Квалифицировать в этих терминах гносеологию премодерна однозначно трудно. Но представляется, что в манифестационизме параноидальное и шизоидное сбалансированы и почти равнозначны (ведь там нет ни онтологической, ни гносеологической оппозиции субъекта и объекта), а в креацинизме начинает преобладать паранойя. Так как модерну в парадигме Традиции предшествует именно креационизм, то определенный параноидальный стиль познания может рассматриваться как то общее, что сближает между собой европейский креационистский премодерн и европейский модерн.
Для Бодрийяра, как и для других постструктуралистов, постмодерн состоит в однозначном преобладании шизоидного начала. Паранойя модерна заканчивается, наступает эра шизофренического постмодерна. Шизофрения или шизоидность становятся отличительной чертой постгносеологии. Познающий субъект однозначно становится на сторону вещи, но не реальной вещи, а вещи постмодерна, поствещи, которой является знак (ничего не означающий), т.е. симулякр. Симулякр, таким образом, абсорбирует в себя субъекта постмодерна (или то, что от него осталась). Поэтому сам человек в этой парадигме (постчеловек) не может обосновать свое отличие от симулякра, не хочет этого делать, и даже не подозревает, зачем это нужно. Постчеловек сливается с симулякром, но так как симулякр постоянно мутирует, никогда не стоит на месте, вечно подмигивает, мерцает, перетекает в другой симулякр, то шизофренический процесс постпознания приобретает «развлекательный» характер. Это новое издание «веселой науки»: шизофреник, познавая, развлекается, т. е., этимологически, влечется в разные стороны — туда, куда его манят симулякры. Симулякр в гносеологии постмодерна есть и субъект и объект познания. Поэтому симулякр в постмодерне становится новой и перманентной мотивацией тотальной шизофрении — искусственно и постоянно стимулируемой.
Шизомассы
Другим важным понятием теории Бодрийяра является тема «масс». Бодрийяр придает этому термину особое значение, в отличие от его банального использования или его концептуализации в философии Ортеги-и-Гасета. По Бодрийяру, массы как явление появились только тогда, когда субъект в западной истории прошел все стадии трансформации. В классовом обществе раннего и среднего капитализма (модерн) субъект приобрел классовый характер. Коллективным субъектом были буржуазия и пролетариат, и динамика их отношений предопределила структуру социальности, включая гносеологические стратегии. (В этом пункте Бодрийяр следует за Марксом). В постмодерне класс заканчивается. Буржуазия и пролетариат перемешиваются до неузнаваемости. Имущие делятся с неимущими «возможностями» стать имущими и мощной — даже подчас упреждающей — социальной защитой. Из двух коллективных социальных субъектов получается не один, но ни одного. Это Бодрийяр и называет «массами».
Масс в модерне нет, есть классы. Массы выходят на арену только в постмодерне. Классы были коллективны, выражали общее сознание. Массы «сингулярны», т.е. не объединены никакой коллективной идеологической скрепой. И будучи сингулярными, т.е. не имея никакой общеобязательной рациональности (никакого влияния параноидального начала), они шизофреничны.
Бодрийяр пишет об этом так: «Банальная стратегия контроля рационального или ироничного субъекта над объектом более невозможна. Шизофрения не оставляет выбора: в нашем распоряжении только «фатальная стратегия» перехода на сторону объекта, признания его гениальности и его экстатического цинизма, вхождение в игру по его правилам. Объект должен нас совратить, а мы должны отдаться объекту».
И далее: «Параноидального субъекта индустриальной эпохи «стирает» новый субъект-шизофреник, «больной» шизофренией имманентной распущенности, что вовсе не означает для него потерю реальности в клиническом понимании шизофренических расстройств. Наоборот, речь идет о полном гиперконтакте с объектами, перманентной гиперблизости миру. Шизофреник «становится чистым экраном, чистой абсорбирующей и ресорбирующей поверхностью...(...) Массы скандально сопротивляются императиву рациональной коммуникации. Им дают смысл, они хотят спектакля. Никакое усилие не заставит их обратить внимание на серьезность контента, даже на серьезность кода. Им дают послания, но им нужен только знак. Они боготворят знак, боготворят игру знаков и стереотипов, боготворят их пока они разрешаются в зрелищной секвенции».
