Вылетев на вершину крутого холмика, «Ява» угрожающе задирает переднее колесо, стартуя в небо. Сбрасываю газ, но уже поздно. Мотоцикл накрывает меня. Резкая боль обжигает ногу, но, оглушенный падением, я не сразу освобождаюсь от тяжести машины.
Поднимаюсь на ноги. Стою. Кости целы, но правую ногу жжет нетерпимо. Так и есть: приложился к раскаленному глушителю. Зажигаю фонарик... Штанина прожжена, кожа уже вздувается волдырем. Говорят, при ожогах помогает сода. Где ее найдешь?
Мотоцикл, на удивление, цел и невредим, фара горит, уткнувшись в траву. Жаль, что так получилось! Я бы выиграл еще минуту.
Ну ладно, не горюйте, лейтенант! Свою задачу вы выполнили. Вы знаете, что от Колодина до Выселок можно проехать за двенадцать минут. Но для этого необходимо быть гонщиком высокого класса.
Нет, не отпущу я так просто чемпиона по мотокроссу!
12
Помилуйко развивает бурную деятельность. Его хватка, начальственный тембр голоса и безапелляционность помогают в первые же дни сотворить чудо. Райисполком выдает в распоряжение майора единственную в городе «Волгу». На этой «Волге» я мотаюсь из конца в конец Колодина, привожу и отвожу людей — сначала Жаркова, потом белокурую девицу, которую я видел с чемпионом в ресторане, потом Сащенко, еще какую-то бородатую личность...
Ко второй половине дня я окончательно превращаюсь в «рыбку на посылках». Но иного я и не ожидал. Помилуйко любит работать в одиночку.
После обеда майор решает ознакомить меня и Комаровского с результатами следствия, которое он так прочно и без колебаний взял в свои руки.
— Садись, Чернов.
Помилуйко сыт и благодушен, у него вид человека, уверенного в том, что он делает правое дело. Наверно, рядом с ним я кажусь вислоухим щенком.
Помилуйко не спеша перебирает бумаги. Он явно доволен сегодняшней работой. Низенький, коренастый, энергичный, он любит говорить: «Я человек действия». Это действительно так. Он умеет быть бесстрашным и решительным, когда нужно. Я видел, как Помилуйко один на один, отстранив помощников, взял пьяного бандита, вооруженного пистолетом.
Но сложную следовательскую работу, требующую гибкости ума, разносторонних знаний, терпения, майору обычно стараются не поручать. Если бы не болезнь Эн Эс, вряд ли я видел бы Помилуйко в роли шефа.
— Мне пришлось тут кое-что привести к общему знаменателю. Почитай-ка, Чернов.
Это протокол допроса Жаркова. Пробегаю глазами строчки... «В ночь с 8 на 9 августа я находился у гражданки Любезновой М. Н.». Так вот зачем я ездил за этой белокурой «гражданкой»! «Однако в беседе с оперуполномоченным Черновым я вынужден был скрыть этот факт, так как следователь находится в дружеских отношениях с моей невестой Самариной Е. Д. и мое признание, как я считал, могло стать известным ей».
Ну и хват этот Жарков! «Жених»!
— И вот это почитай.
Протокол допроса гражданки Любезновой... «Жарков В. М. находился у меня в квартире с 23 часов 8 августа до четырех часов утра 9 августа, что может засвидетельствовать также А. И. Русых, присутствовавший у меня на вечеринке...» Русых — та самая бородатая личность, которую я возил на «Волге».
Я перевожу взгляд на Комаровского. Долговязый капитан сочувственно и несколько виновато улыбается:
— Да, показания безупречные. Алиби...
— Он как на духу все выложил мне, — гремит Помилуйко. — Я долго чикаться не стану. Тики-так! Ты не огорчайся, Чернов. Жизнь посложнее наших схем.
Он подмигивает и шутливо грозит толстым пальцем.
— Ох, Чернов, ты и молодец! Не успел приехать в Колодин, невесту чуть не отбил. Напугал ты мотоциклиста, напугал! Ох, уж эта мне молодежь! Мне все известно. А, Комаровский?
Начальник колодинской милиции улыбается в ответ. Это характерная улыбка капитана, который откликается на шутку майора. Субординационная улыбочка. А мне невесело что-то. Дал я маху с этим Жарковым! Что ж, остается лишь признаться майору, что следствие заходит в тупик?
