Когда оба очнулись, мешок с рассыпанными плодами лежал в одной стороне, а дротики Одама — в другой. Но они долго ещё не могли разомкнуть объятий и лишь много времени спустя порознь вернулись в стойбище.
Долгое отсутствие Лилит и Одама не было никем замечено. Племя гудело в необыкновенном волнении: лесному плену приходил конец! Погоня за зверем увела троих охотников так далеко, что вдруг они увидели между деревьями просвет.
Сначала никто из них не понял всего значения того, что открывалось постепенно перед их глазами. Они только заметили, что почва становится суше; вместо высокоствольных деревьев с непроницаемой кроной стали попадаться обширные поляны, стволы уже не были покрыты густым мертвенно-бледным мхом, на котором дрожали невысыхающие капли; щебёнчатая песчаная земля хорошо впитывала излишнюю влагу.
Идти становилось всё легче. Какие-то новые запахи просачивались в воздух: исчезла гнилая сырость болотистых ям, покрытых кувшинками. Дремучий лес, в котором блуждало несколько поколений Табунды, редел, расступался…
Охотники остановились, настороженные и смущённые. Преследуемый зверь ушёл; они вспомнили об этом много позже. Перед ними уже не было деревьев, а лишь невысокая стена кустов. Несмотря на то что рассвет едва наступил, какое-то копытное животное уже паслось в их гуще, хрустя листьями и сочными ветвями. Охотники стояли с подветренной стороны.
Но вот один из них сделал шаг вперёд. Невидимое животное с фырканьем метнулось в сторону. Мужчина Табунды, тот, что сдвинулся с места первым, упрямо сведя брови, узкие и острые, как лезвие каменного ножа, безрассудно устремился вперёд. Мгновение — он исчез за кустами.
Двое других не последовали за ним; не все рождаются героями. Тот, кто ушёл, был виден ещё некоторое время за кустами. Он казался высоким, хотя был только сухощав, как и все мужчины племени. Лицо его обрамляла негустая бородка, скрывавшая худобу щёк. Камень в форме рыбы с дыркой, просверлённой током воды, надетый на толстую жилу, лежал ниже углубления на шее. Сейчас эта ямка бешено пульсировала. Он уже знал, что отныне среди племени ему будет имя Вышедший Из Леса. Потому что он в самом деле первым достиг его пределов.
Совсем иная страна начиналась за кустарником. Местность была ровная, немного волнистая, вплоть до цепи холмов, теряющихся в дымке. Клубы рассветного тумана ходили над всей долиной, словно она дышала. Птичьим хором звенели дальние островки рощ.
— Лу! Лу! — завопил охотник остальным.
Возглас радости, первое человеческое слово, раздался над счастливой долиной. Травы из-за редких стволов поднялись перед отставшими, как бьющие струи. В невысоком солнце стебли блестели крупной росой. Что-то удивительное по цвету, по запаху, по простору — никогда не виданное открылось перед ними, пьянило и ошеломляло их. Все трое были молодые охотники, ни они, ни их отцы не знали степей — и теперь стояли потрясённые!
Люди Табунды пробыли в долине до полудня, а когда воздух очистился, увидели дальний хребет с огромной белоснежной горой, словно плавающей посреди небес. Что это такое, они ещё не знали, как не знали и их предки, которые вышли из обширной низменности, ставшей впоследствии морем.
Сборщицы клубней, услышав благую весть, поспешно вернулись в стойбище с пустыми руками, но никто не поставил им этого в вину.
Племя стало готовиться к дальнему переходу; всем хотелось, чтоб новое солнце застало их уже в пути. Почти до рассвета горели охранительные костры, и дозорные время от времени ударяли в табунду, словно отгоняя злые силы, которые могли надвинуться на стойбище. Впрочем, сознание человека не слишком перегружалось фантазией, в людях Табунды преобладали прямодушие и бесшабашность несокрушимо здоровых людей. Загадки мира стояли перед ними ещё в столь малом количестве, что они проходили сквозь них, как сквозь рассветную дымку, — она не застилает зрения! Взгляд их был ясен и направлен лишь на ближние предметы.