Массам ничего не завещано и ничего не предписано. Они предоставлены сами себе, но у них нет при этом своего «я». Так чему же они предоставлены? Они предоставлены лучам телевизора. Только телевизор (шире, СМИ эпохи постмодерна) конгруэнтен шизофренической структуре масс.
Бодрияр так описывает это: «Массы» — молчаливое большинство, черная дыра, поглощающая социальное; они тяготеют к физической и статистической форме, одновременно несоциалъной, сверхсоциалъной и совершенно социальной. Они не могут быть управляемы никакой политической властью, но массы порождают иллюзии власти, иллюзии быть властью; функционирование всех современных систем привито на теле этого смутного существа масс. Массы нигде, никем и ничем не могут быть представлены. Они существуют помимо и вне демократической репрезентации; они парадоксальным образом сочетают в себе сверхуправляемостъ и катастрофическую угрозу тотальной дерегуляции. Их невозможно сбить с пути или мистифицировать, ведь они никуда не движутся и ничем не заняты. Они поглощают всю энергию и информацию, растворяя при этом все социальное и все антисоциальное. Массы дают тавтологичные ответы на все вопросы, ибо на самом деле они молчат — они безмолвны, как звери. Наивно полагать, что массы созданы манипуляциями средств массовой информации. Массы сами по себе являются сообщением («mass (age) is the message»). Вероятно, массы превосходят в этом СМИ, но в любом случае и те и другие находятся в одном общем процессе. СМИ — это своего рода генетический код, управляющий мутацией реального в гиперреалъностъ; он, следовательно, не реализует функцию социализации, а, напротив, излучает социальное в черную дыру масс, за счет чего последние набирают критический «вес» и парадоксальным образом обращают систему в гиперлогику амбивалентности, заставляя ее давать всегда больше и принуждая себя всегда больше потреблять — все что угодно ради какой угодно бесполезной и абсурдной цели».
В другом месте Бодрийяр уточняет: «Не медиа оглупляют массы, массы оглупляют медиа».
Бодрийар дает очень веселую критику царству знака — обществу такого потребления, при котором люди потребляют не вещи, а знаки. Знаки в форме социальных рейтингов, знаки в форме моды, в форме вещей, принципиально ненужных. Идея полностью искусственного спроса, с точки зрения Бодрийара, завершит историю и логику классического капитализма; отныне люди станут потреблять не то, что им надо, а то, что им принципиально и абсолютно не нужно. Экономику, основанную на производстве и потреблении чистого знака, Бодрийяр называет «семиургией». Это, собственно, то, первые признаки чего называют «новой экономикой», но что можно также назвать «постэкономикой».
Шизоанализ
В отличие от Бодрийяра, философ Жиль Делез и психоаналитик Феликс Гваттари рассматривали постмодерн в оптимистической перспективе, полагая, что в парадигме постмодерна может быть реализован тот освободительный потенциал, который был заявлен, но не осуществлен в модерне. Постмодерн видится здесь как учет ошибок Просвещения для воплощения в жизнь того, что само оно провалило. Франсуа Лиотар, Ролан Барт, Юлия Кристева, Жак Деррида придерживаются сходной с ними позиции, составляя совокупно течение постструктуралистов, ставящих своей целью утверждение «освободительного» потенциала постмодерна с бдительным вниманием к тому, чтобы и в эту парадигму не проникли старые принципы господства, отчуждения и доминации (иногда совокупно называемые «фашизмом»). Поэтому постструктурализм принято относить к «левой» философии, и философы этого направления охотно обращаются к марксизму и материализму, хотя в своеобразно понятном — уже постмодернистском ключе.
