Прилагательное от «вещь» будет скорее «вещий», чем «вещный» или «вещественный». Славяне понимали «вещь» как откровение, как онтологическое открытие и как откровение бытия. В понятии «вещь» мы имеем дело не с монотеистическим представлением о чем-то созданном, но, напротив, с дохристианским пониманием мира и его содержания как прямым проявлением бытия (поэтому «вещий»). Следовательно, русская этимология в попытках найти прямой аналог понятию «реальности» попадает в радикально иное пространство смыслов, где мы имеем дело с имманентной трансцендентностью манифестационизма, а отнюдь не с последними результатами дезонтологизации в ходе развитой креационистской схоластики и философских выводов из нее атеистического Нового времени.
Для нас «вещь», по определению, сакральна, другой вещи не существует, и для того, чтобы ее назвать, нужно иное слово. Поэтому мы и заимствовали термин «реальность», а вместе с ним и его смысл. И именно потому, что у нас нет своего слова для этого понятия, нам в огромной степени чуждо и само это понятие. При всей, казалось бы, ясности этой категории, мы совершенно не представляем себе, что такое «реальность». Это нечто, радикально чуждое нашему историческому, мыслительному и филологическому опыту. Чтобы понять, что такое «реальность» — в обычном западно-европейском философском смысле — необходимо совершить усилие.
«Реальность» есть та сторона мира, которая не является откровением истины, которая не содержит в себе сокрыто-открытой имманентно-трансцендентной причины и не указывает на трансцендентно-трансцендентного Творца. «Реальность» — это нечто сущностно несакральное, не-вещее, не вещающее. «Реальность» — это антитеза сакральности.
Американский фантаст, наркоман и шизофреник Филипп Дик сказал однажды: «Реальность — это как раз то, что остаётся, когда мы перестаём верить». Но для человека Традиции, там, где кончается сакральность, кончается всё. Поэтому ему совершенно не понятен концепт «реальности». Если для американца Дика есть что-то, что остаётся, когда он перестаёт верить во все, то у русского человека не остается ничего. Когда он перестаёт верить, он исчезает, его больше нет. «Если Бога нет, то все позволено»,— приходит к выводу Кириллов в «Бесах» Достоевского. И что же он совершает, раз уж «все позволено»? Он убивает себя. Альтернатива сакральности для человека традиционного общества — смерть и ничто.
И никакой «реальности» у русского человека не остается, ведь в русском языке нет даже такого слова. Научить «реальности» русского человека можно, научив его латинскому, французскому, английскому языкам с соответствующей культурой и философией. В нашем родном тезаурусе нет представления о res, о «вещи» в том смысле, в каком оно общепринято для европейцев. И для того, чтобы передать смысл термина «res», нам, возможно, придется перейти на язык жестов. Это непереводимое понятие.
Так же и «реальность»: несмотря на то, что она представляется чем-то само собой разумеющемся, на самом деле, совсем не такова. С этим надо осторожнее, так как мы имеем дело с определенным концептуальным изданием «ничто». «Реальность» — понятие глубоко «нигилистическое». Поэтому и Базаров в «Отцах и детях» назван «нигилистом». Базаров не верит в традиционные ценности, но он верит в материю, природу, науку, опыты, социализм. Базаров верит в «реальность», но при этом он не просто остается нигилистом, он за счет этой веры становится им.
Объект и субъект в отношении к реальности
Концепт «реальности» есть результат десакрализации именно креационистской модели мира. Если мы возьмём и начнём десакрализировать манифестационистскую культуру — например, китайское общество, — мы никогда не получим в результате концепта, хотя бы отдаленно напоминающего концепт «реальности». Китайцы не смогут оторваться от своего представления о сакральности и перейти к опыту «реальности», если они (предварительно!) не будут либо иудаизированы, либо исламизированы, либо христианизированы. И лишь после долгого и навязчивого обучения идее творения ex nihilo, они смогут понять (пусть далеко не все), что такое «реальность», и что такое «модерн». Пока всё, что мы имели в китайской истории и в истории других традиционных народов, это не модернизация в полном смысле этого слова, но ее имитация. Фундаментальные аспекты парадигмы модерна в таких обществах отсутствуют.
