Когда они пришли домой, у Степки под ложечкой начало болеть от желания рассказать матери про Кузьму. Он вздыхал, морщился и, чувствуя, что не совладает с собой, вышел во двор и, сияв шапку, ходил некоторое время по морозу. Долго он не мог уснуть в эту ночь — ему все мерещилась шахта, дед с динамитного склада, Кузьма, запальщик. Он понимал, что Кузьма и запальщик встретились не случайно. Они знали друг друга, еще работая в шахте, и он представлял себе, как они тащили мешки афишек с динамитного склада, а городовые бегали на поверхности, свистели, никак не могли их поймать.
А ночью ему снилось: собралась громадная толпа рабочих, мать, Кузьма, Марфа Романенко. Они сгоняли с крыш Пашкиных голубей, прятали их в мешки, а Пашка с директором бегали по двору, размахивали саблями. Потом Кузьма лез из тюремного окна, и никто, даже сам Степка, не решался подойти близко, и чей-то голос кричал:
— Назад! Здесь запальщик!.. Тикайте отсюда все!..
Торговлей семечками занимались старухи, и Якова обижало, что он был единственным мужчиной, промышлявшим этим делом.
Однажды, озаренный новой мыслью, он сказал:
— Слушай сюда, Степка. Ты здесь сиди торгуй, а я скоро вернусь.
К вечеру Степка наторговал двадцать шесть копеек, а когда стемнело, из-за угла выполз Яков, ударил себя по тугому от монет карману и сказал:
— Пошли, что ли!
С этого дня торговля семечками перешла к Степке. Утром Яков надевал солдатскую фуражку, ватник с блестящей медалью, Степка брал корзину, и они неторопливо двигались к городу. По дороге они отдыхали несколько раз, так как у Якова уставали руки, а Степке было тяжело нести корзину. Отдыхая, Яков рассказывал:
— В квартирах больше дают, а случается, и кормят, — говорил он.
Какая-то женщина дала ему три рубля, и Яков, смеясь и сплевывая, говорил:
— Сразу видать, что проститутка, и еще плачет: «Знаешь, голубчик, мой братик во флоте пропал».
А какой-то инженер не поверил, что Якову оторвал ноги на позиции: «Ты врешь, это заводское увечье». А когда Яков показал ему свою бумагу, инженер дал ему пять копеек.
— Эх! — говорил Яков. — Я ему те пять копеек в глаза кинул.
Эта история ему особенно нравилась, и он рассказывал ее три раза.
Степка привык к своей торговле. Он сам ходил к чернобородому болгарину-огороднику покупать семечки. Болгарии взвешивал их на зеленых десятичных весах, и они оба сопели и сердито поглядывали, пока уравновесятся гири. Потом они снова сопели, считая Степкины пятаки. В кладовой, где взвешивались семечки, было холодно, голубоватый иней покрывал стены, капустные кочаны скрипели, крепко пахли яблоки. Степка утирался рукавом и чувствовал себя важным, неразговорчивым купцом. Дома семечки жарились на жестяных противнях; Марфа называла их по-украински — деками. Когда жарились семечки, Степка страдал, если кто-нибудь ел его товар, и, может быть, поэтому он особенно любил ходить в город с Яковом: тот не трогал семечек — руки были заняты ходьбой.
Степка знал всех торговок семечками. Ему особенно льстило, что старухи величали его Степой и жаловались ему, как взрослому, на чернобородого разбойника-болгарина.
Как-то вечером, когда Степка уже собирался закрывать торговлю и все поглядывал на Первую линию, не ползет ли Яков, из ворот вышел, пошатываясь, рослый человек в пальто, обшитом курчавым мехом.
— Ну, Хайка, как твои дела? — коверкая русскую речь, спросил он у Степкиной соседки.
Старуха смотрела в землю и молчала. Пьяный ударил сапогом по скамеечке. Старуха повалилась на землю, семечки, шурша, рассыпались, яблоки откатились к стене дома.
— Вот, мальчуганчик, какие дела у Хайки, — сказал Степке пьяный и, переступив через опрокинутую скамеечку, пошел вниз по улице.
Степка ползал по земле и сгребал товар в кучу. Скоро семечки были собраны, яблоки положены в корзину, запачканные конфеты выковыряны из грязи.
А у старухи был такой вид, словно все семечки погибли. Губы ее дрожали, пальцы никак не могли поправить сбившийся набок платок.
— Вот, собрал, — сказал, отдуваясь, Степка.