Ж. Делез активно развивает двойственное деление психологических типов на параноиков и шизоидов, придавая им социально-политическое измерение. С его точки зрения, власть (элита) всегда параноидальна, поэтому «государственная философия» есть паранойя упорядочивающего рассудка. Ей противостоят «массы», которые воплощают в себе шизофрению и выступают от имени нечленораздельной стихии тел.
Государственная философия» основана на понятиях «паранойи», «идентичности», «сходства», «истины», «справедливости» и «отрицания», которые позволяют иерархически структурировать внутренние области репрезентационного мышления — субъект, понятие, объект. Согласно Делезу, это характерно для любой власти, в какой бы парадигме мы ее ни рассматривали. И в Новое время буржуазия, и даже советские и маоистские лидеры, полностью воспроизводили этот тип «государственной философии» — точно так же, как в рабовладельческих и феодальных обществах. Однако эта параноидальная цитадель рассудка постоянно подмывалась «бессознательным» (понятым в постфрейдистском ключе с опорой на идеи Лакана). И в постмодерне возникает возможность осуществить революцию, освободить шизофренические массы и ликвидировать отчуждающие нормативы власти как таковой.
Шизофренические массы, по Делезу и Гваттари, должны организоваться в «номадические потоки», которые размоют окончательно принципы мышления в категориях власти с их иерархическими структурами, жестким закреплением субъект-объектных ролей и подавлением свободной игры сил. Эти «номадические потоки» должны образовать особую шизофреническую гносеологию, основанную на отказе от идентичности, постоянных различениях, перманентном сопротивлении властным стратегиям рассудка. Делез и Гваттари называют это шизоанализом.
Шизоанализ призван выстроить иную структуру мира, основанную на гладкой поверхности, а не на всегда рельефном (с высотами и низинами) смысловом пространстве «государственного мышления». Это гладкое пространство не должно ограничиваться областью философии, но обнаруживает себя во всем — в культуре, в экономике, в психологии, в различных направлениях литературы, искусства, музыки.
Шизоанализ направлен на высвобождение «потоков желания» из структуры индивидуума модерна, целостность которого, по Делезу и Гваттари, обеспечивается наличием тела, обладающего органами. В привычном для нас человеческом теле освобождение невозможно, так как его структура четко иерархизирована в символическом и био-анатомическом смысле. Поэтому шизоанализ обращается к «телу без органов», о котором писал Антонен Арго, как к образцу «гладкого пространства», чистой поверхности.
Шизоидному типу свойственно рассеиваться по объектам. В шизоанализе это свойство, идущее наперекор ценностям «индивидуума» и «рационального порядка» в антропологии модерна, берется в качестве позитивной программы. Тем самым «дивидуум», переход к нему, поощрение его явления для Делеза и Гваттари становится чем-то желаемым и позитивным.
Ризома
Важнейшим пунктом философии Делеза и Гваттари является концепция «ризомы» (от латинского rhisoma — «клубень», «корневище»). Понятие «ризомы» описывает то, что будет главным действующим лицом постмодерна. Говорить о субъекте, человеке, мире, рассудке, реальности, познании (в узком смысле слова) в адекватно осмысленном постмодерне уже не приходится, и тут возникает новый тезаурус. В версии Делеза, «ризома» является эмпирическим центром эксцентричного и экстравагантного ансамбля постонтологии (постгносеологии).
Что такое «ризома»? Мы можем приблизиться к пониманию этого путем выяснения того, чем она не является. Эта концепция, которая призвана воплотить в себе удачный результат полного и окончательного преодоления «государственного мышления», т.е. всех типов иерархий, логических систем и даже структур. «Ризома» —это одновременно и «субъект» и его «объект», и «реальность» и «вещество», и «познание» и «бытие», и «научная программа» и «религия», и «цель» и «архетип», и «сущность» и «экзистенция» — но только в постмодерне. Это и есть постструктура парадигмы постмодерна, описанная как факт и как цель, как результат и как предпосылка. В данном случае мы не можем найти во множестве элементов других парадигм ни одного, ни нескольких единиц, соответствующих ризоме. Ризома — это то, чему в предыдущих парадигмах нет ни точных, ни приблизительных аналогов.