Здесь следует сформулировать важнейшее правило парадигмального анализа. Из премодерна в модерн по-настоящему невозможно перейти, минуя стадии креационизма и монотеизма. Поэтому, в частности, в Японии после Второй Мировой войны, когда американцы принялись модернизировать японское общество, они в первую очередь стали создавать католические и протестантские институты. Без внедрения креационистских установок понятие о реальности — и, шире, о парадигме модерна — недостижимо.
И хотя по внешним признакам в модерне живет сегодня большинство человечества, на самом деле, этот модерн по-настоящему утвердился только в Европе и США, которые прошли все фазы дезонтологизации осмысленно, решительно и последовательно. И в строгом смысле этого слова, реальностью обладает только то, что относится к опыту только этих западных обществ. В других местах — несмотря на модернизацию — парадигма модерна не утвердилась качественно и фундаментально, выкорчевав предшествующую парадигму окончательно, бесповоротно и безвозвратно.
Европейцы получили опыт реальности вместе с Ньютоном, до глубины души осознав ее вес вместе с яблоком, которое упало ученому на голову. В этом символическом жесте оно, видимо, как-то эту голову повредило. Ведь в этот момент возникла идея, что субстанция Небес и субстанция Земли — это одна и та же субстанция. Это был настоящий фундаментальный переход от представления о сакрализованном мире к представлению о «реальноетu». Дело не в том, что предшественники Ньютона не знали, что субстанция Небес и субстанция Земли это одно и то же. Они и не могли этого знать, потому что в парадигме Традиции это не так.
Для обитателей сакрального (или даже сакрализован-ного) мира Небо состоит из «духовного» вещества, Земля—из «материального». Более того, основной смысл существования Небес в том, чтобы быть субстанциально инаковыми по отношению к Земле. Если субстанция Небес, как внезапно осознал Ньютон, и субстанция Земли являются одной и той же, то это значит, что Неба нет, т.е. мы живём в аду. Это расколдовывание мира, его десакрализация была фундаментальным опытом разрыва для всего европейского человечества — разрыва в научном, концептуальном, моральном и психологическом смыслах.
Утрата сакральности и сделало окружающий мир «реальностью», набором «вещей» (в смысле res), осознанных как объекты. Вместо многомерной иерархической Вселенной, состоящей из разных онтологических слоев и населенной мириадами видимых и невидимых существ, обнаружилось протяженное полотно (пространство) объектов. В этимологическом смысле понятие «объект» (лат. ob-jectus) означает «пред-мет» (дословно, «нечто, брошенное перед»). Приставка «ob», «перед», «пред» чрезвычайно многозначительна, так как заведомо указывает на то, что есть некто, перед кем нечто метнули, бросили. Этим «некто» является субъект (лат. subjectus, дословно «под-брошенный»), рассудочный человеческий индивидуум. Если сакральный мир состоит из священных (вещих) вещающих вещей, то «реальность» состоит из «пред-брошенных» предметов, качественно (по своему бытию—или небытию) однородных и предложенных к созерцанию или действию человеческого рассудка.
Так, «реальность» в своем происхождении, хотя и описывает всю совокупность объектов (отсюда выражение «объективная реальность»), на самом деле, неразрывно связана именно с субъектом в понимании Нового времени. «Реальность» — это то, что всегда находится напротив индивидуального рассудочного человека модерна, и вне такого картезианского человека с его специфической рассудочной онтологией (cogito ergo sum) она полностью утрачивает свой смысл. Если нет заведомо «подброшенного» мыслящего свидетеля (субъекта), то предмету (объекту) не перед кем быть брошенным, а следовательно, он перестает быть объектом, перестает быть объективным. Объективность приобретает смысл только в паре с субъективностью, а «объективная реальность» есть не что иное, как рациональная конвенция, неразрывно связанная с субъектностью Нового времени.