Они не так уж скоро прикочевали к обетованной опушке. Лес словно не выпускал их: каждую ночь бушевали грозы, сверкали молнии, и то одно, то другое высохшее дерево с грохотом падало на раскинутые ветви, будто убитый охотник. Ведь и деревья, как люди, умирают от ран и болезней…
Племя двигалось медленно, но смельчаки всё чаще охотились на равнине и приносили оттуда незнакомых животных. Они возвращались позже остальных, утомлённые, кичливые. Неизъяснимое блаженство примешивалось к стуку сердец тех, кто побывал на просторе, словно их богатырские грудные клетки тоже превращались в певучие гудящие табунды…
Перед Одамом равнина предстала впервые под шелковистым тёплым дождём. Он долго вдыхал её здоровый, свежий ветер, запах холмов и луговин, одетых травами. Было непривычно и странно чувствовать себя видимым отовсюду; невольно он ещё попятился к деревьям. Но не сравнимый ни с чем безбрежный дневной свет уже захватил его, и он стоял, приоткрыв рот, чтоб дышать светом, как воздухом.
Эти мгновения облегчающей свободы прояснили ему что-то и в нём самом. Ведь с того дня, как он коснулся Лилит, жизнь его стала трудной и путаной. Он сделался угрюм и неловок. Уходя с охотниками, то и дело оступался; сухие ветви с треском ломались под его ступнёй. Наклоняясь над лесным ручьём, он медлил утолить жажду, потому что ему повсюду мерещились бегучие глаза Лилит. Прежний крепкий сон сменился прерывистым забытьём, и, когда он просыпался по нескольку раз в ночи, ему стоило большого труда не вскочить и, слепо расталкивая спящих, не кинуться на поиски девушки.
Пламя желаний заставило его потерять благоразумие. Хотя это случилось не вдруг.
Однажды Лилит прошла от него в трёх шагах, не заметив. Взгляд её был напряжённым, ушедшим в себя. И такими же, словно невидящими, руками она небрежно сжимала скорлупу большого ореха; серебряные капли падали с доверху налитого сосуда. Они взблескивали на солнце и жужжали, как рой пчёл. Жужжание, разумеется, наполняло только уши Одама. Он стоял неподвижно, пока Лилит проходила мимо, подобно сухой зажжённой огнём ветви, — ему палило губы! Но когда она скрылась, он со стоном припал к земле, на которую брызнуло несколько капель из её сосуда, пытаясь охладить щёки этой призрачной влагой… Смутно и странно было у него на душе.
Лишь здесь, на равнине, он наконец понял, чего хотел: он хотел одну Лилит! Хотел, чтоб она заботилась о его огне и собирала ему коренья, пока он уходил с мужчинами на охоту. Сладкий миг возвращения к ней внезапно встал перед ним так ярко, словно они прожили рядом, в телесном единении, уже долгие годы: вдвоём разжигали костёр, скребли свежую шкуру и засыпали потом на ней, чувствуя боками приятную теплоту меха и тлеющих углей…
Хотя люди Табунды не принуждались к брачным союзам, но и не были вовсе свободны в выборе. Существовали сложные кровные связи. Влияли соображения родичей при обсуждении возраста, здоровья, личных заслуг и способностей жениха и невесты. Среди всех этих подводных камней, хорошо известных взрослым, но пока неведомых Одаму, предстояло ему начать путь, чтоб достигнуть цели: получить Лилит из рук старейшин и себя отдать ей, со всеми теми церемониями, которые сопровождают брачное торжество.
Правда, Лилит, прежде чем её можно будет сватать, должна пройти ещё обряд взрослости, который издревле заключался в том, что девушку лишал девичества тот любой наиболее удачливый мужчина племени, который сумеет первым проникнуть к ней через оградительный кордон женщин.
Это был весёлый, озорной, почти спортивный обряд, где состязались не только в ловкости и хитроумии, но и перебрасывались остротами, блистали умением петь, танцевать, находчиво награждать друг друга прозвищами и вообще всячески изощряться в веселье. Пассивная роль отводилась только одному существу: самой девушке, которая, прежде чем стать полноправной женщиной, свободной в решении общих дел племени, должна прожить последние часы своего детского возраста в абсолютном повиновении. Голос её не раздавался в общем гаме. Она сидела в полутьме шалаша и ждала того, кто войдёт к ней.
