Бармалей, Якорь и Ломоносов смотрели на него со странными выражениями лиц. Как будто ждали, когда же он закончит. До Леварта вдруг дошло, что они действительно ждут. Но не окончания, а чтобы он вообще что-то сказал. Потому что он говорил не вслух, а только мысленно.
— А поэтому — да здравствует война, господа. Война, которая нас изменяет и изменит навсегда. И спасет нас от человечности. Той человечности, которая не дает нам ничего, кроме замкнутого жизненного круга, кроме скучного прозябания и тошных банальных будней, кроме боли неисполненных надежд, кроме безысходного сознания собственного ничтожества и отсутствия значимости. Война избавит нас от человечности, за которую нас ждет только неверность жен, предательство друзей, враждебное презрение власть имущих, безразличие ближних. Война сбережет нас от человечности и от того, что она с собой несет: рака легких, невроза, язвы желудка, цирроза печени, аденомы простаты, камней в почках и инфаркта, в результате которых остатков человечности нас лишат больничные койки, а остатки достоинства заберут у нас приюты и дома инвалидов. Война спасет нас от замкнутого круга водки и героина, которые рано или поздно отчеловечат нас окончательно и бесповоротно. Так, что в конце не останется ничего. Никакой альтернативы. Никакого выхода. Кроме того, что из гостиницы «Англетер». [67]
— Выпьем за войну.
Долгую тишину прервал Бармалей, Владлен Аскольдович Самойлов, прокашляв и подняв кружку.
— Так давай по пятьдесят. За войну.
— За войну, — подключился Якорь. — За войну, мужики. Пока мы еще люди.
— За нас, — поднял пустую кружку Ломоносов. — За войну и за нас. Прежде, чем мы потеряем человечность. А похоже, что мы все обречены на это. Что нам остается? Павел?
— То, что всем обреченным. Искупление.
— И еще по пятьдесят, — подытожил Бармалей.
* * *
Через шесть дней ветер прекратился, но кайф продолжался, потому что по-прежнему ничего не происходило. От духов и след простыл, они исчезли, словно этот ветер их собственно и выдул отсюда. И парадоксально, но продолжавшееся спокойствие начало беспокоить. Среди военных начали шептаться, что война закончилась, но сюда, в отдаленную глушь, весть об этом просто еще не дошла, и одному Богу известно, когда дойдет. Здесь, на заставе, нашему брату по-прежнему приходится торчать в окопах и глотать пыль на постах, а там, кто знает, возможно, большинство солдат уже дома, на гражданке. Потому что как иначе объяснить эту тишину и спокойствие?
Никто из командного состава, понятное дело, в подобный бред не верил, а сплетникам здорово досталось. Однако, как это часто бывает, посеянное зерно дало щедрые всходы. «Кто знает, — чесал затылок Якорь, — может, объявили перемирие?» «Кто знает, — задумывался Ломоносов, — может, в Женеве Джордж Шульц [68]договорился, наконец, с Шеварднадзе?» [69]Бармалей посмеялся над их фантазиями и был прав. Потому что война вернулась, причем с удвоенной силой. Джелалабадская дорога закишела конвоями, транспорт шел за транспортом, над горами волны штурмовых вертолетов молотили небо лопастями пропеллеров. Время от времени по дороге проносились поднятые по тревоге бронегруппы, а издалека доносился гул танковых орудий. А в один прекрасный день всю заставу поднял рев четырех Су-25, летящих боевым порядком на высоте не более шестисот метров. А вскоре после этого земля затряслась от недалеких взрывов.
— Налет был, — объяснил всезнающий Картер, появившийся на следующий день. — На кишлак Баба Зиарат. Как обнаружила наша разведка, у них там был штаб их исламского комитета, а в той сельской школе проводилась какая-то агитация или что-то такое. Ну, так наши «Грачи» сбросили на всю эту Бабу две термобарические полутонки и немного фугасных. Так что нет там уже ни комитета, ни школы, ни агитации. Ничего там уже нет. Если не считать огромной ямы.
— И никаких других новостей? Из ООН? Из Женевы? Шульц не договорился с Шеварднадзе? Никаких вестей о перемирии?
