Может быть, этого боятся Энтони Гидденс и Юрген Хабермас, полагая, что сейчас все закончится, и придут
Бен-Ладены, иранские аятоллы, израильские раввины, православные священники и свернут программу Просвещения как случайные каракули на промокашке отвлекшегося от занятий ученика?...
Я думаю, что все гораздо страшнее и фундаментальнее, потому что модерн, который сегодня так легко сдает свои позиции, отказывается от своих постулатов, смеется над самим собой, делает это не случайно, прекрасно осознавая свои ставки в этой игре. Мы видим, как певица Мадонна играет в рок-опере «Эвита» жену аргентинского диктатора Перона, который в модерне никак не мог быть положительным героем. Игра с такими вещами, на самом деле, очень опасна. И она возможна только тогда, когда есть полная уверенность, что дистанция будет воспринята адекватно достаточно широкими кругами. Фильм «Эвита» — это не реабилитация Перона и его «хустисиализма» (аргентинской версии фашизма). Это стремление показать социальную драму отдельной женской личности в любом режиме, безотносительно его природы, это некий экзистенциальный гуманизм. Когда ставят рок-оперу «Эвита», все должны понимать, насколько в «новеньких» условиях всем глубоко безразличны личность Перона, его идеи, Аргентина, национал-социализм, Эвита, да и сама Мадонна, которые суть лишь безличные и бессодержательные симуляции цинично-равнодушного шоу-бизнеса.
Постмодернисты уверены, что критически значимая часть глобального сообщества увидит разницу между настоящим историческим злодеем модерна Адольфом Гитлером и шутовскими псевдо-злодеями Жириновским или Лимоновым. Постмодерн делает ставку на то, что общество способно иронически раскусить разницу между Жириновским и Гитлером. Жириновский — псевдо-злодей постмодерна. Он развлекает. Гитлер не развлекал совершенно, в том, что он делал, ничего смешного не было. Но вот появляется идея — Жириновский как Гитлер. В Америке даже вышла протестантская книга: «Жириновский как вождь гогов и магогов». В таком контексте постепенно Гитлер становится смешным. В модерне Гитлер — зло серьезное и несмешное. В постмодерне Гитлер это первое издание Жириновского, он скорее придурок, нежели злодей. Игра тонка, но ее выигрывает постмодерн, потому что критическая масса «правильно» реагирующих людей находится, а Гидденс и Хабермас, напротив, остаются в дураках — они испугались фокусника в цирке, состроившего страшную рожу... Глупее не придумаешь...
«Невеселое веселье» постфилософии
Конечно, в реальности, если бы не было постмодерна или если бы модерн развалился сам и оказался лишь недоразумением, если бы попы и муллы, то есть консерваторы, были способны отряхнуться, вылезти из подполья и снова начать диктовать свою повестку дня модерну, страхи Хабермаса были бы оправданы. Но в этом случае и носители премодерна говорили бы иначе, и иначе реагировала бы критическая масса населения. Всем было бы не до смеху. И консерваторы не стали бы насмехаться над модерном — они просто вычеркнули бы этот период, сказав: «Все, все свободны. До свидания. Наступает новая эпоха, эпоха вечного Прошлого».
Но модерн погубили не пережитки премодерна. Это сделали не консерваторы. Не консерваторы исчерпали модерн. Не сновидения, наконец, разложили рациональный модерн изнутри. Конец парадигмы модерна и конец рациональной философии произошел по какой-то другой причине. И этой причиной может быть глубинная трансформация самого модерна, глубинный фазовый переход, вызревший внутри него самого.
Видимо, такой переход стал возможным не потому, что работу модерна что-то прервало и сорвало, но потому что модерн свою повестку выполнил, исчерпал. Модерн отходит сегодня не потому, что он проиграл, не потому, что оказался недостаточным, не потому, что разоблачил свою нигилистическую сущность, а просто потому, что он завершил свой цикл: он начал свою деятельность, поставив перед собой определенные цели, и закончил ее, реализовав эти цели. Иными словами, история философии как центральная система парадигмы модерна не является историей неудачи, не является историей перехода из героического в банальное. На самом деле, история западного мира выполнила поставленные философией Нового времени задачи. Философия исторически заменила собой религию, она вышибла религиозные представления о фундаментальном из человечества, и сегодня то, что занимает место и философии и религии, уже не является ни религией, ни философией.