Объект — это не субъект. Но это отрицательное определение, тем не менее, жестко связывает их между собой, поскольку если попробовать поместить объект в контекст, где субъекта Нового времени нет, то мы обнаружим, что исчезнет и объект, а соответственно, и объективная реальность, да и сама реальность в ее современном понимании.
Реальность как искусственный концепт
Если непредвзято посмотреть на систему аргументации творцов парадигмы модерна, как это сделал, например, современный философ науки Пол Фейерабенд, мы увидим, что их аргументы в пользу демонтажа парадигмы Традиции (в ее европейском схоластически-аристотелевском издании) были чрезвычайно легковесны, но почему-то на современников действовали. Вольтер, энциклопедисты или материалисты чаще всего вообще не удосуживались ничем, кроме хихиканья, не обосновывать свои позиции. Они говорили: «Ну, очевидно же, что только полные идиоты могут верить в ангелов».
Почему «очевидно»? Кому «очевидно»? Но в тот конкретный момент истории состояние интеллектуальной среды была таково, что действительно казалось, что «только идиоты способны», и это действительно служило «доказательством», было чем-то самоочевидным. Рене
Генон называл это «внушением», «суггестией», которая смогла дать эффект только при определенном изменении самой космической среды. — Когда яблоки стали падать, это было началом зимы истории...
Сегодня в парадигме постмодерна, когда гипноз модерна рассеялся, исчерпав свою миссию, вдруг оказалось, что пафос «просветителей» сплошь и рядом основывался либо на недоразумении, либо на откровенных махинациях. Тот же Фейерабенд убедительно показал, что некоторые опыты, приводившиеся Галилеем в доказательство его идей о структуре движения, были просто нечестно подделанными фокусами, притянутыми к доказательству «за уши»...
Вместо того, чтобы углубляться в схоластическую ангелологию, развертывать один за одним аргументы и объяснения, ангелов просто высмеяли, ссылаясь на то, что в бытовой хозяйственной практике подобных персонажей не встречается, а если бы и встречались, то это большой пользы бы не имело. Наверное, и ранее находились подобные «умники», пытавшиеся шутить подобным образом, но в парадигме премодерна их либо не слушали, либо чувствительными способами отучали нести всякую околесину. Но в какой-то момент скептическая ирония стала восприниматься как нечто «весомое» и «доказательное».
Одним словом, «реальность», строго говоря, есть искусственный концепт, появившийся в строго определенное время в строго определенном месте и наследующий логику развертывания философских построений, ориентированных в четко обозначенном направлении — дезонтологизации парадигмы Традиции через креационизм и посткреационизм. «Реальность» — концепт строго посткреационистский.
Но расшифровка «реальности» как искусственного нигилистического «концепта» Нового времени абсолютно правомочна, если рассматривать ее с позиции парадигмы премодерна и постмодерна, т.е. из тех парадигмальных смысловых пространств, над которыми чары модерна, мощь его внушения не имеют силы (хотя с такой оценкой согласятся и те люди модерна, которые глубже и дальше других доходят в исследовании его сущности в поисках самых дальних границ или самого глубокого дна).
Модерн готов признать искусственность и реальности, и субъекта, и объекта тогда, когда он начинает осмыслять самого себя как парадигму. Ярче всего это проявляется в Канте и кантианцах, обративших свое философское внимание к выяснению основ современного мышления и пришедших к тем критическим выводам (начиная с «Критики чистого разума»), которые подготовили путь наступления новой парадигмы — постмодерна.
Кроме перечисленных случаев, все остальные, находящиеся в силовом поле модерна, и не подозревают о концептуальной и нигилистической сущности «реальности», наивно отождествляя её с «бытием». Когда Маркс и марксисты говорили, что «бытие определяет сознание», под «бытием» они имели в виду именно «реальность», «объективную реальность». Нигилизм этой концепции в модерне не то что не очевиден, но, напротив, «реальность» воспринимается как прямой синоним «бытия», причем «бытия» наиболее обоснованного, неопровержимого, свободного от тени сомнения в том, что оно есть.
