Ехали. Жигунов уснул. Леварт делал вид, что спит. Чтобы избежать вопросов Ломоносова и необходимости отвечать на них. Какой-либо фамильярности.
Олег Евгеньевич Станиславский был научным сотрудником Московского государственного университета имени Ломоносова. От этого и происходила его военная кличка. В МГУ Ломоносов делал научную карьеру. Какое-то время. Точнее, до того времени, когда он что-то заявил. А может, подписал. Что-то, чего не следовало заявлять, а тем более подписывать. Вскоре после того, как он заявил, или, возможно, подписал, Ломоносов из МГУ вылетел. Тут же вслед за этим пришла повестка из военкомата, и не успел он оглянуться, как уже ехал эшелоном в Туркменистан. Попав в 40-ю армию с клеймом смутьяна и политического подстрекателя, легкого житья там не имел и свое наверняка получил. На учебке в Ашхабаде слегка ожил, потому что там щемили не так сильно, перспектива Афганистана умеряла пыл сержантов. Ломоносов же совсем не хотел вписываться в стереотип кретина и университетского придурка. Служил образцово, а поскольку был не глуп, вскоре, ко всеобщему изумлению, щеголял с лычкою ефрейтора на погонах. На которые, как теперь оказалось, ему добавили еще одну лычку.
Леварт, вообще-то говоря, не питал особой симпатии к диссидентам, нарушителям спокойствия, вольнодумцам, всевозможным противникам социализма и советского строя, критикам представителей власти и господствующих в СССР порядков. Не то чтобы он был слепым приверженцем этого строя, чрезмерно любил социализм и обожал людей при власти. Боже сохрани, ко многим вещам и делам в своей отчизне относился он весьма критично, а советской власти и ее сановитым представителям, случалось, иногда желал далеко не всего самого лучшего. Но в глубине души и тихо. Людей, которые делали это громко и демонстративно, Леварт не уважал, считал их помешанными и склонными к саморазрушению. По его мнению, полагать, что социализм можно свергнуть, а Советскому Союзу как-то навредить тем, что ты публично критикуешь, ходишь на демонстрации, подписываешь протесты относительно Чехословакии, открытые письма касательно Солженицына, равно как и поешь «We Shall Overcome»на митинге с Анджелой Дэвис, — так полагать могли только фантазеры, мечтатели, личности наивные и психически недоразвитые. Его собственный опыт в этом отношении был более чем печальный. Он сам с ленинградским вузом попрощался за неосторожную подпись под петицией в защиту кого-то. Имени подзащитного он не запомнил, в эффективности защиты сомневался, а если благодаря всему этому кто-то и понес урон, то вовсе не Советский Союз. С тех пор он решил держаться подальше от диссидентов всех мастей. Решение это обновилось в предафганской учебке. С диссидентами там было скорее туго, что не означало, что их там не было вовсе. И следовало бдительно остерегаться дружбы с ними. Психическая недоразвитость и склонность к самоуничтожению, опасные у друга на гражданке, на войне могли оказаться и вовсе губительными. Так что в Ашхабаде Леварт последовательно охлаждал все дружеские инициативы Ломоносова. Твердо решил он придерживаться того же и сейчас. Товарищеские отношения и братство оружия — пожалуйста. Но дружба вовсе не обязательна.
— А знаешь ли ты, прапорщик, — вдруг подал голос Ломоносов, — что более двух тысяч триста лет тому назад именно этой дорогой вел свою армию Александр Македонский? Именно по этому пути? Вы знали об этом, пацаны?
Пацаны не знали. Леварт знал, но молчал.
— В триста тридцатом году до нашей эры, — начал излагать Ломоносов, — летом, разбитый под Гавгамелами и убежавший персидский царь Дарий был убит своим родственником Бессом, который объявил себя новым владыкой Персии. Александр, который уже сам считал себя владыкой Персии, немедленно двинулся на Бесса с войском. Опасаясь столкновения, Бесс ушел в Бактрию.
— Куда, — Жигунов, оказалось, только прикидывался, что спит. — В партию?