— Вы никак охуели в этой глуши, — фыркнул Картер. — Война идет по полной, во всем Афгане так наяривает, что мама милая. Семидесятая гвардейская бригада и десантура в непрерывных боях под Кандагаром и в пустыне Регистан. Продолжается наступление под Гератом, в основном силами пятой эмэсдэ. Подразделениям двенадцатой афганской пехотной дивизии здорово досталось в Пактии, [70]под Гардезом. Им на помощь должна была идти наша пятьдесят шестая отдельная дэ-шэ-бэ, иначе зеленых там раздавили бы, наверное, совсем. Двести первая завязала бои под Кундузом, в Ташкургане и Ишкамыше. А ваша сто восьмая принимает участие в наступлении в долине Логар и на равнине Шомали. Говорят, что под Мохаммад Агой тяжелые потери понес шестьсот восемьдесят второй полк. На северо-востоке восемьсот шестидесятый о-эм-пэ ведет бой под Файзабадом. В долине Кунар окружен и осажден гарнизон в Барикоте. [71]На пакистанской границе спецназ охотится за караванами, а наши непобедимые вэ-вэ-эс лупят по кишлакам бомбами так, что пух летит. А вы меня спрашиваете о перемирии. Какое там, на хуй, перемирие?
* * *
Для тех, кто действительно тешил себя надеждой на скорый конец войны и возвращение домой, привезенные Картером вести оказались ударом. Удивляло то, что хоть надежда была достаточно призрачной, и внешне мало кто ею жил, но когда она лопнула, это было болезненно, и последствия можно было наблюдать везде и на каждом шагу. Боевой дух войска упал. С хорошо слышимым грохотом. Солдаты сделались нервными, злыми, грубыми, доходило до ссор, склок, стычек, а в конце концов до драк. Бармалей на это отреагировал тотчас же. Он нашел бойцам занятие. Роту поделили на рабочие бригады и погнали на работу, насколько тяжелую, настолько ж и глупую — копать большую яму невдалеке от посадочной площадки вертолетов. Яма, которую Бармалей назвал «Бастионом», в действительности не имела никакого практического значения, и была нужна, как козе баян, но помахать кирками и лопатами бойцам было полезно для их же здоровья. Тем более что Бармалей приказал сержантам установить строгую норму, а тем, кто собирался сачковать, пригрозил дисбатом.
Леварт как-то присел возле сержанта Гущина, надзирающего за земляными работами. Разговор не получался. Гущин был не словоохотлив и явно угнетен.
— Докладываю, — наконец выдавил он из себя, получив прямой вопрос и джойнт [72]в придачу, — что какой-то месяц мне до дембеля остался. Считаю дни. И чем больше дней проходит, тем, как ни странно, больше начинаю бояться… Хотелось бы, прапорщик, живым вернуться. Пускай в инвалидной коляске, на колесах… Но живым. Извините. Разговорился я.
— Ничего, сержант. Ничего.
* * *
Шестого июня на заставу прибыла мощная бронегруппа. Пять БМП и пять танков Т-62, серые от покрывавшей их пыли, зловещие и плоские, как скорпионы. Боевые машины с марша заняли позицию на дороге, возле калитки. И стояли как мертвые, а танкисты игнорировали солдат с «Соловья», пытающихся завести разговор. Даже Бармалей, которому стуком по броне удалось вызвать из танка капитана в шлемофоне, ничего не узнал. Капитан быстро отделался от него и закрыл люк.
Вскоре после этого заревели двигатели, а из-за гор, как коршуны, показались три штурмовых Ми-24. Вслед за ними вылетел небольшой Ми-9, а за ним две «Пчелки», вертолеты Ми-8. Взбивая тучи пыли, все они сели на «взлетке» в двухстах метрах от «Муромца». С бортов спрыгнули солдаты в пятнистых комбинезонах.
— Спецназ, — без труда угадал Бармалей.
— А с ними Савельев, — не ошибся и Якорь. — Этот чертов хромой. Ну и знакомства он должен иметь, если его до сих пор с этой хромой ногой из армии в отставку не погнали! Представляете себе, уже второй срок в Афгане ковыляет. А сейчас сюда к нам черт его принес. Интересно, зачем? Кто-нибудь догадывается?
Леварт догадывался. Но в этом не признался.
* * *
Майор ничем не выделялся среди спецназовцев. Как все остальные, он был одет в маскировочный комбинезон, который все называли комбезом, и берет, который называли «балахоном». Как обычно, в поле он носил свой «стечкин», который по-ковбойски болтался на ремне, и ночной бинокль БН-2.
— Я приехал к тебе специально, — начал он безо всяких вступлений, как только Леварт предстал перед его глазами. — У меня для тебя две новости, хорошая и плохая. С какой начать?