— Видимо, Комолов направил тебя по неверному пути, Павел, — говорит майор сочувственным тоном. — Надо нам вернуться к Шабашникову. Это единственный путь.
Помилуйко не упускает возможности уколоть Николая Семеновича. Они давно не в ладах. Комолову уже приходилось возиться с делами, которые были возвращены на доследование по вине Помилуйко, и майор не может этого простить. На собраниях он обычно упрекает Эн Эс в либерализме и медлительности. Два человека, два характера, два стиля работы. Помилуйко — сторонник «волевых» методов. Вот почему, несмотря на то, что не кто иной, как он, доказал ошибочность моей версии, я не чувствую особого доверия к его выводу.
— Ну, это не твоя вина, Павел, — продолжает майор.
Он предоставляет мне возможность принять сторону сильного.
— В моей докладной указаны причины, по которым я продолжаю сомневаться в причастности Шабашникова к преступлению, — сухо отвечаю я.
Помилуйко становится серьезным.
— А твои ли это сомнения, Чернов?.. Ты еще очень молод, легко поддаешься влиянию. Ну посуди сам: ты логично замечаешь, что сапоги и нож могли быть похищены только одним из тех, кто посетил Шабашникова восьмого августа, непосредственно перед убийством Осеева. Так? Но ни Лях, ни Малевич, ни Анданов, ни Сащенко, судя по твоим же правильным заключениям, не могут быть замешаны в преступлении. Отпадает и последний, пятый, — Жарков. Что ты скажешь на этот счет?
Я молчу.
— А ведь улики, свидетельствующие против Шабашникова, достаточно серьезные для прокуратуры... и для суда, разве не так?
Он практик, Помилуйко, умеет «глядеть в корень». Он не любит усложнений, которые могут привести к «глухарю» — глухому, закончившемуся безрезультатно делу. Шабашников — это синица в руки, тогда как я со своими сомнениями предлагаю ловить журавля в небе.
Дело, за которое взялся Помилуйко, должно быть раскрыто в короткий срок. И баста! Вот что важно для майора. Он «человек действия».
Я смотрю на Комаровского. Он молчит.
— Все же я остаюсь при своем мнении, — говорю я. — Исчезновение дневника, следы горючего на бумагах — не вижу ответа на эти вопросы, если решу всерьез заподозрить Шабашникова. Я прошу вас дать мне возможность доработать версию согласно плану, намеченному Комоловым.
Очевидно, в моих словах заключена какая-то сила, которую чувствует и майор.
— Ну, хорошо, — поморщившись, соглашается он. — Попробуй. Только не напортачь. А я займусь пока этим Шабашниковым вплотную.
13
Вот теперь я могу выполнить указание врача и отлежаться в номере как следует, баюкая свою обожженную ногу...
Неужели я не способен самостоятельно вести следовательскую работу? Медный маятник больших настенных часов отмахивает секунды. Лежи, братец. Ты бестолочь. Ты не умеешь защитить правого и найти виновного. Старый Шабашников, волнуясь, ждет исхода дела, так близко затронувшего его, Эн Эс, борясь с болезнью, думает о тебе и надеется на твою волю, ум, настойчивость.
Скажи себе: «Шабашников виновен» — и все сразу станет легко и просто. Не можешь? Не веришь, значит.
Что бы ты ни делал, твоя судьба всегда скрещивается с чужими судьбами. И никуда не уйти от этой огромной ответственности.
Попробуй еще раз. Собери себя в кулак. Вот так. Еще раз восстанови в памяти трагическую ночь восьмого августа. Попытайся найти новые звенья.
В двенадцать десять он был у дома Осеева. Кто он? Не рецидивист, не профессионал — такие идут на «мокрое» лишь в случае крайней необходимости. А необходимости-то и не было. Он мог оглушить Осеева, связать. Но он хотел убить. Маньяк? Нет. Возможно, вовсе не деньги причина преступления. Если он решился с такой легкостью подбросить Шабашникову половину похищенной суммы... Однако половину взял. Жаден все-таки, как и всякий преступник.
Он сделал все, чтобы запутать след. Выкрал нож. Подсунул деньги. Что еще должен был сделать такой осмотрительный, хладнокровный человек? Обеспечить алиби, естественно. Дутое алиби — вот с чем я обязательно должен был столкнуться, проводя расследование.