Весёлая свалка, а иногда и целые побоища разыгрывались перед входом, но к ней это доходило подобно шуму волн ко дну водоёма.
Она ни в чём не участвовала и никого не выбирала. Да и мужчина, впервые познавший эту юницу, не имел на неё особых прав. Даже если ночная мистерия не проходила бесследно, отцом ребёнка считался последующий супруг, а не он, состязатель.
Одам вовсе не ощущал неприязни к будущему кратковременному сопернику. Но мог ли он ждать спокойно этого обряда теперь, когда они с Лилит нарушили запрет и тайно провинились перед племенем? Его ужасала тяжесть наказания, которая по обычаю должна обрушиться на Лилит. Спасение только в одном; именно он должен оказаться впереди всех и войти в шалаш. Так же, как впоследствии только он станет мужем Лилит!
С равнины Одам вернулся с добычей. Хотя острый рог козла пропорол ему мышцу, но рану присыпали золой, и теперь Одам, слегка ослабев от потери крови, находился тем не менее в приподнятом, почти опьянённом состоянии подвиг всегда придаёт человеку ощущение неиссякаемой силы! Он впервые вернулся в стойбище не вместе с охотниками, а в окружении их и тотчас отправился разыскивать свою мать. Не потому, что был с ней особенно близок, но именно женщины хранили в племени чистоту кровных связей и знали все тонкие счёты родства.
Мать сидела на песчаном бугорке, плетя из ивового лыка двойные верёвки для сетей. Этим занимались все женщины в свободное время; сетей нужно было очень много, они легко рвались: коряга или крупная рыба без труда пробивали брешь.
Увидев Одама, мать не прекратила своего занятия, лишь сжала рот, уже слегка запавший, ожидая, что он скажет. С годами лицо её стало худым, и брови, сходящиеся у переносицы, придавали ей мрачное, а порой исступлённое выражение.
Одам положил на бугорок часть печени, которая полагалась удачливому охотнику. Мать вежливо приняла дар. Она не удивилась, что подросший сын думает о женитьбе. Началось перечисление подходящих девушек. Имени Лилит среди них мать не назвала. Одам подумал сперва, что это из-за её возраста, и обеспокоенно прервал: нет, он не стремится стать чьим-то мужем немедленно, готов обождать, пока подрастут… Он назвал несколько ровесниц Лилит. И опять её имя, которое обожгло ему нёбо и остановило кровь, для матери прошло незамеченным. Обстоятельно, со свойственной женщинам страстью к сватовству, она продолжала разбирать достоинства других девиц. Одам ёрзал в нетерпении. И тут его постиг удар, всю необратимость которого он полностью даже не осознал сразу: его брак с Лилит невозможен! Они принадлежали к общей ветви родства.
Он слушал мать ещё какое-то время, потом поднялся и ушёл, унося на спине, как ношу, её пронзительный взгляд.
Отказаться от женщины, когда в мечтах он прожил подле неё целые счастливые годы? Когда каждый его сон кончался мигом их счастливого единения — разве это когда-нибудь удавалось мужчине раньше или позже Одама?!
Несколько дней он ходил в угрюмом молчании. Такое состояние предшествует действию или убивает волю окончательно. Покладистый, не свойственный бунтам нрав Одама скорее заставлял предположить последнее, и так бы оно, может, и случилось в конце концов, если б не существовало самой Лилит!
Ведь её обуревала жадность к будущему! Она тоже стремилась к Одаму, словно он был магнит: его прикосновение оставалось в памяти жгучим, как жало осы. Весь тот страх и освобождение от страха, которые так потрясли её при нарушении запрета, заставляли связывать именно Одама с переполнением внутренних сил. Ей казалось, что, прилепившись к нему, она обретёт наконец счастливое успокоение.
Лилит изменилась не только внутренне, но и внешне. Чёрные волосы, которые она перестала смазывать глиной, развевались теперь наподобие птичьего крыла, и, когда она проходила мимо, все смотрели на неё со смутной тревогой, словно в самом деле она могла вот-вот подняться и улететь.
Красота Лилит, этого подростка, притягивала многих. Мужчины смотрели ей вслед, она волновала сны. Старейшины уже многозначительно переглядывались за её спиной. Наконец обряд взрослости для Лилит был назначен ими на третий день после выхода из леса.