Делез пишет: «Ризома не подчиняется никакой структурной или порождающей модели. Она чуждается самой мысли о генетической оси как глубинной структуре». И в другом месте: «Ризома не сводится ни к Единому, ни к множественному. Это не Единое, которое делится на два, затем на три, на четыре и т. д. Но это и не множественное, которое происходит из Единого и к которому Единое всегда присоединяется (п+1). Она состоит не из единств, а из измерений, точнее, из движущихся линий. Она образует многомерные линеарные множества без субъекта и объекта, которые сосредоточены в плане консистенции и из которых всегда вычитается Единое (п-1). Такое множество меняет свое направление при соответствующем изменении своей природы и самого себя».
У ризомы нет и не может быть «ни начала, ни конца, только середина, из которой она растет и выходит за ее пределы; (...) ризома развивается, варьируя, расширяя, захватывая, схватывая, внедряясь».
Ботаника, откуда заимствован образ «ризомы-клубня», позволяет уточнить то, что понимали под ним Делез и Гваттари. Клубневое растение в отличие от обычных растений растет не вертикально (стебель или ствол вверх, корни — вниз), но горизонтально, распространяясь под поверхностью земли. Расти вертикально для постмодернистской ботаники — это «фашизм». Расти надо только как клубень. Клубень может пускать то там, то здесь ростки и корни, но это не принципиально, основная часть всегда находится «где-то еще», двигаясь под поверхностью земли и произвольно создавая второстепенные и не принципиальные для всего растения — почти игровые — корни и кроны. Клубень, давший ростки, нельзя выкорчевать, срезав ствол и извлекая из земли корни. Он будет жить, как ни в чем не бывало, так как основное его тело лежит между этими «мнимыми» ростками и надежно защищено. Наталкивается на асфальт, клубень без особого труда находит себе выход в другом месте, где поверхность мягче.
Сама структура клубня представляет собой причудливое фрактальное напластование различных органических плоскостей, перемежающихся друг с другом, врастающих друг в друга, создающих складки и приращения.
Ризома — это нечто, совершенно ускользающее от схватывания инструментами рассудка. В чем-то ризома пытается концептуально выразить растительное или животное бытие, воспринятое напрямую, без опосредующих стратегий рассудка. В ризоме есть нечто от того, как, видимо, зверь «мыслит» себя и мир. Это предвосхитительное описание стратегии «ожившей вещи» или предел успешного и окончательного перехода на сторону вещей, к которому всегда тяготеет шизоид или шизофреник, никогда не в состоянии этого достичь на практике, так как ему препятствует в этом иерархические структуры пусть остаточного, но рассудка, и все могущество культуры, власти, общества, языка и т.д.
Ризома, по Делезу и Гваттари, есть «семиотичное звено, как клубень, в котором спрессованы самые разнообразные виды деятельности — лингвистической, перцептивной, миметической, жестикуляционной, познавательной. Самого по себе языка, его универсальности не существует, мы видим лишь состязание диалектов, говоров, жаргонов, специальных языков», которые, «словно крысы, извиваются одна поверх другой».
Ризоморфная среда — это «мир без стержня», постоянные пульсации хаотических, не ориентированных состояний, которые подходят вплотную к моменту самоорганизации, но всякий раз снова низвергаются в плоский хаос, чтобы потом снова попытаться создать из плоскости рельеф. Этот рельеф иногда почти создается, но натяжение поверхности никогда не разрывается окончательно: и горы, и моря, и овраги и холмы всякий раз неизменно оборачиваются безупречной плоскостью экрана. Ризома в отличие от «вещи» может симулировать рассудок, но эта симуляция составляет не фатальность, но свободную прихоть незаинтересованной игры.