— В Бактрию, то есть, сюда, в Афганистан. Во времена Александра гряда Гиндукуша, которая называлась тогда Индийским Кавказом, делила нынешний Афганистан на Бактрию, Дрангиану, Арейу, Арахозию и Паропамисады. Столица Бактрии была приблизительно там, где сегодня Мазари-Шариф. Столицей Арейи был нынешний Герат, Дрангиана — это нынешняя провинция Гильменд, Арахозия — это Кандагар, Паропамисады — это современные окрестности Кабула и Баграма. Преследуя Бесса, Александр не напал на Бактрию прямо, но пошел в обход. Через Арейу и Дрангиану дошел до самих Паропамисадов, где основал город под названием Александрия Кавказская, на месте сегодняшнего Чарикара…
— Вокруг Чарикара, пацаны, — Ваня Жигунов захотел тоже козырнуть знаниями, — находятся виноградники. Самый сладкий виноград во всем Афгане, во-о-от такие, бля, большие гроздья…
— Оттуда, собственно, — продолжал Ломоносов, — в триста двадцать девятом году Александр отправился дорогой, по которой мы сейчас едем, долиной реки Кабул. Потом повернул на север, в горы, в Драпсаку, нынешний Кундуз. Перевал перешел весной, когда там еще лежал снег, чем совершенно ошарашил Бесса, который без сопротивления смылся на север, отгородившись от Александра рекой Окс, то есть Амударьей. Но река македонцев не остановила. Тогда боевой дух персидской армии упал, а взбунтовавшиеся командиры Спитамен и Датам схватили Бесса и выдали его Александру. Интересно, что вскоре Спитамену суждено было стать самым грозным противником…
— Такая светлая у тебя голова, младший сержант, — скривился Жигунов, — просто удивительно, что ты в пехоте. А не в КГБ.
— Каски, — резко прервал Леварт. — Всем каски на головы, быстро.
Не прошло и полминуты, как их транспортер резко затормозил перед небольшим мостом над высохшим арыком. Мост действительно мог здесь стоять еще во времена Александра. У него был на удивление античный вид. Леварт отметил это мысленно, автоматически, уже неизвестно в который раз шокированный. Тем, что предвидит. Предчувствует то, что произойдет через секунду. Он почувствовал на себе взгляд Ломоносова. И знал, что Ломоносов это заметил. От головы колонны раздались выстрелы. Длинные очереди. С остановившейся перед ними бээмдэшки спрыгивали солдаты десанта, тотчас занимая позицию вдоль дороги.
— С машины! — разрывался Жигунов. — Всем с машины!
Снова раздались разрывы. Леварт проглотил слюну, чтобы избавиться от назойливого жужжания в ушах. Он дал знак Жигунову, чтобы тот следил за хозяйством, а сам подошел ближе, присев на корточках за БМД.
— Что случилось? Засада?
— В штаны наделал, пехота? — парашютист, которого спрашивал Леварт, сплюнул через плечо. — Не боись! Это только обстрел. Оттуда, из-за кишлака. Два духа на мотоцикле. Выпалили очередь по ведущей бээрдээмке. И слиняли.
— Там может быть их больше, — добавил второй. — Наш ротный вызвал авиацию. Стоим, чтобы не сунуться под собственные бомбы. А кишлачок тем временем польем из «Василька».
Раздалась серия взрывов, но не вблизи, а справа, со стороны кишлака на плоскогорье. На глазах Леварта кишлак забурлил от взрывов и почти исчез в дыму. В середине колонны на МТ-ЛБ десантура везла установленный «Василёк», автоматический миномёт 82-миллиметрового калибра. Как только облако дыма над крышами развеялось, «Василёк» снова зашелся от грохота и врубил в кишлак следующую очередь гранат. БМП направили на деревушку стволы своих орудий, но не стреляли. Леварт услышал возбужденные голоса. Капитан, командир роты десантников, кажется, спорил с командиром группы саперов, дело необыденное.
— Место, из которого были осуществлены выстрелы, — резко и громко закончил капитан, — не называется у меня гражданским объектом. Место, откуда стреляют, называется огневой позицией противника. Вам ясно, младший лейтенант Берзин?
Ответ младшего лейтенанта Берзина заглушил рев турбореактивных двигателей. А через минуту мощный взрыв.
— Что они делают! — закричал капитан. — Что они делают, идиоты! Надо было на юг от дороги! На юг… А ёб-твою-мать!
Над их головами с ревом пронеслись два «Мига». Земля и дорога затряслись, горы словно подпрыгнули и, казалось, упали прямо на них. На ногах устояли разве что несколько тренированных в боях десантников, но через секунду их также распластал по земле ужасный грохот, а после него серия быстро идущих друг за другом взрывов и сверлящий уши свист стальных шариков. Самолеты пронеслись и исчезли. Небо срослось, горы стояли, как стояли. Остался только дым, медленно опадающая пыль и удушающий смрад аммотола. [30]
Леварт открыл глаза. Лежащий рядом десантник отхаркался и выплюнул песок. Капитан ВДВ стал на четвереньки. И начал материться. Ужасно. Даже по солдатским меркам.