Старуха неожиданно поймала Степкину руку и поцеловала ее. Вероятно, никогда в жизни мальчик не был так ошеломлен. Чувство тоски и растерянности охватило его. Не дожидаясь Якова, он пошел домой. Всю дорогу он поглядывал на свою руку и сплевывал.
Дома было тепло и весело. Тетя Марфа сидела за столом и разливала в лафитники водку.
— Я тебе налью, Ольга? Что ж это ты? — говорила она; от ее рук и одежды пахло горячим, свежим хлебом.
Они сидели за столом — две высокие широкоплечие женщины. Одна — светлолицая, быстрая, другая — темная, молчаливая и важная. Когда Марфа тянулась к рюмке, казалось, что рюмка сама прыгала ей в пальцы, — такие легкие и ловкие были у нее руки. Она выпила и подмигнула мужу, насмешливо глядевшему на нее.
— Я не люблю с мужиками пить, — сказала Марфа. — ’ Мой Платон уже выученный, тихо сидит, когда я гуляю.
— Вот, пошла хвастать, — хмуро проговорил дед Платон.
Марфа говорила:
— Молчать! Раз сказала, спаяю самовар из котельного железа, — и, значит, спаяю. На сорок ведер. Ни одной заклепки не будет. Всех в нем сварю — Платошку своего, Степку-озорника. Верно, Ольга?
— Идет, идет, — вдруг сказала бабка и пошла открывать дверь.
Яков заполз в комнату, ловко взобрался на табурет и, потирая озябшие руки, оглядел стол.
— Налить тебе, что ли? Или не будешь сегодня? — спросила Марфа.
— Ладно, успею, — сказал Яков, и все удивленно поглядели на него.
Яков расстегнул ворот и, запустив под рубаху руку, откуда-то с живота достал смятый листок серой бумаги.
— Человек дал знакомый, афишка.
И Степа сразу понял, кто этот знакомый человек.
Мать взяла листок, повертела его и сказала:
— Письмо. Теперь их часто по заводу находят. Вчера еще городовики в цехе обыскивали, в чистой одежде искали.
— «Российская социал-демократическая партия, — прочел по складам Яков и вытер ладонью лоб. Слова были непонятные, и это придавало чтению особый интерес. — Товарищи, — читал Яков, — среди потоков крови, среди взрывов безумия и тоски встречает Россия… — Он взволновался, смешно пискнул, глотая воздух. — Да здравствует свобода и народное правление, да здравствует восьмичасовой рабочий день, да здравствует социализм, — монотонно читал он; потом торжественно во весь голос прочел последнюю фразу, напечатанную жирным шрифтом: — Прочти и передай товарищу».
Все молчали. Дед Платон сказал:
— Понять я ничего но понял, но вроде по самому царю метят.
— Все пишут, — сказала мать, — рабочая, рабочая. Им что. А люди через них в Сибирь идут.
Марфа рассмеялась.
— Что ж, Яша, передай товарищу.
Яков, сердито оглядываясь, спрятал под рубаху сложенную бумажку и сказал:
— Когда бы знал, кто эти афишки пишет, снял бы с него портрет и повесил себе вместо образа.
Потом он выпил подряд три лафитника водки, и бабка все убеждала его:
— Ты закуси, Яшенька, огурчик вот соленый, хлеб только из печки.
Яков тряс головой и вдруг заплакал:
— Ноги мои, ноги мне отдайте, молодому!
Он начал швырять на пол деньги. Копейки и пятаки тяжело хлопали по глиняному полу. Все испуганно глядели на Якова, а дед Платон объяснил Степке:
— За бабой соскучил, кровь его душит.
Степка смотрел, как Якова душила кровь. А когда после мать велела ему поднять с полу деньги, он отрицательно мотнул головой. Все легли спать молча, не собрав постылых пятаков и копеек.
XIII
Дед Платон говорил, что не было еще в Екатеринославской губернии такой долгой зимы. И случилась эта злая зима в год, когда тысячи бездомных ходили по улицам, грелись ночью у костров, замерзали в степи, под заводом.
Всюду в городе и в поселке, около конторы и под заводским валом, бродили оборванные люди — шахтеры с закрывшихся шахт и босяки, приехавшие из Ростова и Мариуполя. Они буянили, по ночам грабили рабочих, шедших с завода, взламывали базарные рундуки. Однажды Степка и Яков с железнодорожной насыпи видели сражение между пришельцами, подрядившимися разгружать руду, и каталями доменного цеха. Сперва катали издали бросали в босоту куски руды и ругались, а затем подошли вплотную и начали крушить врагов врукопашную. Яков, глядя на сражение, вопил плачущим голосом:
— Бей их, бей насмерть!
