Доктор с опаской подступил к Дану, два раза обошел вокруг него.
– Нет, ничего особенного, – наконец разочарованно произнес он. – Имеется одно небольшое родимое пятнышко на плече, но оно обычное, не синеватого цвета, какими, вне всякого сомнения, должны быть дьявольские метки. Впрочем, нужно проверить его на чувствительность.
Герр Фиклер достал длинную кривую иглу, нацелился ею в родинку. Этого Дан уже стерпеть не мог: сложив скованные руки вместе, двинул доктора в челюсть. Тот отлетел на несколько шагов, приземлился возле стола инквизиторов и обмяк.
Стражник поднял меч, бросился на пленника. Дан увернулся, упал на спину, сделал ногами подсечку. Охранник рухнул, громыхая доспехом. Пока он пытался встать, Дан рванул к двери. Но тут ему опять врезали по голове.
– Сколько можно? – взвыл Дан, падая.
Румяный палач со Шпренгером скрутили его, снова поставили перед столом.
– В тиски! – пропищал Инститорис. Маленькие свиные глазки заблестели, на лице появилось возбужденное выражение: – И руки, и ноги! На лестницу! Растянуть! На «молитвенную скамью»! Тогда заговорит!
– Ты мне еще вскрытие без наркоза сделай, – огрызнулся Дан.
– Подожди, брат Генрих, – возразил Шпренгер.
– Разве ты не видишь, брат Яков, что он одержим дьяволом?!
– Для начала выслушаем свидетелей. Быть может, до пыток не дойдет.
Инститорис разочарованно надулся. Шпренгер посмотрел на Дана едва ли не с уважением, приказал стражнику, который к тому времени поднялся на ноги:
– Вызови сюда Лизу Соммерс.
– Хоть одеться дайте! – возмутился Дан.
– Нагими мы приходим в этот мир, нагими уходим из него, – ехидно заметил Инститорис.
Дан пожал плечами, закрыл причинное место ладонью.
В пыточную, спотыкаясь и оглядываясь, вошла небогато одетая женщина. Увидев Дана, она расплакалась:
– Мартин, сыночек…
– Матушка… – в полной растерянности пробормотал Дан.
Он знал, что следует сказать именно так, и помнил эту женщину. Вернее, ее помнил Мартин Соммерс, Дан же не испытывал к ней никаких чувств, кроме сожаления: кому понравится увидеть своего ребенка в инквизиторской пыточной?
– Узнаете ли вы этого человека? – холодно спросил Шпренгер, словно и не слышал слов женщины.
– Это мой сын Мартин! Он хороший мальчик. Отпустите его, он не делал ничего дурного!
– А скажи, Лиза, – прищурился Инститорис, – не замечала ли ты за сыном признаков бесноватости? Быть может, он вел себя странно? Заговаривался? Уходил по ночам?
– Ничего такого, видит Господь! – рыдала несчастная.
– Наверняка лжешь. Может, поднять тебя на лестницу? – задумался толстяк. – Это развяжет язык твоему отпрыску…
Дан снова приготовился драться – не мог же он допустить, чтобы из-за него пытали ни в чем не повинного человека. Но Шпренгер опять решил по-своему:
– У нас есть еще свидетели. Послушаем всех. Ввести Марту и Анну Шлуттербауэр.
Стражник ввел женщину, за нею шла девочка, в которой Дан узнал Марту, спасенную им от колдунов.
– Это он! – Женщина упала на колени, молитвенно простерла руки к Дану.
– Кто он? – хладнокровно переспросил Шпренгер.
– Ангел! Ангел, посланный богом, чтобы освободить мою Марту!
Захлебываясь слезами и благодарностями, Анна начала рассказ – о том, как дочь похитили из дома, опоили каким-то зельем, собирались принести ее невинность в жертву бесу. Потом вмешалась и Марта, упоенно живописуя невероятные подвиги Дана. Со слов девочки выходило, что он, окутанный белым сиянием, поднялся с алтаря, который колдуны хотели окропить его кровью. В руке его из воздуха появился огненный меч, и Дан принялся карать безбожников, помогая себе молитвой и крестным знамением. Марта клялась, что над головой спасителя в этот момент светился нимб.