— Сначала фабы, [31]потом кассеты, [32] — профессионально оценил парашютист, перетирая зубами то, чего выплюнуть не сумел. — Чуть было, блядь… На волосок промазали орлы наши… Асы поднебесные, чтоб вам пусто было… Чуть было… От собственной, блядь, авиации…
Леварт поднялся. И уже знал. Прежде, чем увидел лица Жигунова и Ломоносова. Знал. Снова знал.
Один из пополнения. Наверное, на минуту снял каску, чтобы вытереть пот в такую жару. Получил стальным шариком в висок. И лежал навзничь, откинув одну руку в сторону. С застывшим выражением удивления на лице.
Ломоносов наклонился над телом. Из расстегнутого кармана вытащил документы. Письма. Надломленную фотографию толстощекой девушки. Плоский крестик на плетеном шнурке.
— Бессмертных нам не прислали, — Ломоносов поднял голову и посмотрел на Леварта. — Не успели. Ты тоже не хотел с ним познакомиться, говорил, что успеешь. Так что вот тебе информация: это был рядовой Якушин Иван Сергеевич. Из Пскова. Шестьдесят пятого года рождения.
— Грузили в Баграме вчера в девять утра, — покачал головой Ваня Жигунов. — Навоевался чижик. Двадцать шесть часов с минутами… Говорил же пацану, каску на голову… А ты чего слюни распустил, малый? Куда, ты думал, тебя посылают? Это война.
— Пехота сраная, — орал бледный капитан из ВДВ.
Они не заметили, как он подошел.
— Новобранцы занюханные! Чижи! Долбоебы! Говнюки сопливые! Пехота сраная! Какого хуя вас сюда присылают? Чтобы вас, блядь, отсюда в гробах вывозить? Справимся тут сами, мы, десант. Обойдемся без вас! Вы только балласт, чертов балласт, помеха.
— Мы знаем, — тихо и спокойно сказал Ломоносов, — знаем, товарищ капитан, что вы боитесь. И что реагируете на страх бессмысленным яростным гневом.
Капитан побледнел, хоть это казалось невозможным, еще больше. Его губы начали дрожать.
— Знаем, командир, — тихо добавил, сам себе удивляясь, Леварт, — что ты не психопат. Ты просто обыкновенный человек на войне.
Капитан перестал бледнеть, начал краснеть, стал похож на чайник, казалось, что вот-вот закипит. Но не закипел. Совершенно их огорошив, отвернулся и ушел. Один из сопровождавших его ветеранов из десантуры какое-то время смотрел на них и с недоверием крутил головой. Потом присоединился к первому.
— Еще раз… — Леварт глубоко вздохнул. — Еще раз так выскочишь — и не дождешься полевого суда. Сам тебя укокошу. Собственной рукой. Понял, Станиславский?
— Тем не менее, — улыбнулся Ломоносов, — красиво ты мне подыграл, прапорщик. Неплохой у нас получился дуэт.
— Заткнись. А вы, вояки, ко мне. Становись в строй. И представиться. Дорога дальняя, могу опять не успеть.
* * *
Машины гвардейской разведроты поочередно исчезали за поворотом дороги. Замыкающий колонну БТР, прибавив газу, попрощался с ними синеватым облаком выхлопов. Шум двигателей стих. Перестал шуршать скатывающийся по склону гравий. Вернулась тишина. Пронзительная, горная, афганская тишина. Придорожный КПП, такой же, как и все другие КПП в Афганистане, смотрел на них импровизированными амбразурами импровизированного, хоть довольно презентабельного на вид бункера. Бункер казался мертвым.
— Салам, шурави! — крикнул Ваня Жигунов. — Есть тут кто? На калитке? Эй! Мужики! Братва! Мы из пополнения!
— По тропинке вверх! — отозвался скучающим голосом бункер.
— И мы сердечно вас приветствуем! — Жигунов поправил эр-дэ и акаэм на ремне, посмотрел на Леварта. Леварт пожал плечами.
— По тропинке вверх. Значит, вверх. Шевелись, чижи!