Он держался руками за рельс и от волнения подпрыгивал, мотал задом во все стороны; казалось, он держался за рельс, чтобы не улететь. Катали, самый сильный и отчаянный народ, скоро сломали босяцкую силу, и когда из города прискакали конные городовые, на путях все было тихо: катали ушли на завод и даже унесли с собой парня, которому сами же разбили голову глыбой руды.
Днем поднялся сильный ветер. Степка прыгал вокруг своей корзины и все вспоминал теплую и душную шахту. Хорошо еще, что хозяин чайной согласился поставить корзину с семечками за прилавок, и мальчик, не дожидаясь Якова, побежал домой. Всю дорогу он размахивал руками, отбиваясь от мороза и ветра. В косточках поднялась стрельба, и пальцы так зудили, что Степке хотелось их оторвать от ног и бросить куда-нибудь подальше. Дома бабка начала его укорять, что он рано вернулся, а калека Яков до ночи терпит. Степка сидел скорчившись и, задрав разутую ногу, дул на пальцы.
— Якову что, — сказал он и подумал: «Хорошо иметь приставные ноги; летом ходишь на них, гуляешь, а зимой отвинтил и положил на печку, пусть себе греются».
Вечером пришли в гости Афанасий Кузьмич с Петровной. Афанасий Кузьмич рассказал, что парень с разбитой головой еще до гудка умер в заводской больнице.
— Не сбивай расценка, — сказала мать. — И так каталей довели — по семьдесят копеек в упряжку получают.
— Да. А колясочка шестьдесят пудов тянет, — добавила Марфа.
Степка лежал на печке, укрытый целым ворохом тряпья, и блаженно зевал, слушая голос Афанасия Кузьмича:
— На машиностроительном бастуют, на Никополе бастуют, на Русском Провидансе бастуют, Дружковский забастовал, Юрьевский забастовал…
Афанасий Кузьмич перечислял заводы так долго, что Степка задремал и проснулся от сердитого голоса Петровны:
— Словно сбесился старый вот от квартиранта твоего, Кузьмы этого самого. Наденет очки и давай афишки эти читать.
Она погрозила кулаком и, видно передразнивая его, гнусаво запела:
— Пауки и мухи… кто наши враги… о попе и черте… как боролись рабочие за лучшую долю… Тьфу! Неумытый!
Степке хотелось послушать дальше, но когда он открыл глаза, в комнате было черно-сине, а у стола шумела сапогами мать — собиралась на работу.
Новый день был богат событиями. Несмотря на ветер, без передышки дувший из степи, на улицах было много народу. Какое-то беспокойство чувствовалось в движениях и голосах людей. Они ходили по мостовой, останавливались и все время поглядывали в сторону завода. В чайной, куда Степка пришел за своей корзиной, стояла необычайная тишина, все сидевшие разговаривали шепотом.
Степке казалось, что их квартирант был причиной всего этого беспокойства, и он вглядывался в лица прохожих, ожидая увидеть веселого, улыбающегося Кузьму. Вдруг он дернул свою соседку за конец платка и сказал:
— Гляди, кто идет!
Прямо к ним шел человек в бекеше, обшитой мехом. Старуха стала собирать свое имущество, но человек в бекеше сразу заметил ее.
— А, ты здесь? — сказал он и, примериваясь ногой, начал подходить к старухе.
Степка поднялся и заслонил собой корзины.
— Не лезь к ней! — закричал он, подняв кулак. — Она тебя не трогает!
Когда Степан пришел домой с опухшим носом и окровавленным ухом, бабка сказала:
— Что, кормилец, добегался с ворами?
Степке было неловко рассказывать, что он вступился за старуху еврейку, и, ничего не ответив, он пошел к ведру смыть кровь.
Только лишь он зашел в сени и, всхлипнув от боли и воспоминаний, окунул в ледяную воду лицо, скрипнула дверь и вошла мать. Она быстро, не заметив сына, прошла в комнату.
— Марфа! — громко позвала мать. — Марфа, забастовали!
— Врешь… Ей-богу? — спросила Марфа.
— Что же, я врать, что ли, буду, — сказала мать. — На Ларинку пошли, митинг, что ли, какой-то; я не захотела.
Тут Степка вошел в комнату.