Палач со стражником заслушались, почтительно поглядывая на пленника, Инститорис раскрыл рот от изумления, Шпренгер – Дан мог в этом поклясться – прятал торжествующую ухмылку. Сам он мог думать только об одном: что за дрянь сатанисты влили в девчонку, раз у нее случились такие знатные глюки?
– Я как хватилась дочку, подняла всех соседей. Прибежали мы к часовне. И люди видели, добрые господа, – подхватила Анна, – этот человек перебил почти всех колдунов и ведьм, а потом вынес мою дочь на руках из проклятого места.
– Другие свидетели утверждают, что при этом Мартин Соммерс выглядел безумцем, – возразил Инститорис. – А ты что скажешь?
– Это святое безумие, добрый господин! – воскликнула Анна. – Весь город говорит: в этом человеке живет ангел божий!
– Никогда о таком не слышал, – недовольно пробормотал толстяк. – В людей обычно вселяются бесы и демоны. Но чтобы вселился ангел…
– Уведите свидетелей, – приказал Шпренгер. – Думаю, с этим делом все ясно. Целый город лгать не станет.
– Ну может, хоть волосы под мышками ему подожжем, брат Яков? – жалобно спросил Инститорис.
– Полагаю, брат Генрих, достаточно будет, если подозреваемый без запинки прочтет «Отче наш».
Шпренгер поощрительно кивнул Дану.
«Отче наш», да без запинки… Убежденному атеисту трудновато. А если еще и по-немецки… Но память Мартина Соммерса не подвела:
– Unser Vater in dem Himmel! Dein Name werde geheiligt…
Дан дочитал молитву до конца.
– Еще! – сердито потребовал Инститорис.
Пришлось повторить молитву десять раз.
– Думаю, достаточно, – подытожил Шпренгер. – Снимите с него цепи. Ты доказал свою невиновность, Мартин Соммерс. Ты свободен. Одевайся.
Дан напялил изодранные стражником рубаху и штаны.
– Пойдем, Мартин, я провожу тебя, – кивнул Шпренгер. – Хочу побеседовать с героем.
– Но как же… – засопел Инститорис.
– Брат Генрих, не огорчайся. Сегодня ты во славу Господа наверняка разоблачишь еще не одного слугу дьявола. В твоем распоряжении недобитые Мартином колдуны и ведьмы, а еще допроса ждет вчерашний гончар, осквернивший гостию, и наш милейший бургомистр Иоганн Юний, замеченный в связях с суккубом. – Шпренгер поднял глаза к потолку. – Так возблагодарим же Бога, что в этом вертепе безверия оказался хоть один истинный христианин.
Вспомнив об остальных подозреваемых, Инститорис утешился и повеселел. Шпренгер вывел Дана на улицу.
– Не торопись уходить, мой друг. Сегодня нас ждет интересное зрелище.
Перед ратушей торчал обложенный дровами и соломой столб, вокруг собралась толпа горожан.
Шпренгер устремил на Дана испытующий взгляд:
– Скажи, что ты почувствовал, когда увидел занесенный над тобою нож? Дитя, распятое на кресте? Невинную девушку, опоенную зельем?
– Бешенство, – честно ответил Дан.
– Священную ненависть! – поправил инквизитор. – Праведную ярость, дарованную Господом. И это она дала тебе силы расправиться с колдунами. Так сохрани в себе этот божественный дар, Мартин, пусть он послужит господу и добрым людям.
Дан внимательно слушал, еще не понимая, к чему клонит Шпренгер, но согласно кивал. Он давно уже уяснил: происходящее – не сон и не бред, слишком все реалистично. Каким-то образом он попал в прошлое, и здесь придется выживать. Это удастся, только если не обозлить инквизицию.
– Я предлагаю тебе стать ближним, Мартин, – сказал Шпренгер. И, увидев непонимание на его лице, пояснил: – Это особый отряд, сопровождающий инквизиторов, их преданная свита, лучшие помощники, воины Христовы, безжалостные истребители скверны.
Дан не успел ответить: толпа разразилась воплями.
– Смотри, – сказал Шпренгер.