Повторим еще раз: сущность постмодерна заключается в отрицании модерна без возвращения в премодерн. Эта парадигма является совершенно новой, точнее, «новенькой». Постмодерн — это парадигма, которая была невозможной, излишней, немыслимой и ненужной раньше. Это новое состояние вещества, это вещество в состоянии фазового перехода. Этот переход настолько неочевиден, как переход парообразного вещества в плазменное, огненное состояние. Здесь происходит некий сдвиг всех категорий, всех явлений, всех понятий, всех законов.
Представить себе этот процесс удивительно сложно, но, наверное, поэтому мы, во-первых, говорим о новой («новенькой») парадигме, а во-вторых, подчеркиваем то, что живем на границе. Возможно, и я того не исключаю, что эта парадигма вообще никогда не утвердится до конца, и мы будем жить на границе вечно. И ничего другого, кроме утверждения, что мы имеем дело уже не с философией, но и не с религией, а с чем-то иным, мы сделать просто не сможем. Чтобы определить состояние мысли, бытия при фазовом переходе от модерна неизвестно к чему, мы используем термины «постмодерн» и «постфилософия».
Постфилософия — это то, что в эпоху постмодерна выполняет функции, аналогичные философии в эпоху модерна и религии в эпоху премодерна. Постфилософия претендует на абсолютно фундаментальную и центральную роль в новом мире, и хотя она обязана быть развлекательной (иначе она просто не состоится), она не может рассматриваться как чистое развлечение. Постфилософия является очень зловещей, роковой и весомой — такой же, как религия в эпоху Традиции и парадигмы премодерна.
Религия в премодерне являлась фундаментальной сущностью, полностью предопределяющей человека. Философия в эпоху Нового времени была столь же могущественной: вспомним, что современное представление о мире и человеке как раз вытекает из просвещенческой философской матрицы (хотя и с меньшей очевидностью для людей, находившихся под ее действием). Религия для людей эпохи Традиции была очевидным фактором. Философия была менее очевидна, но столь же существенна, как религия в премодерне. А вот постфилософия будет предопределять абсолютно все в эпохе постмодерна, так же, как философия Нового времени предопределила основные тенденции эпохи модерна, а религия — эпохи премодерна. Но при этом она будет еще и чрезвычайно веселой, веселой до отвращения. Это предчувствовал Ницше, когда писал свою «Le Gai savoir», «Frohliche Wis-senschaft», «Веселую науку».
Множества основных понятий премодерна, модерна и постмодерна: симметрия и асимметрия
Между множеством системы модерна и множеством системы постмодерна выстраивается довольно очевидная симметрия.
Представим себе, что все понятия и явления эпохи премодерна, религиозного мира, основанного на мифе и сакральности, в эпоху модерна получили обратный знак. Положительному множеству премодерна — «Бог», «миф», «сакральность», религия», «вера» соответствовало отрицательное множество модерна: «не Бог», «не миф», «не сакральность», «не религия», «не вера».
Есть один воровской закон, популярный в кругах российских элит: «не верь, не бойся, не проси». Это одна из заповедей людей, попадающих на зону. Названная формула есть не что иное, как прямое отрицание наиболее часто произносимых литургических воззваний во время православного богослужения. «Вера» — это то, к чему призывают в православии — «верую», «веруйте» и т. д. Затем — «бойтесь Господа», и потом — «просите у Господа». В российском бандитском кодексе прочитывается, таким образом, вся удаль эпохи Просвещения, несколько запоздалой, правда. По сути, это краткий кодекс «вольтерьянства». Ведь именно такой была фундаментальная программа Великой французской революции: «не верь, не бойся, не проси», то есть прямое противопоставление тому, что составляло сущность религиозной морали в парадигме Традиции.
