Введение понятие «субсистентности» очень тонко оперирует с гаммой содержания, заложенного в понятии «реальности» в парадигме модерна. Так как в конечном счете фундаментального онтологического обоснования нет ни у объекта (если не считать «героический энтузиазм» марксистов-гилозоистов), ни у субъекта, а не подлежат сомнению лишь система их связей (логических и перцептивных, чувственных), то субсистентность делает решительный шаг в придании этим связям особой квазионтологической самостоятельности. «Субсистентность» отменяет жесткость отношений между «быть» (esse) и «экзистировать» (exsitere), не отменяя ни того, ни другого, но релятивизируя их и снимая философское напряжение между ними.
То, что субстистирует, пребывает в реальности штрих, вероятно. Часть из того, что субсистирует, подтверждается и логически, и эмпирически — например, «каменная гора» есть и в опыте, и в сознании (сложение концептов «гора + камень»). Другая часть — не подтверждается. До Мэйнонга кантианцы и гносеологи не обращали большого внимания на категорию «неподтвержденных объектов», наивно считая их пустой «игрой ума». Но Мэйнонг отнесся к проблеме всерьез, рассматривая субсистирующие объекты как важный и принципиальный класс предметов, требующий пристального изучения.
Субсистирующие объекты, выделенные Мэйнонгом, станут важнейшим элементом в структуре постмодерна, важнейшими акторами постмодерна. По сути, аналог реальности в постмодерне — это и есть множество субсистирующих предметов.
Из всего ряда вероятных (субсистирующих) предметов меньшая часть имеет эмпирическое подтверждение, а большая — не имеет, но вполне может иметь. Например, человек может создать аппарат или предмет, которого ранее не существовало, на основе как раз сложения между собой отдельных идей — все научные и технические открытия и изобретения проистекают именно из субсистентных сочетаний.
Но если парадигма реальности (модерн) ставит акцент на актуальности произведенного искусственно предмета (американская поговорка-аргумент «but it works!»), то в парадигме постмодерна сфера субсистентности берется как нечто самодостатачное. И дело теперь не в том, чтобы перевести объект из субстистентости в эмпирическую экзистентность, а в том, чтобы научиться пребывать в субсистентности как в основной среде, замещающей собой реальность. То, что реально (в понимании модерна), становится лишь частным случаем того, что вероятно. При этом «реальность» как эмпирическое подтверждение в таком подходе не усиливает позиции предмета, но ослабляет их, делая его «скучным».
«Каменная гора» утомляет, привлекает «золотая», «огненная» или «изумрудная гора». И постепенно «реальность штрих» не просто накрывает волной субсистентных объектов (постобъектов или «объектов штрих») привычные объекты модерна (имеющие и материальную и гносеологическую составляющие), но выносит эти «реальные» предметы в запретную зону deja-vu, что противоречит ритму убыстряющейся смены все более и более причудливых «мод сезона», разогревающей потоки исследования не того, что эмпирически есть, а как раз того, чего нет. Так, действительным становится все менее и менее вероятное. Захватив ключевые высоты, субсистентность начинает действовать в отношении реальности (модерна) не менее жестко и бескомпромиссно, нежели сама эта реальность в свое время против сакральности парадигмы Традиции.
Виртуальность
Хотя термин «субсистентность» в философии Мэйнонга прекрасно иллюстрирует структуру того поля, которое приходит в постмодерне на место онтологии (реальности в модерне, сакральной онтологии в премодерне), на практике более широкое хождение получил иной термин, описывающий почти то же самое. Это — виртуальность. Это понятие стало особенно популярным после выхода в 1990 году книги Говарда Рейнгольда «Виртуальная реальность».
Латинский термин «virtu» означает дословно «добродетель», качество украшающее «достойного мужа» («vir» — лат. «муж»). Со временем термин стал обозначать внутреннее качество вещи или человека, которое они несут в себе по умолчанию, не стремясь это демонстрировать вовне. В дальнейшем этот термин слился с понятиями «возможность», «потенциальность» в широком смысле.