Предположим, что это и есть тот самый загадочный любитель ночной езды. Он приехал издалека. Мотоцикл оставил на окраине. В двенадцать семь произошло убийство. Через пятнадцать минут он мог вернуться к мотоциклу. В полпервого он был на Ямщицкой, без восемнадцати час в Выселках. Куда он так спешил?
Вот карта. Можно построить график его движения. Скорость около пятидесяти километров в час. В час двадцать он должен был достичь Медведкова. Это небольшое тихое сельцо. Предположим, он миновал Медведково и помчался дальше. В час сорок он у Рубиной заимки. В два часа он достиг Полунина, конечного пункта на тракте. Далее лишь узкие таежные тропы.
Полунино, Полунино... Захудалая станция, приткнувшаяся к берегу озера Лихого. Три десятка домов. Между Полуниной и разъездом Лихим — тоненькая нить однопутки, проложенной по берегу озера.
Естественно, если человек спешит на железнодорожную станцию, его интересует поезд.
Внизу, на первом этаже гостиницы, висит расписание поездов. Ковыляю вниз, стараясь не ступать на больную ногу. «Ст. Полунино». Сюда в два пятнадцать прибывает тридцать второй пассажирский: стоянка десять минут.
Но ведь в тридцать втором в эту ночь ехал Анданов! Странное совпадение. Нелепое. И все-таки стоит подумать. Когда в твоих руках столько разрозненных фактов, малейшее их совмещение заслуживает пристального внимания.
Вернемся к Анданову. Зачем ему могло понадобиться встречаться в Полунине с этим гонщиком-лихачом? Восьмого августа почтмейстер навещает Шабашникова. Перед убийством. В тот же вечер срочно выезжает из Колодина. С больной женой. В отдельном купе. Что мне известно о его поведении в вагоне?
«В пол-третьего вышел из купе. Попросил бинта. Ногу он поранил, прыгая с полки. Соды спросил, для жены».
В пол-третьего — сразу же после того, как поезд вышел из Полунина. Говорят, сода помогает при ожогах. Первое, что пришло мне на ум, когда я полетел под раскаленный глушитель!
Значит, и он... Факты, только факты, не спеши! Прежде всего необходима строгая проверка.
Медсестра в районной поликлинике, полная, меланхоличная блондинка, перебирает карточки — вот-вот заснет.
— Анданов?.. Да, был на перевязке. У хирурга Малевича.
С Малевичем мы уже добрые друзья. Утром он бинтовал мою ногу, предварительно в пламенной речи изничтожив изобретателей, которые додумались до мотоцикла. «Раньше предпочитали лошадок. Это была тихая, мирная езда. Ничего, кроме пользы для здоровья. Укрепляло нервную систему. Сейчас у нас в Колодине каждый второй — мотоциклист. Это все мои пациенты. Настоящие или будущие».
Малевич очень экспансивный товарищ, с черными усиками и жестикуляцией, какую в наши дни можно увидеть только в старых немых фильмах.
— Товарищ лейтенант, вы снова ко мне? Беспокоит? Может, вы опять взобрались на это железное помело?
Я объясняю причину повторного визита.
— Анданов? Только что был у меня. Весь мир помешался на мотоциклах. Даже этот положительный, немолодой человек.
— У него тоже травма?
— Ожог. Такой же, как у вас, если не хуже. Но он смешной человек. Стыдится признаться. Наверно, думает, что я посмеюсь над его увлечением. «Кипятком обварил». Это он мне говорит. Как будто я никогда не видел ожогов.
— Доктор, вы не можете уточнить, когда Анданов впервые пришел к вам со своей травмой?
Белокурая медсестра приносит историю болезни. Малевич с трудом вчитывается в записи, сделанные его торопливой рукой.
— Сейчас, сейчас... Да, вот. Десятого августа, утром.
Десятого августа утром Анданов как раз возвратился в Колодин, после того как отвез жену. Как он умудрился получить ожог в купе мягкого вагона?
Помилуйко выслушивает меня, барабаня пальцами по столу.
— Стоп-стоп, братец! — говорит он строго-снисходительным голосом экзаменатора. — И, по-твоему, Анданов мог совершить такой бросок? Фантастическое предположение!
— Посмотрите расчет, товарищ майор!