Из тюрьмы вывели и поволокли через площадь окровавленную, обритую наголо женщину. Следом шел важный мужчина в мантии. Избитая до черных гематом колдунья едва переставляла ноги, и невозможно было определить, молодая она или старая.
Толпа расступалась, пропуская стражников. Те привязали женщину к столбу, приковали за шею. Человек в мантии прочитал приговор:
– За преступления перед Богом и людьми: ведовство, союз с дьяволом и убийство невинных младенцев, Марина Шепп приговаривается к казни сожжением! По завершении казни муж Марины, Александер Шепп, должен уплатить в городскую казну пять гульденов за работу палача и дрова для костра. Да свершится воля Господа!
Солома занялась, затрещали дрова, пламя быстро подобралось к босым ногам колдуньи, лизнуло пальцы жадными языками. Марина застонала, горожане ответили ревом. Со всех сторон в женщину полетели камни.
Огонь пожрал одежду ведьмы, пробежался по телу, кожа пошла пузырями. Толпа бесновалась, торжествовала, орала и свистела. Дан поморщился.
– Пусть это исчадье ада не вызывает у тебя жалости, – сказал Шпренгер. – Ее взяли, когда она доедала жаркое из собственного грудного ребенка… Голова младенца лежала в чугунке, из нее ведьма собиралась сделать «мертвый порошок» для шабаша. Колдуны, ведьмы, чернокнижники – этот город и окрестные деревни погрязли во зле. Днем и ночью, не покладая рук и не преклоняя голов, мы боремся с ними во славу Господа, но наши силы не безграничны. Нам нужна помощь всех добрых христиан.
– Проклинаю город Равенсбург! – выкрикнула Марина, и сажа из костра роем черных мух окружила ее голову. – Пусть к вам придет зло!
Пламя загудело, взметнулось высоко, и сквозь оранжевую завесу Дану показалось, что лицо женщины превратилось в дьявольскую маску. Глаза бешено вращались в орбитах, нос вытянулся, вместо рта скалилась клыкастая пасть, а над лишенной волос головой поднялись рога.
– Ты видел это? Вот ее истинный облик. – Глаза Шпренгера горели, как уголья инквизиторского костра.
Дан не мог отвести взгляда от кривляющегося возле столба чудовища, которое не желало подыхать и выкрикивало проклятие за проклятием. Оказывается, они существовали на самом деле – ведьмы и колдуны – и убивали людей.
Дуновение ветра принесло тошнотворный запах горелого мяса. Шпренгер хищно раздул ноздри:
– Чувствуешь этот аромат? Так пахнет возмездие. Ты согласен стать его орудием?
Потрясенный увиденным, Дан молча кивнул. Предложение не вызвало в нем восторга, но выбора не имелось – как он понимал, отказ мог привести на костер и его. Шпренгер положил ему руку на плечо, торжественно произнес:
– Именем господа, нарекаю тебя Клинком инквизиции!
Настя
Золотистые локоны падали на каменный пол – не жаль, по большому счету, не свои ведь. Настя спокойно ожидала, когда закончится постриг. Аббатиса сообщила, что ее ждет строгое наказание за непочтительность к старшим.
Под щелканье ножниц и усыпляюще монотонные молитвы в исполнении отца Августа она задумалась. Гипнотический сон все больше напоминал реальность. К тому же она ведь помнит собственную личность – ошибка в заданной сознанию программе? Слишком сложно, сказала себе Настя. Может, пора признать: все это действительно существует?
Отрезав волосы, священник нарек ее сестрой Агной. Сестры торжественно облачили в бесформенное одеяние серого цвета – хабит, туго обмотали голову и шею белым платком, водрузили поверх черную шапочку-велон с белым крестом, на котором были вышиты красные знаки в память о ранах Христа.
Настя горестно оглядела непрезентабельный наряд: «Твою мать! Как можно напялить такое убожество добровольно?»
Потом была исповедь, на которой она старательно каялась в греховных мыслях, и, наконец, приговор, вынесенный матерью Анной: неделю работы в прачечной, строгого поста – «вода страданий и хлеб скорби», десять ударов розгами по спине.
После экзекуции, которую исполняли сестра Ортензия и сестра Ванда, Настя отправилась на «исправительные работы». Вопреки ее ожиданиям, сестры не стали свирепствовать, скорее делали вид, что хлестали. Труд в прачечной оказался гораздо более серьезным испытанием.