— Батюшки! — вскрикнула мать. — Где это ты? Кто это тебя так?
— Сволочь там один, — мрачно сказал Степка. — Ему тоже от меня досталось, я ему руку откусил.
— Что ты скажешь, — проговорила мать, — разбаловался мальчишка, прямо в арестантские роты его сдавать.
— А ты его мне отдай, я из него мастера сделаю. Да ты лучше про завод рассказывай, — сказала Марфа.
Мать всплеснула руками и закричала:
— Вот я из него сейчас, из балбеса, всю душу вытрясу. Тут люди бастуют, голодовать, холодовать будут, а он драки устраивает!
Степка схватил свой картуз и выбежал на улицу.
Он пошел в поселок, на старую квартиру, но мальчиков не было, все побежали смотреть на забастовку.
С заводом творились удивительные вещи. Клубы пара ползли по земле, заволокли небо, столбами поднимались над котельными; завод, точно негодуя на людей, шипел и выл на тысячи голосов — сердитых, испуганных и недоумевающих. А на Ларинке было черно от народа. Рабочие шли из проходных ворот, с Донской стороны, с Собачовки. Шли катали в красных лохмотьях, шли мартеновцы с синими очками, вшитыми в козырьки фуражек, шли шахтеры с Заводского рудника.
Степке казалось, что все они спешили на расправу с избившим его человеком в бекеше.
— Степка! Степка! — окликнул его чей-то голос.
Прямо над ним, на дереве, сидели Алешка и Мишка Пахарь.
— Давай, дурак, лезь скорей! — закричали они, свешиваясь вниз и протягивая ему руки.
С дерева были видны площадь, завод, две дороги: одна из поселка, на которой все подваливал народ, другая — пустая и белая от снега — ведущая в город.
— С кем это ты? — спросил Мишка Пахарь.
— Да так, стукнулся в городе с одним, — ответил Степка и сплюнул.
— Эй ты, тютя, не видишь, что ли, люди стоят, — крикнул снизу рабочий и погрозил Степке кулаком.
Стоявшие внизу оглядывались на завод и переговаривались:
— Гляди, гляди, и в механическом пар спускают.
— Шахту к вечеру обязательно затопит.
— Ничего, пристав откачает.
Кто-то загоготал. Из задних рядов закричали:
— Начинайте, что ли! Без попа молебна не открываете?
— Чего начинать будут? — спросил Алешка.
— Драться, — ответил Мишка Пахарь.
Степка, глядя на белую пустую дорогу, представлял себе, как толпа движется по ней с криком и песнями — крушить городовых, директора. Ведь люди, стоявшие на базарной площади, были очень сильны. Вот они ушли из цехов, и громадный завод жалобно завыл, сразу потеряв силу.
— Товарищи! — закричал тощий человек, стоявший на куче досок. — Открываю митинг рабочих завода английской компании.
Второй, плотный, в черном пальто, взобрался на доски, взмахнул руками и заговорил резким, сильным голосом. И оттого, что он говорил быстро, без запинок, словно читал по-писаному, Степке было трудно понять его слова. В задних рядах зашумели:
— Чужим не давайте говорить…
— Мы не для этого собрались…
— Тащи его вниз, не надо политики…
Человек в черном пальто продолжал свою речь. Он, видно, долго держал ее про себя и теперь торопился выложить все.
Потом бородатый рабочий начал читать по белому свитку требования забастовщиков.
— «Произвести прибавку заработной платы по всем цехам», — торжественно прочел он.
Бородатый читал медленно, останавливался, то и дело осматривался, поправляя очки.
— «Выдавать рабочим на доменных печах два раза в месяц брезентовые ладошки…» — читал бородатый, и люди, сколько их ни стояло — шахтеры, мартеновцы, слесари, машинисты, — зашумели:
— Правильно, выдавать доменщикам ладошки!
Чтец выждал тишину и снова, налившись от напряжения краской, закричал:
— «Построить сушилку для подземных рабочих…»
Шахтеры усмехались и кивали, а надземные грозным шумом утвердили и это требование.
— Гляди, гляди! — вдруг крикнул Мишка Пахарь.
По белой дороге из города мчались десятки всадников, поднимая облачка сухого снега. С каждой секундой они приближались, становились больше. Степка видел, как одна лошадь, приплясывая, шла боком, а всадник, привстав в седле, хлестал ее короткими и быстрыми ударами нагайки. Этот отставший всадник то скрывался в снежном тумане, поднятом другими лошадьми, то вдруг выскакивал снова вперед.