«Виртуальность» сегодня понимается как нечто среднее между «возможностью» и «вероятностью». Однако термин «возможность» в философии изначально связан с онтологической проблематикой и означает нечто аналогичное бытию (или само это бытие) в его отношении к сущему (иногда сущее рассматривается симметрично как актуальное, действительное). Актуальность — это фундаментальное свойство реальности (как ее понимал модерн). И если бы мы от реальности (как действительности, актуальности) перешли к возможности, то вся дезонтологическая логика модерна была бы опрокинута и обращена вспять, и мы имели бы дело с возвратом от парадигмы модерна к парадигме премодерна.
Но постмодерн — при всей его фронтальной критике модерна — это категорически исключает, ведь его фундаментальное определение подразумевает уход от модерна без возвращения в премодерн. Следовательно, термин «виртуальность», сменяющей в постмодерне реальность (в модерне) ни в коем случае нельзя отождествлять с возможностью или потенциальностью. Виртуальность постмодерна — это возможность, полностью лишенная онтологии, это возможность ничто, ставшая действительным в особых вероятностных условиях.
«Ничто» относится к категории субстистентных концептов. Его нет в эмпирической актуальности, но оно вполне может «субсистировать». Оно и субсистирует в виртуальной реальности, представляющей собой невозможность, ставшую актуальной. Виртуальность есть область развертывания субстистентных объектов, причем таких, которые бегут к противоположному полюсу от тех объектов, которые эмпирически подтверждены или вот-вот будут подтверждены. Таким образом, виртуальность не есть пустое и перманентное пространство, диктующее лишь граничные условия феноменам, которые развертываются внутри него, но динамический процесс отсева в субсистентном множестве того, что уже «реализовалось» в пользу того, что еще не реализовалось, чтобы получить наконец-то — как своеобразная телеология постмодерна — то, что реализоваться не может.
Постчудеса
Суперпозиция структур в рамках случайного ряда субсистентных объектов дает ощущение чего-то смутно напоминающего чудо.
Чудом в манифестационизме была сама ткань бытия, чудо там было тотальным и фактически составляло собой ткань сакрального. В креационизме чудо стало избирательным и редким. Оно происходило тогда, когда Творец нарушал по своей воле внутренние закономерности тварного мира. В модерне чудо исчезло как таковое, поскольку законы реальности исключали саму возможность их нарушения или обнаружения имманентной трансцендентности. Все делилось строго на реальное и нереальное.
В постмодерне не существует ни сакральности, ни креационистского вторжения Божества в функционирование тварного мира. Но нет и ограничивающих законов реальности (модерна). Здесь случается все, но при этом ничего не происходит. Чудеса постмодерна, рождающиеся из суперпозиции структур, не несут в себе никакого смысла — это единственное и главное условие того, что что-то может случится — и не просто что-то, а что угодно. Самое невероятное, нелепое и невозможное легко происходит в виртуальности, но только при том условии, что это будет полностью бессмысленным и бессодержательным.
В модерне паровоз был возможным и действительным, а черт — невозможным и недействительным. В креационизме черт был возможным, как и паровоз. В манифестационизме черт был действительным (как фавны, сатиры, Пан и т.д.), и греки с ним регулярно встречались. А вот паровоз, пожалуй, был даже невозможным.
В постмодерне и паровоз и черт становятся виртуальными. Они представляют собой пару субсистентных объектов (постобъектов), разница между которыми лишь в том, что паровоз надоел (в эмпирике модерна), а черт еще не успел (греческий опыт был слишком давно, так что не в счет). Поэтому черт более вероятен в виртуальных мирах, но только, разумеется, в отрыве от какой-то конкретной религиозной системы; черт сам по себе, например, как менеджер компании по телекоммуникациям или клиент адвокатской конторы. Конечно, и паровоз может сбыться, особенно, если черт будет машинистом. Вот это — пожалуйста!