Давайте окинем взглядом, какой огромный путь прошла онтологическая проблематика (по пути дезонтологизации) от манифестации чистого бытия (содержащего внутри себя прямое присутствие метафизического ноля) через разделение бытия на Божественное (полное и абсолютное) и тварное (относительное, конечное и по сути ничтожное) вплоть до довольно жуткой констатации, что бытием с какого-то момента становится реальность, взятая как продукт окончательной десакрализации креационистски понятого мира. В модерне дело обстоит уже не так, как в креационизме — Горшечник создал горшок, но горшок и есть всё. Горшечника нет, есть только горшок, абсолютный горшок. Многие философы Просвещения так откровенно и говорили: «Мир — это механизм».
В частности, философ Локк сформулировал «метафору часов», предлагая рассматривать Вселенную как отлично работающий часовый механизм. Декарт рассматривал животных как аппараты, машины, механизмы, полагая, что, раз в них нет субъекта (рассудка), то «жизни» в них не больше, чем в подсобном приборе. Философ Ламетри написал книгу «Человек-машина», где трактовал человека как биологический механизм. На этом сравнении основана, кстати, современная медицина, наследующая идеи ятрофизики или ятромеханики (Сантори, Бальви, Борели), которая каждому органу человеческого организма находит соответствие в механических устройствах и аппаратах (сердце — насос, конечности — рычаги, легкие — кузнечные меха и т.д.) и основывает на этой аналогии системы лечения.
Пантеизм как обожествление объекта
В формировании современного концепта реальности определенную роль сыграла еще одна линия, берущая свое начало в эпохе Возрождения, непосредственно предваряющей Новое время. Ренессанс — это период, когда в Европе рушилась расшатанная и обветшавшая креационистская схоластическая парадигма. Но прежде чем ее прочно сменила парадигма Нового времени, модерна, в европейской культуре на короткое время и довольно эфемерно проявились манифестационистские мистико-алхимические, эзотерические, а в чем-то и «языческие», дохристианские тенденции. Это был кратковременный, частичный, синкретический и фрагментарный возврат — часто основанный на домыслах и индивидуальных фантазиях — к тем представлениям, которые предшествовали установлению в Европе прочного влияния христианского креационизма.
Мыслители и художники Возрождения пытались воскресить пропорции парадигмы Традиции в ее манифестационистских формах — с опорой на остатки греческих и латинских дохристианских авторов (здесь можно вспомнить, в частности, открытие Марсилио Фичино
Платоновской академии во Флоренции) и на эзотерические организации Европы, чьи учения в Средневековье существовали параллельно с официальными догматами церкви, а в период Возрождения вышли подчас на поверхность в качестве самостоятельных учений, не перетолковывающих принципы католической религии (как раньше), но противопоставляющих себя католицизму. Ярким образцом такой позиции является маго-мистиче-ское учение Джордано Бруно.
Это направление в целом попыталось возродить манифестационистское представление об имманентно-трансцендентном вместо христианской монотеистической теории трансцендентно-трансцендентного. Но волевой, даже волюнтаристский характер этой инициативы, полемический запал, направленный против креационистского трансцендентализма, привели к тому, что «трансцендентное» измерение имманентно-трансцендентного подхода мыслителей и художников Возрождения постепенно существенно ослабло, и вместо полноценного манифестационизма (в котором Первоначало мыслится никогда не тождественным миру, но всегда превосходящим его, хотя мир или отдельные его части и имеют возможность осуществить «высшее тождество») появилась новая модель чисто имманентного понимания мира или имманентно-имманентный подход. Причина и следствие здесь строго тождественны и не различны, тогда как в имманентно-трансцендентном подходе они тождественны, но одновременно и различны.