Лавируя среди камней самых причудливых форм, тропинка вывела их прямо на позицию. Такую же, как и все другие позиции Афганистана. Здесь они тоже не стали сенсацией. Солдаты на позиции едва удосуживались поднять голову при их появлении, а на приветствия отвечали взмахом руки, указывая направление. Взмахи направляли на блокпост, хитроумно выложенный из больших камней дот и окруженную венком из мешков с песком позицию утёса, крупнокалиберного пулемета НСВ. [33]Они подошли к блокпосту, и сразу же все изменилось.
— Пополнение? Сюда, ко мне!
Зовущим оказался загорелый брюнет с биноклем на груди. Рукава его свободно расстегнутого мундира были закатаны, на ремне финский нож и пистолет в кобуре. С ним были еще трое, в похожем обмундировании и экипировке. Леварт выпрямился, чтобы по-уставному доложить, но брюнет, видимо, не был фанатиком устава. Он подошел, по-простому пожал Леварту руку, простецким жестом поприветствовал остальных. Леварт, уже привыкший к такому обхождению, также, не кобенясь, представил себя и остальное пополнение. Брюнет к пополнению присмотрелся критично, хмуря темные брови.
— А офицер? — спросил он. — Офицера не прислали? Сто раз докладывал, чтобы прислали на заставу кого-то со звездами на погонах. А вместо этого очередной рядовой. Да ты не обижайся, братан. Я тебе рад. Тебе и твоим. Салам. Здравствуйте. Послужим вместе, во славу Советского Союза, так сказать. За командира здесь я. Самойлов Владлен Аскольдович. Старший прапорщик Самойлов. Для друзей и равных по званию — Бармалей.
Леварта заинтересовало, откуда такая кличка. Старший прапорщик Самойлов, хоть и был крупным детиной, хоть черты его были довольно простоваты, однако вовсе не был похож на разбойника из иллюстрации к стихотворной сказке Чуковского. Но происхождение солдатских кличек часто расшифровать было очень трудно.
— Гущин, — Бармалей кивнул одному из сопровождавших его сержантов. — Забери пацанов. Двоих определи на «Руслана», троих дай на «Горыныча». И пускай там за них возьмутся и поспособствуют. Надо сделать из них боевых солдат, причем быстро.
— Не боись, — добавил он, видя выражение лица Леварта. — Дедовщины здесь у нас нет. Но молодых следует приучить. Если надо, то и по шее можно дать. Иначе не протянут тут и недели.
Сержант погнал молодняк из пополнения, не жалея для них ни окриков, ни солдатского мата. Бармалей снова заметил взгляд Леварта, снова покрутил головой.
— Нет здесь дедовщины, — повторил он. — И не будет, пока парадом командую здесь я.
Дедовщина, как называли террор и садистские методы, применявшиеся старослужащими, то есть дедами, по отношению к чижикам, молодым солдатам, — была настоящим бедствием в армии. И проклятием для новобранцев. Несмотря на многочисленные случаи самоубийств и дезертирства, вызванных дикостью дедов, было просто удивительно, что командование дедовщину терпело, смотрело на нее сквозь пальцы, а бывало, даже поощряло. Афганистан и военные условия ситуацию не изменили. В боевых подразделениях дедовщина цвела, дальше некуда, чижей постоянно били и унижали. Изменилась ситуация только в 1982-м, после происшествия в Кундузе в одном из батальонов 201-й МСД. Доведенный до крайности, молодой сержант ночью закатил гранату Ф-1 в палатку, в которой спали его мучители. Пять сержантов погибли на месте. С этого времени ситуация поправилась. Немножко.
— С вашего позволения, — Бармалей кивнул им, — я объясню, на чем мы тут сидим и чем служба одарила. Прошу на эн-пэ.
Территория, видимая из пункта наблюдения, напоминала подкову, с севера и востока ограниченную крутыми и скалистыми склонами гор, а с юга открытую на вьющуюся серпантином дорогу. Между дорогой и горами проходил ряд плоских холмов. На одном из них, том, что ближе к дороге, чуть пониже остальных, располагалась застава.
— Эта дорога, — показал Бармалей, — для наших очень важная. Поскольку связывает Кабул и Баграм с Джелалабадом. И с Асадабадом в провинции Кунар. А в этой стране так уж повелось: то, что важно для наших, является важным и для моджахедов. По тем же причинам, только противоположным. Поэтому вдоль дороги стоят КПП и заставы, в том числе и наша. Под кодовым названием «Соловей». Место, где мы сейчас находимся, называется «Муромец», пункт командования заставой. Правое крыло, по восточной стороне, ближе дороги и ка-пэ-пэ, это блокпост «Руслан». Точкой командует присутствующий здесь Якорь, познакомьтесь.