Василий Гроссман
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
Афанасий Кузьмич, токарь, говорил:
— Разве это дом! Это каторжный пересыльный этап.
А когда его спрашивали, почему же он пересыльный, старик сердито отвечал:
— А вот потому и пересыльный, что с земной каторги на небесную нашего брата отсюда отправляют.
Дом был старый, двухэтажный. Стены местами разбухли, выпятились. Их подпирали толстые бревна, наклонно врытые в землю.
В доме жили рабочие металлургического завода. Жили тесно, по два семейства в комнате, да, кроме того, держали холостых жильцов и земляков, приезжавших работать на заводе. В какую комнату ни вошел бы человек — утром ли, днем, — всюду на кроватях и на полу спали люди: завод работал в две смены.
Вокруг стояли такие же дома. А некоторые из них — в стороне, точно пьяные, отбившиеся от компании друзей. Казалось, они думали: куда же шагать дальше?
Поселок был большой — целый город. И он все рос — то тут, то там строили землянки, хижины… Кривые улицы с разных сторон тянулись к заводу.
Дыхание завода покрывало половину неба густым черным дымом. Завод пыхтел, задыхался, жрал кокс, железную руду, выпивал за день большой пруд мутной воды.
Четырнадцать тысяч человек ходили в две смены к заводу. Молча, густой толпой бежали они в четверо открытых ворот — сыпать в домны кокс и красную, точно куски мяса, руду, ковырять длинными ломами оскаленные, обжигающие пасти печей.
А навстречу им шли отработавшие упряжку.
Эти шли не толпой, а врассыпную. Точно солдаты разбитой армии, они пробирались к своим домам. Их порванная одежда лоснилась от масла, лица были покрыты угольной копотью, глаза воспалены.
Придя домой, они пили кувшинами холодную воду, чтобы остудить обожженное дыханием завода нутро, и заваливались спать.
Степка родился и жил в этом доме. Он, вероятно, не согласился бы с Афанасием Кузьмичом, что этот дом — каторжный этап.
Мир состоял из дома, двора, улицы. Кроме того, было полное чудес место — темное ущелье между стеной их дома и соседнего. В это ущелье лили помои, бросали негодный хлам. В полумраке постоянно копошились худые, покрытые клочковатой шерстью собаки. Зимой помои замерзали на стенах желтоватыми агатовыми наростами, а летом нестерпимо воняли.
Степка любил сидеть там, прислонившись спиной к. стене, и смотреть на небо. По небу шли облака, они появлялись одно за другим, неторопливо и бесшумно исчезали…
Степке казалось, что вот какое-нибудь облако зацепится за крышу дома, он прыгнет на него и поплывет медленно, важно по синему небу и будет оглядываться назад, пока не исчезнет дом, темный заводский дым, мать, развешивающая во дворе мокрое белье. Он кидал в облака камнями, кричал им, ругал их, но они не хотели ни спускаться, ни останавливаться, плыли, не обращая на Степку внимания.
Весной и осенью двор превращался в болото. Жильцы прокладывали сеть тропинок из досок, кусков кирпича, листов жести. А посреди двора рос высокий клен. Весной его ветви набухали почками, пахли сыростью. Дерево покрывалось маленькими яркими листьями. Летом листья становились серыми и, не дождавшись осени, опадали.
Жильцы смотрели на дерево и огорченно говорили:
— Эх!
После смерти отца мать искала работу, домой приходила поздно, сердитая, печальная. В сумерках ее большое лицо становилось темным. Степке казалось, что это икона сошла со стены.
Заходила тетя Нюша и, оглядываясь на Степку, шепотом что-то говорила матери.
— Да уйди ты, — говорила мать.
Потом мать молча ходила по комнате, и Степка боялся ее в эти минуты. Он уходил к соседям или до ночи играл во дворе с мальчишками. Когда он возвращался домой, мать подозрительно смотрела на него и спрашивала:
— Что, набегался? — и, точно радуясь, говорила: — Жрать нечего, ваше благородие, придется голодным спать ложиться.
А ночью она подходила к нему и прикрывала поверх одеяла своей теплой старой кофтой.