Исходя из отрицательной симметрии между основными понятиями модерна и премодерна, мы можем построить довольно занимательную систему соответствий, которая станет матрицей перевода одной парадигмы в другую. Например, пусть нам дано какое-то (условно нейтральное) явление. Если в парадигме премодерна оно берется с положительным знаком, то в парадигме модерна с отрицательным и наоборот. Если премодерн говорит чему-то «да», то модерн говорит «нет». Между ними существует совершенно ясная и понятная система взаимоотношений: перевернем традиционное — получим современное, отрицая современное, получим традиционное. Например, скажем «нет» современному миру, яростное, волевое и умное «нет», а не писк «несогласного», и независимо от нашего отношения к современной нигилистической метафизике, придем к утверждению Традиции, именно в силу существования между модерном и премодерном обратной симметрии.
Что же происходит со множеством понятий постмодерна? Оказывается у них нет ни прямой ни обратной симметрии ни с модерном, ни с премодерном. Для того, чтобы обнаружить аналог какого-то явления из эпохи модерна в эпохе постмодерна, необходимо отрицать это явление, то есть сказать ему «нет». При этом принципиально важно избежать постановки на место этого явления соответствующего элемента Традиции. Практически нужно сделать нечто невозможное — пойти туда, не зная куда, принести то, не зная что. Множество постмодерна — это отрицание соответствующих элементов множества модерна без подстановки на их место элементов соответствующего множества премодерна. К примеру, парадигма Традиции утверждает в своем центре «Бога». Парадигма модерна утверждает: «Нет, не Бог в центре, в центре «человек». А парадигма постмодерна говорит: «Нет, не человек, он умер, но и не Бог, он тоже умер, а что — мы точно не знаем, знаем лишь наверняка, что не Бог и не человек, они умерли». А что же тогда?
Оставайтесь с нами, узнаете в ходе дальнейших лекций.
Чем в таком случае является постфилософия? Исходя из методологии множеств, можно дать только один ответ: постфилософия, безусловно, не является философией и не имеет с ней ничего общего, но она не является и религией. Это крайне тонкое движение мысли требуется для того, чтобы понять, к чему мы продвигаемся.
Терминологический тезаурус постмодерна
В рамках постфилософии возникает абсолютно новый набор тех модулей, вещей, элементов, принципов и понятий, дать законченное определение которым чрезвычайно трудно. Весь стиль постмодерна и, соответственно, постфилософии — стиль ироничный, парадоксальный, несколько идиотский, поскольку любое утверждение, сделанное по инерции будет попадать либо в модель привычной для нас парадигмы модерна, либо в полубессознательные структуры сновиденческого, смутно религиозного мировосприятия остаточного премодерна, а этих попаданий надо избежать любой ценой. Значит, от нас требуется определенное усилие, чуткое соскальзывание к новому — «новенькому» — языку.
«Поствсе» и удачливые дебилы
Если в эпоху модерна, классической философии, мы говорили: «все»(«pav» по-гречески, «alles» по-немецки), «целое», то в постмодерне мы имеем дело не со «всем», а с «поствсем». Возникает новое понятие — «поствсе». Цитата Конша, с которой я начал лекцию, помогает понять, о чем идет речь. Если мы раньше имели дело с «monde», «mundus», то сегодня мы имеем дело с «экстравагантным ансамблем», который приходит на место мира, «le monde». Начинается господство «immonde». Это не просто игра слов, это — сдвиг понятий. В философии современности (модерна) всегда существовала идея о некоей высшей истине, лежащей в центре мироздания и предопределяющей ее устройство. Это идея онтологической структуры, которую мы, возможно, не знаем, и, может быть, никогда не узнаем, но которая существует и предопределяет строй реальности. В постмодерне в оценке этой идеи происходит мягкий откат. Утверждается, что мы, скорее всего, не знаем, вообще существует ли она. Во-вторых, даже если она и существует, нам это не интересно.