Леварт легко пожал плечами. Он слишком хорошо знал кагэбистов и их шутки, чтобы спешить с ответом. Савельев внимательно присматривался к нему.
— Не можешь решиться, — с пониманием сказал он. — Боишься плохой. Или ты вообще не интересуешься новостями. Предпочитаешь удобства и комфорт невежества. Этому последнему мне будет трудно поверить.
— Почему? — снова пожал плечами Леварт. — Невежество — это сила.
— Свобода — это рабство, а война — это мир, — закончил после недолгого молчания майор. — Любишь цитаты? Уважаю. Выбор источников, однако, не одобряю. Чтение Джорджа Оруэлла в нашей стране не поощряется, хотя в настоящее время мыслепреступлением не считается. Но хватит об этом, у меня нет времени на литературные диспуты. Раз уж ты отнекиваешься, я сам выберу очередность новостей. Начну с плохой. Твой друг, тот сержант, Харитонов, Валентин, дай бог памяти, Трофимович, погиб в бою. Под Мохаммад Агой. Почти две недели тому.
— Как? — спросил после недолгого молчания Леварт.
— А я откуда знаю? Погиб и все. Смертью храбрых, разумеется. Ну а сейчас хорошая новость. Относительно дела об убийстве старлея Кириленко. Ты сух и чист. Следствие выявило, что стрелял рядовой Иван Милюкин. Дело закрыто. Ты за проявленное на заставе «Нева» мужество во время боя награжден медалью «За боевые заслуги». Пришпилят ее тебе, как только канцелярия управится с бумажной работой. А выпить с товарищами можешь уже сегодня.
— На заставе «Нева», — Леварт прочистил горло, — ничего я не проявил. Мужества в особенности. И ничего не заслужил.
— Какая скромность! К счастью, не ты решаешь. Награды присуждает командование, а командование не ошибается. За мужество награждает мужественных, за заслуги — заслуженных. И наоборот. Бывай, мужественный и заслуженный поляк. Я спешу, вместе с бронегруппой летим на задание. Вот только еще…
Хотя это казалось совершенно неправдоподобным, ба, просто граничащим с чудом, Игорь Константинович Савельев, Хромой Майор, явно колебался. Не зная, как начать.
— Донесли мне… — сказал он наконец, поднимая на Леварта глаза цвета увядших васильков, — донесли мне, что ты тут со змеями развлекаешься. Правда это?
Леварт не ответил.
— Что ж, — майор по-прежнему выглядел нерешительно, — устав не запрещает, партия не осуждает… А эта змея… Она случайно не золотистого оттенка? У нее золотые глаза? Можешь не отвечать. Если не хочешь.
Леварт не ответил. Не хотел.
Майор повернулся на пятке. А Леварт все-таки решился.
— Неужели, — тихо спросил он, — вы когда-то видели такую змею?
Майор остановился.
— Нет, — ответил он через плечо. — Не видел. Не мог. Потому что таких змей нет. Не существуют. И не могут существовать. В самом деле, не могут. Но здесь Афганистан, — добавил он через минуту. — Здесь все возможно.
* * *
— Ух ты! Ну и элегантные у тебя очки, Картер! Пиздец! Просто Париж! Водку привез? Давай. Как раз есть повод. Прапорщика Леварта наградили «За бэ-зэ», надо обмыть медаль. Захарыч, организуй какую-нибудь закуску. И пошли кого-нибудь на «Горыныча» за Левартом и Ломоносовым, за обоими.
— Прапорщика Леварта нет на блокпосте. Как раз подался к той своей змее.
* * *
Четырьмя днями позже, утром, когда Леварт собирался в свой очередной поход в ущелье, прибежал запыхавшийся гонец. «Старший прапорщик Самойлов, — просопел он, — срочно вызывает к себе прапорщика Леварта и командование блокпоста „Горыныч“». Срочно так срочно, Леварт, Жигунов и Ломоносов за десять минут явились на «Муромец». Там уже ожидали Якорь и Гущин с «Руслана». Равно как и Захарыч, сержант Леонид Захарович Свергун, не слишком рослый, но красивый, можно сказать, как Вячеслав Тихонов.