Степка удивлялся, почему мать считает его несчастным. Да и не только она. Когда он зашел к соседям, Петровна, бабушка Алешки, отрезала ему толстый ломоть хлеба. Степка, солидно покашливая, протянул руку к солонке и, посолив хлеб, стал жевать его. Петровна, глядя на Степку, сказала:
— Интересно знать, зачем такой на свете мучается.
Как-то вечером пришел старичок, Степкин крестный, мастер мартеновского цеха. Он внимательно оглядел стены, кровать, сундуки и, точно убедившись в чем-то, сказал:
— Нету Кольчугина, помер.
Лицо у него было бритое, темно-коричневое, все в черных круглых точках. У отца тоже были такие точки на лице. Степка знал, что их выжигало на заводе возле печей.
Старичок кашлянул и важно сказал:
— Говорил я, Ивановна, насчет тебя. Велел директор завтра прийти.
— Вот уж спасибо вам, Андрей Андреевич, не забыли нас, — сказала мать, и щеки у нее стали розовыми.
Она поставила на стол початую бутылку водки, сбегала к соседям, принесла хлеба, миску огурцов, положила двузубую вилку.
— Работа не бог весть что, работа такая, что взвоешь, — говорил Андрей Андреевич, наливая в толстостенную граненую рюмку водку.
Лицо его заулыбалось, глаза стали ласковыми. Нюхая водку, он говорил Степке:
— Да, брат, мы с тобой сейчас выпьем, — и вдруг, точно произнося заклинание, скороговоркой сказал: — Что нам богатство и чины, была бы рюмочка вина и кусочек ветчины.
Он выпил, пожевал кусочек хлеба с таким видом, точно не знал, выплюнуть его или проглотить.
— Ешь, сынок, — сказала мать.
Старик посмотрел на жующего Степку, сказал важно и печально:
— Хлеб наш насущный, черный и вкусный.
— Пейте на здоровье, — сказала мать.
— Дай-ка я и тебе налью, — сказал Андрей Андреевич.
Мать выпила, закашлялась, слезы выступили у нее на глазах.
— Вот уж спасибо вам, Андрей Андреевич, — проговорила она, — вот уж спасибо вам.
Утром мать пошла в контору. Собираясь, она волновалась и выронила на пол тарелку. Тарелка разбилась, и мать повеселела: хорошая примета.
Пришла она поздно, довольная и веселая. В комнату собрались соседки, и мать оживленно рассказывала им:
— Хороший человек директор… Меня сперва не пустил городовой. Ну, я испугалась, пропала, думаю; инженеры на пролетках так и подъезжают. Стала объяснять, что сам мне велел прийти. Зашла в контору. Все такие важные сидят, в галстуках, дамы полные, на счетах считают. Стала посередь и не знаю, куда идти. Тут ко мне подошел один вежливый такой господин. «Густав Иванович сейчас в заводе, говорит. Присядьте пока». А кресло такое — совестно садиться. А тут этот усатый выскочил: «Кольчугина, скорей сюда, к директору иди!» Я и не помню, как дошла…
Мать рассмеялась от воспоминания и продолжала:
— Да, вот это человек, директор. «Как же, как же, говорит, Кольчугин наш хороший рабочий, восемнадцать лет в заводе работал, на таких людях, говорит, все дело держится». Про все расспросил: и детей сколько, и сколько лет мне, и сколько я с Артемом Степановичем прожила. Потом говорит: «Я слышал, вас в суд подбивают подать. Это, говорит, дело ваше, только имейте в виду: будете судиться — с работы уволим». — «Да не дай бог, — говорю ему, — я от благодарности и слов лишилась, а вы — в суд подать, да упаси меня бог». За руку, бабы, простился со мной!
Женщины оживленно заговорили о событии, начали рассказывать про директора. Откуда-то было известно, что у него в банке положено четыреста пятьдесят тысяч, и что он губернатора не боится, и что при его детях француженка живет, и что старшая дочь его за бельгийцем замужем.
Афанасий Кузьмич, зашедший в комнату вслед за бабами, — он работал эту неделю в ночной смене, — усмехнулся и сказал:
— Продала ты Кольчугина ни за что. Будешь по десять часов дежурить и по девять рублей в получку приносить.
Но женщины на него напали, замахали руками. Одна лишь тетя Нюша поддержала Афанасия Кузьмича.
— Верно, верно, — сказала она. — Корова ты, Ольга, продала ты своего покойника.
