысли, что я переберусь к ним.
— Хочешь, я что-нибудь тебе принесу, когда приду в следующий раз?
— Да, я хотела бы почитать книги, которые ты читаешь.
Мама хмурится.
— Но я читаю только романы.
— Да, но в них все красиво.
— Но ты ненавидишь романы.
— Я передумала. Здесь библиотека в довольно отвратительном состоянии, и наполнена только заунывными трилогиями.
Она широко улыбается.
— Да, я принесу тебе некоторые из своих любимых.
Я смотрю на ее брошь, она не самая лучшая, которая у нее имеется.
— Мамочка, можно мне твою брошь?
Ее рука тянется к ней.
— Эту?
Я киваю.
Она хмурится, пребывая в полном замешательстве, не совсем понимая, с какой стати я вдруг хочу получить ее брошь.
— Зачем?
— Я бы хотела, чтобы она была со мной, пока я нахожусь здесь, тогда она могла бы напоминать мне о тебе по ночам, когда мне совсем одиноко.
— Конечно, конечно, — она снимает ее дрожащими руками и отдает мне.
— Спасибо, мама, — наши пальцы случайно соприкасаются друг с другом, и прежде чем она убирает руку, я чувствую ее гладкие, с слегка выпирающими костяшками пальцы. Ее глаза встречаются с моими, они кажутся немного испуганными. Теперь она боится меня, зная на что я способна.
— Я не очень хорошая дочь, да?
Она яростно отрицательно начинает трясти головой, маленькая лгунья.
— Я знаю, — продолжаю я, — я не была хорошей дочерью. Я была слишком... одержимой.
Она резко выдыхает. Видно ее предупредили не затрагивать эту тему, поэтому мы не обсуждаем те ужасные вещи, которые я сделала с шлюхой Блейка. Она быстро добавляет:
— Сейчас не стоит волноваться об этом. Ты точно становишься лучше.
— Спасибо, мамочка. Хотела бы поинтересоваться, не могла бы ты принести мне некоторые мои украшения, пожалуй, несколько дизайнерских вещей. С ними я буду чувствовать себя здесь намного лучше.