Лилит сидела во мраке шалаша с бьющимся сердцем, пытаясь разглядеть в щели, кому же сопутствует удача. Но женщины окружали её слишком плотным кольцом. Иногда лишь выкрикивались имена нападающих.
Среди состязателей особенно выделялся Тот, Кто Первым Вышел Из Леса — он не ошибся, теперь его называли именно так. О, как он изменился с тех пор! Взгляд его сквозил холодом, как чёрный камень, не согретый солнцем. Он был намного старше и сильнее Одама; и упорство, с которым он устремлялся к шалашу, заставляло Одама напрягать изворотливость.
Женщины, которые сначала лишь хохотали, отталкивая многих искателей, теперь невольно подчинились азарту двоих: крепкие руки били наотмашь, всё чаще мелькали свежие ссадины, появились первые капли крови…
Из тьмы каких веков пришёл этот обычай: оборонять женщину от мужчины? Ведь уже и праматерям Табунды никто не угрожал обидой; они были равноправны, как это могло лишь быть при общей скудной и убогой жизни племени.
Давно ни одна девушка не привлекала столько внимания, как Лилит. Была ли она красавица? Понятие красоты меняется со временем. Мужчины Табунды, желая сказать приятное своим женщинам, говорили: плечи твои широки, а грудь упитанна.
Старейшины племени с беспокойством следили за разгоревшейся борьбой: ожесточившись, можно нанести серьёзное повреждение. Правда, это ведь был первый праздник с тех пор, как они вышли из леса! Перед ними лежали теперь степи и цепь холмов, откуда всегда можно оглядеться, легко отыскать добычу, составить ясное представление о местности. Стойбище разбили на опушке; их овевал здоровый воздух предгорий, а рядом, в оставленных лесах — болотистые озёра в изобилии снабжали съедобными клубнями; коренья неизвестных степных трав употреблялись пока с осторожностью.
Как же было не отпраздновать долгожданный исход из леса вместе с совершеннолетием такой девушки, как Лилит? И старейшины, не вмешиваясь, одобрительно кивали головами, гордясь женщинами Табунды, которых можно заполучить лишь с таким трудом.
По условиям игры мужчины не должны наносить ответных ударов; они могли пробиться только тяжестью тела.
Женщины заметили целеустремлённость Вышедшего Из Леса — и стена их сплотилась ещё крепче. Его собственная жена с попеременными криками ревности и жалости наносила ему удары. Ей смутно припомнилось, что её самоё он не добивался с такой ожесточённостью. И всё-таки она была возбуждена и весела, как и остальные: исполнялся древний обряд — новая женщина вступала в племя.
Одама вскоре оттеснили от центра борьбы. Соперник неумолимо, словно таран, вновь и вновь бросался под удары, разрывая вереницу защитниц шалаша. Уже и остальные невольно отступились, следя за единоборством. У Одама в изнеможении опустились руки. Но он стоял неподвижно ровно столько, чтоб на него перестали обращать внимание вовсе, и тогда отчаянным, молниеносным прыжком кинулся под ноги тем, кто стоял сбоку, разбивая себе грудь и лицо о выступившие на поверхности корни…
Раздался единодушный вопль растерянности и досады; его могли ещё оттащить от самого отверстия шалаша, но старейшины видели, как Лилит протянула руку, — и ударили в барабан, возвещая, что обряд окончен.
А ведь и соперника отделяло от Лилит всего полшага! Он метнул на Одама тёмный холодный взгляд, полный ярости, но тотчас отвернулся с принуждённым смехом. Жена, готовая всё простить, положила руку на его кровоточащее плечо. Они вместе отошли прочь. Вскоре и голоса остальных отдалились. Солнце зашло, вспыхнули праздничные костры, готовилось обильное пиршество. До Одама и Лилит больше никому не было дела.
Некоторое время в шалаше слышалось только тяжёлое прерывистое дыхание юноши: он видел нечто тёмное в углу, это была, конечно, Лилит. Но она не сделала движения к нему.
— Говори, — прошептал Одам, облизывая разбитые губы. — Когда я слышу твой голос издали, он пахнёт, как ветвь с цветами. Если же ты обратишь его ко мне, он наполнится соком плодов.