Нам лень рассуждать о целом, скрытом, глубоком, внутреннем, существенном. Но нам эфемерно интересны различные фрагменты, кусочки, каждый из которых должен быть насыщен той энергией, которая нас сиюминутно опьяняет и вдохновляет. И нам безразлично, части ли это какого-то скрытого от восприятия целого или что-то само по себе. Этот вопрос постмодерну чужд. И мы просто передвигаемся от одного энергетического узла к другому, кли-кая по нему, как по баннеру, в интернете, не задумываясь об общем устройстве этой реальности. Возникает система отдельных частиц, которые не мыслят себя частицами чего-то целого. Это часть без целого.
Даже самый опустившийся человек модерна — пьяница, идиот, двоечник — понимал, что есть что-то, что бывает у отличников и порядочных людей в норме, что есть что-то далекое и недоступное ему, падшему, неудачливому, есть некое целое, некое все. И это все имеет определенную структуру, к пониманию которой он, неудачник, из-за своей никчемной и низкой сущности не прорвался. И эта мысль, что все все-таки есть, что существует нечто цельное, приличное, законченное, совершенное, пусть недоступное и далекое — вдохновляет любого, даже самого пропащего человека модерна.
В постмодерне идея «всего» исчезает. Мультипликационные персонажи MTV Бивис и Батхед являются классическими акторами постмодерна. Если посмотреть на структуру их мультипликационной деятельности, они окажутся последовательными дебилами. У них никогда ничего не получается, у них все падает из рук, но совокупность абсолютно абсурдных и разрозненных действий и соображений приводит их всякий раз к определенному частному успеху. Отсутствие цельности, отсутствие даже личной программы, зацикленность на второстепенных пустяках, в результате приводят их к удаче. Рано или поздно, им дают бензин, ставят именно тот клип, который они хотят посмотреть. Другой пример: американский фильм «Тупой и еще тупее». Два дебила соревнуются в идиотизме, и в результате выигрывают все, что возможно. В принципе, это абсолютный код постмодерна.
Или другой фильм «Страх и ненависть в Лас-Вегасе», где показаны приключения двух нарколыг, гонзо-журналиста и его адвоката, которые путаются в двух соснах, проваливают все, что можно, а в итоге все получается нормально и выходит великолепный репортаж. Если в эпоху модерна подобная расхлябанность, фрагментарность, утрата цельности воспринимались бы как ужас и трагедия («человек не может добраться, не может выздороветь, не может достичь поставленной цели»), то в наше время дауны, полудурки, трансвеститы, «freaks» всех мастей — люди совершенно фрагментарные — становятся вполне нормальными и удачливыми элементами экстравагантной реальности. И американское общество, американская культура, американская богема являют собой архетип и образец таких «фриков». Эта концепция заложена в фильме «Freaks» Тода Браунинга. Совокупность уродов, вырожденцев и первертов, каждый из которых представляет собой аномальное развитие или недоразвитость какого-то из элементов, складывается в общий сносный, но довольно зловещий хор. Эти существа действуют в пространстве постреалъности. Сами по себе они являются аномалиями и продуктами вырождения. Но они перестают воспринимать отсутствие ума, ноги или руки как некий недостаток. Они воспринимают свою внешность как альтернативную, а свое сознание как альтернативное сознание. Если раньше считали: глупость — это недостаток ума, то здесь глупость осмысляется как нечто самодостаточное, как иной, альтернативный ум, а, например, однорукость — как некая альтернативная внешность человека. Такое возможно только в постреальности, где сбиты прицелы и нормы относительно того, что является цельным, законченным, полным, совершенным. Таким образом, систематика уродства и патологии становится вполне надежной основой в контексте «поствсего». На место «универсума» (по-латыни universuum — это «единоориентированный процесс») приходит «постуниверсум» или «плюриверсум», где существует нескоординированное движение разных сегментов (частей без целого) к разным целям. Возможно, этих целей и вовсе нет, тогда движение принимает еще более занимательный характер.