Степка слушал рассказ матери и все разговоры жадно, открыв рот. Что за человек директор Густав Иванович? Мать говорит, что он маленький, но она, верно, ошиблась.
Утром мальчик проснулся рано. Постель матери была пуста.
«В завод пошла», — подумал Степка.
Ему захотелось есть. Босыми ногами, оправляя лезшую на живот рубашку, он подбежал к столу. Мать оставила кусок хлеба и четыре картошки. Степка снимал с холодных картошек кожуру и дул на них. Потом он обмакнул картошку в крупную серую соль, — слезы выступили у него на глазах, — и с шумом, глотая слюну, принялся жевать.
— Хорошая моя мамка, — пропел он и, положив в рубаху хлеб, картошки, побежал к сундуку, на котором спал. Он снова зарылся в одеяло, не потерявшее еще теплоты, и, выглядывая, как из норы, думал о всякой всячине.
* * *
Люди готовились к пасхе. Пронзительно, с великой тоской взвизгивали свиньи, умирая под острым, тонким ножом кабанника Лукьяныча; горели соломенные костры, на которых смолились свиные туши; дым и смрад стояли во дворах. Из квартир вытаскивали заплесневевший скарб, шпарили кипятком клопов, выбивали пыль из зимнего тряпья. Бабы с задранными выше колен юбками, напрягая жилистые ноги, белили стены, смеясь, перекликаясь между собой:
— Слыхала? Котениха, жена мастера с кокусных печей, кабана колола на двенадцать пудов!
А в небе плыло солнце, такое белое и веселое, точно какая-то небесная баба его тоже усердно высветлила мелом, и в его лучах как-то особенно жалко выглядели трехногие стулья, шкафчики с заваливающимися внутрь боками, слежавшиеся сенники. Только завод стоял черный, мрачный и тяжело пыхтел, а порой смрадный дым полз к солнцу, и оно смотрело на землю печально, как серое личико больного младенца.
Степка, полный предпраздничной радости, ходил по соседям, смотрел на приготовления, слушал. Дома было грустно и темно, мать не готовилась к празднику.
Днем Степка отправился на глеевую гору собирать угольный штыб. Гора эта была очень велика, и рядом с ней домики поселка казались совсем маленькими. Вагонетка поднималась по крутому склону и, добравшись до вершины, сама опрокидывалась, высыпала вывезенную из Заводской шахты породу. В этой породе было много угольной мелочи.
Степка, побрякивая пустым ведром, шел в компании своих друзей. Впереди, рядом со Степкой, шел Мишка Пахарь. Мишка не боялся никого на свете. За ними шагал Ванька, он полгода работал на шахте в ламповой, и ребята с гордостью говорили:
— Ванька увольнился через кражу.
Ванька курил козью ножку, и кривой Федя, — спотыкаясь и гремя ведром, забегал то справа, то слева от него, говоря:
— Ну, дай потянуть разок…
— На, — говорил Ванька и складывал кукиш.
Сбоку шла Верка, сестра Мишки Пахаря, злая губастая девочка со стриженной под машинку головой и с очень большими ушами. С ней было опасно драться, так как она царапала лицо врага своими черными ногтями и при этом сама же ревела густым коровьим голосом.
А сзади всех шагал Алешка, внук Афанасия Кузьмича, высокий худой мальчик с всегда полуоткрытым ртом.
Они подошли к подножью горы, поросшему бурьяном, и, задрав головы, глядели вверх. Склоны горы в некоторых местах дымились.
— Ну что, полезли? — сказал Мишка Пахарь.
— На самый верх? — спросил кривой Федька.
— Не долезем, — сказал Алешка и махнул рукой.
Вагонетка с породой сделалась совсем крошечной, когда всползла на вершину горы, — чуть побольше жука. Она опрокинулась, подхваченная ветром пыль на мгновение закрыла вершину. Кусок породы покатился вниз; сперва он скакал мелко, торопливо, но затем прыжки его стали длинными и быстрыми. Вдруг, сделав огромный прыжок, он ударился о рельс и рассыпался мелким дождем осколков. Один из осколков ударился в Веркино ведро. Верка взвизгнула, а ребята рассмеялись.
— Дураки, — сказала она, — Петьку с Донской стороны, я сама видела, насмерть породой убило.