— У нас будет встреча, — начал без вступлений Бармалей. — Военная дипломатия. На переговоры приглашает Салман Амир Юсуфзай, главный местный дух и наш самый близкий противник, объявляя на время переговоров перемирие. Надо идти, отказ означал бы оскорбление и потерю лица. Иду я, идет Захарыч, идешь и ты, прапорщик Паша. Ты тут командир новый, удобный случай тебя представить. Пойдет также Станиславский, так как он человек образованный и имеет глуповатую интеллигентскую физиономию. То есть я хотел сказать, что у него взгляд честный. На «Горыныче» на боевое дежурство заступает сержант Жигунов, на «Руслане» — Гущин. На время моего отсутствия старший старшина Авербах. Вопросы есть? Нет. Очень хорошо. Отправляемся немедля. Что, Ломоносов?
— Идем с оружием, как я понимаю?
— В этой стране, уважаемый профессор, — холодно посмотрел на него Бармалей, — мужчина без оружия все равно, что мужчина без яиц. Он мужчина только номинально. Такой, я бы сказал, член-корреспондент. Сам о себе может мнить, что он мужчина, но для других мужчин партнером по переговорам не является. Несмотря на обещанное перемирие и данное слово, Салман Амир будет обвешан железом до самых зубов. Пусть знает, что и мы не лыком шиты.
Иллюстрируя сказанное, Бармалей перезарядил свой Макаров, поставил его на предохранитель и засунул его сзади за брючный ремень, после чего повесил на плечо АКС-74. Красивый, как Штирлиц, Захарыч вооружился похожим образом, дополнительно еще бросил в карман Ф-1.
— Случись что, — пояснил он, видя взгляд Леварта, — выдерну кольцо. Предпочитаю собственную эфку, чем их кинжалы и щипцы. Лагерь для военнопленных в Пакистане мне тоже вовсе не улыбается.
Захарыч не мог знать, что плен ему уже не грозит. Бадаберский лагерь под Пешаваром был переполнен, над военнопленными жестоко издевались, и в нем постоянно вспыхивали бунты. Поэтому на основании приказа Гульбеддина Хекматияра моджахеды пленных брать перестали. Пойманных убивали на месте. Или немножко позже.
— Так, из любопытства, — спросил Леварт, проверяя свой АКС. — Вы доверяете этому вашему Салману Амиру? И его слову? Потому что в отличие от Ломоносова у меня в этом отношении некоторый опыт есть. Я знаю, что духи держат слово и клятву Аллаху. Но только тогда, когда им выгодно. Аллах, видимо, им это прощает. Джихад есть джихад.
— Да бог с этим Аллахом, — перебил его Бармалей, надевая панаму. — И с джихадом. Я уже встречался с Салманом. Захарыч тоже. И живы, как видишь. Но осторожность никогда не мешает, и готовым стоит быть ко всему. Если дрейфишь, можешь остаться на хозяйстве, с нами пойдет Якорь.
— Я иду с вами.
— Так, собственно, я и думал, что ты так ответишь, — Бармалей хлопнул его по плечу. — Это нас должны бояться. Правда, Пашка?
— Правда.
— Ну вот, — Бармалей поправил ремень АКС-74. — Кому в дорогу. С Богом!
— Храни вас Господь, — попрощался с ними Гущин.
Тронулись. Через метров двести пути по краю дороги свернули на тропинку, вьющуюся среди скал. Подъем был довольно крутой. Не прошло и пятнадцати минут, как Ломоносов начал сопеть. Бармалей заметил это и чуть сбавил ход.
— Салман Амир Юсуфзай, чтобы ты знал, — обратился он к Леварту, — это не какой-нибудь бандит. До того, как пошел к духам, был учителем. Говорят, что даже коммунистом. Но это у него прошло, когда мы вошли, и сейчас он нас не слишком любит. Когда, прошлый раз я с ним разговаривал, то чувствовал, что он читает мои мысли. Не позволил бы себя ни обмануть, ни провести. В этом я уверен. С ним надо осторожно. Подождите, мне надо отлить.
Через плечо он продолжил:
— Обычно его сопровождает Хаджи Хатиб Рахикулла. Это мулла, в банде второй после главаря, что-то вроде политрука. Я бы вовсе не расстроился, если бы его сегодня не было. Это тот еще старый сукин сын, заядлый фанатик, нас неверных резал бы живьем на куски и солью присыпал. Впрочем, говорят, что он уже это делал. То есть резал. Носит длиннющую бороду и действительно выглядит, как старый чародей, так что спецназовцы, которые за ним охотились, прозвали его Черномором.