Если бы я не прожил в Колодине семнадцати лет, то, пожалуй, не сумел бы сделать этого расчета. Вот они, цифры, на листке. В десять тридцать поезд вышел из Коробьяникова. В одиннадцать он остановился в Лихом, а затем медленно пополз по однопутке берегом озера, через тоннели и мосты. Он как бы описывал полукруг с центром в Колодине, и на этом могла быть основана затея преступника.
Лихое — Колодин, вот малый радиус полукруга, Колодин — Полунино большой радиус. В одиннадцать часов преступник мог незаметно покинуть вагон и пересесть на мотоцикл. Тридцать пять километров отделяли его от Колодина. Та самая таежная тропка, по которой ехала в Лихое Ленка. К двенадцати преступник уже на окраине Колодина, в нескольких минутах ходьбы от дома Осеева. В двенадцать ноль семь происходит убийство. А затем — стремительный бросок в Полунине на перехват поезда.
— Ну, а где же он взял мотоцикл? — спрашивает Помилуйко, продолжая барабанить пальцами.
— Он мог использовать только чужую машину. Украденную. Запрятать ее недалеко от станции. Любопытно, что перед убийством в Колодине были уведены два мотоцикла. Один из них, первый, найден близ Черемшанки, то есть по дороге из Колодина в Лихое. Он был неисправен. До этого в Колодине никто не воровал мотоциклов.
— Ну, а приехав в Полунино, он втащил мотоцикл в вагон?
Я пожимаю плечами. У Помилуйко веселеют глаза.
— Теоретик ты, Паша. Я тоже в твои годы был теоретиком. У меня возникали миллионы версий, и я не знал, какую избрать.
— Но бывают случаи, когда...
— Скажи, можно проехать эти тридцать пять километров по таежной тропе за пятьдесят минут?
— Не знаю.
Мне следовало бы сказать: «Сомневаюсь». Ленка проскочила эту тропку за полтора часа. А она ездила классно.
— Допустим, что возможно. Но значит Анданов великолепный мотоциклист, да? У тебя есть сведения об этом?
Я молчу. У меня есть сведения, что Анданов за годы жизни в Колодине ни разу не садился за руль мотоцикла.
— Еще один вопрос. У тебя этот Анданов просто демон какой-то. Разрабатывает такой тончайший план, идет на огромный риск... Ради чего? Он вполне обеспеченный человек, тихий, скромный. И вдруг из-за каких-то нескольких сот рублей! Взгляни на свою версию с точки зрения реальной жизни.
— Может быть, дело не в деньгах? Дневник...
При моей версии ограбление как причина убийства отпадает само собой. Может, сведение каких-то давних счетов? Но пути Анданова и Осеева как будто не пересекались. Однако кто знает. Я вспоминаю комнату Анданова, фотографии в семейных рамках. Я еще подумал — бывают люди, которых нельзя представить детьми. Они пришли в этот мир без молодости, бел прошлого. Или, может быть, боясь прошлого? Опять теории, лейтенант. Но почему все-таки у Анданова не сохранилось никаких старых фотографий?
— Это скорее материал для романа, Павел.
Да, Помилуйко не любит «теоретиков». Он практик, он не отрывается от земли. Дело, за которое он взялся, должно быть закрыто. Я же предлагаю длинный и сомнительный путь.
— А я хотел показать тебе любопытную штуку, Чернов.
Помилуйко достает из ящика стола старую, сделанную из медной гильзы зажигалку.
— Зажги эту «адскую машину».
Я чиркаю колесиком. Фитиль чадит и, наконец, вспыхивает. Я стряхиваю бензин с пальцев. «Адская машина» течет.
— В связи с делом о «хищении ножа» я еще раз осмотрел дом Шабашникова, — говорит Помилуйко. — Сам понимаешь, я должен был ознакомиться с «местом происшествия» и с этим типом. Жаль, что вы не обратили внимания на зажигалку. Ты говорил об анализе пятен, оставленных преступником. Бензин с небольшой примесью масла, да? Так вот, Шабашников заправляет свою зажигалку из бутыли, которую он взял у своего соседа, Зуренкова. А в бутыли — горючее для мопеда, понял? У Зуренкова имеется мопед. В бензине уже разбавлено немного масла.
Помилуйко подбрасывает на ладони зажигалку.
— Вот и разгадка... Я так понимаю: Шабашников не хотел включать свет в доме и воспользовался этой старой, текучей зажигалкой. Горючее попало на перчатки. А, братец?