— Мало что, — сказал Мишка Пахарь, — когда в прошлый год глей обвалился, два дома засыпало…
Степка посмотрел на лица товарищей, потом на гору. Веселый, радостный, холодок прошел по его телу.
— Полезли! — закричал он и побежал вперед.
— У-р-р-а! Хватай японцев! — взвизгнул Мишка Пахарь.
Мальчики побежали вслед за ними. Только Верка стояла внизу и, задирая от волнения юбку, кричала:
— Степка, мамаше твоей скажу! Мишка, тебе дома уши пообрывают!..
Но ребята лезли все выше, не обращая на нее внимания. Степке хотелось попасть на вершину по многим причинам: прежде всего — посмотреть сверху на завод и поселок, узнать, отчего идет из горы едкий дым, поискать на вершине куски сланца с отпечатком листьев; ну и, наконец, надо было перешибить бесстрашного Мишку Пахаря.
Они проползли мимо пещер, вырытых беспаспортными босяками. Гора становилась все круче, камни вырывались из-под ног, пальцы скользили по сланцу, точно он был натерт салом.
Степка лез, не оглядываясь, слыша за собой дыхание Мишки.
«Не догонит», — думал Степка.
— Черт, мошенник! — вдруг закричал он.
Мишка ухватил его за ногу, и Степка растянулся, прижался щекой к холодному и гладкому куску сланца.
— Мошенствуешь! — крикнул Степка, но Мишка, даже не оглянувшись, тревожно сопя, пролез мимо.
Теперь Мишка был впереди, маленькие камешки из-под его ног ударяли по Степкиным пальцам.
Вскоре лезть стало так трудно, что ребята забыли о состязании: шумно дыша, они остановились и оглянулись. Верка казалась совсем маленькой, Ванька и Федька собирали уголь чуть повыше пещер, в которых жили беспаспортные. Трусливый Алешка далеко отстал, но продолжал лезть вверх.
— Ванька, чего же!.. — закричал Мишка.
— Что я, дурак, что ли… — отозвался снизу Ванька и отвернулся, показывая, что его интересует только угольный штыб.
— Трус, боишься, — сказал Мишка.
Совсем недалеко от них было дымное место, от запаха горящей серы слезились глаза. Подхваченный ветром, дым пополз вниз, и мутно-белая пелена скрыла Мишку. Степка снова полез, старательно хватаясь за острые, изувеченные динамитом осколки породы.
Вдруг в двух шагах от него, точно на коврике, быстро проехал Мишка Пахарь, цепляясь за движущиеся вместе с ним камни. Он заорал и уехал вниз в туче пыли и осколков.
Степка остался один. И, чувствуя волнение от своего одиночества, он снова полез вверх, прямо в облако дыма.
Долго ползал он в поисках таинственного огня. Из глаз его лились слезы, рот наполнился кислой слюной. Степка так чихал, что хватался за камни, боясь потерять равновесие и уехать вниз. Дымок полз меж камней, неуловимый и легкий; он, видно, выходил из самой глубины горы, и сколько мальчик ни копал и ни рыл, огня не было видно…
И он снова полез вверх.
Последняя часть пути была особенно тяжела. Сильный ветер бил в лицо, надувал пузырем рубаху. Степка поглядел вниз — гора казалась совершенно отвесной, он точно сидел на краю огромной полуверстовой стены. У него закружилась голова, а ноги вдруг стали мягкими. Степка сел.
— Сте-еп-ка! — услышал он совсем недалеко от себя.
Степка увидел, что из клочьев дыма выполз Алешка, тот самый, который боялся всего на свете.
— Лезь назад! — И Степка махнул рукой. — Убьешься!
Алешка замотал головой.
— Тогда сюда, скоро!.. — крикнул Степка.
— Сильно ноги дрожат, — кривя рот, пожаловался Алешка.
Степка медленно спустился к нему.
— Не бойся, Алеша, — проговорил он, — сейчас долезем.
— Я не робею, — плачущим голосом ответил Алешка.
До вершины глеевой горы осталось несколько аршин… Там, на самом верху, держась за колесико бесконечной передачи, стоял парень в грязном ватнике. Ветер рвал черные вихры его волос, вылезшие из-под сидевшего на затылке картуза. Парень, стараясь перекричать свист ветра, не то пел, не то орал пронзительным веселым голосом.