В небольшом помещении без окон было сыро и холодно. Многочисленные скатерти из трапезной, покровы и ризы засыпали щелоком, замачивали в чанах с ледяной водой, а ее еще требовалось натаскать из реки. Через час работы у Насти уже ломило все тело, пальцы сводило от холода. Когда же наступало время стирки, она шла в кухню за горячей водой.
Щелок разъедал кожу рук, спина затекала от стояния над чанами, но самым тяжелым оказалось полоскание белья в реке. Настя была уверена, что через пару дней заработает хронический ревматизм. Поэтому, когда колокол ударил шесть раз, что означало созыв монахинь к ужину, она вздохнула с облегчением.
В трапезной ей, как наказанной, полагалось место в самом конце стола, где дежурная сестра уже положила кусок сухого хлеба, поставила глиняную кружку с водой. Настя и этому была рада, но пришлось минут пятнадцать стоять возле своего места, ожидая прихода аббатисы.
Мать Анна вошла, произнесла молитву, затем чтица начала отрывок из устава. Ноги, натруженные за день, гудели и подкашивались. Конец чтения Настя восприняла с благодарностью, готовая даже поверить в Бога, лишь бы ей позволили отдохнуть.
Трапеза проходила в полном молчании – сестры сидели, опустив глаза каждая в свою тарелку с бобовой кашей – смотреть по сторонам не позволялось. Пищу вкушали достойно, едва ли не благоговейно, изредка знаками прося друг друга передать хлеб. Настя быстро сгрызла свой кусок, запила водой – опять холодной. После снова была молитва, потом отправились в храм на повечерие. Здесь, стоя у икон и послушно повторяя слова псалмов, Настя мечтала лишь об одном: согреться и отдохнуть.
Но и в дормитории – общей спальне монахинь – было холодно, пожалуй, не теплее, чем на улице. Сестры устраивались в ряд на соломе, толстым слоем устилавшей каменный пол, укрывались тонкими колючими одеялами. Не раздевались, лишь снимали шапочки и разматывали платки – устав предписывал не оголяться для сна, усмиряя таким образом плоть, да и холод не позволял спать раздетыми.
В спальню, светя себе масленой плошкой, заглянула сестра Ортензия. Она совершала ежевечернее инспектирование монастыря, проверяла все постройки, потом запирала на ночь ворота и укладывалась спать в привратницкой. Обойдя дормиторий, по головам посчитала монахинь, удовлетворенно кивнула, вышла.
Вскоре вокруг воцарилась тишина, нарушаемая только сопением и похрапыванием. Настя дрожала под вытертым до основы одеялом, пытаясь хотя бы задремать – сон не шел. А ведь в полночь вставать и снова идти на молитву, вспомнила она. Потом утреня, краткий отдых и в шесть утра – подъем.
Нет, решила Настя, надо выбираться отсюда. Не холодом, так молитвами уморят святоши. Только вот куда податься? В дом родителей Одиллии нельзя, вернут в монастырь. Дочь-монахиня – грустно, но почетно: она вместе с другими сестрами спасает души людей, молясь за весь мир, создавая вокруг него защиту чистыми словами и помыслами. Дочь – беглая монахиня – страшный позор. Найти бы Данилку, подумала она. Но даже неизвестно, жив ли он.
Наконец Настю сморил крепкий сон. Исчез холод, отошли тревоги, она все глубже проваливалась в ласковое забытье. Здесь было тепло и уютно, плавали разноцветные пятна, складываясь в смутные, но знакомые, родные образы: машины, проносящиеся по центральной улице, зеленая дверь ее подъезда, недавно купленное голубое пальто, которое так красиво сидело на фигуре, лицо мамы… Казалось, вот-вот – и она шагнет туда, вернется в свою, настоящую жизнь, оставив мрачное Средневековье лишь воспоминанием о страшном бреде…
Тихий ноющий звук незаметно вторгся в приятное сновидение. Звук не из ее мира. Призрачный стон вкрадчиво коснулся сознания, отыскивая лазейку, потом ледяной иглой вонзился в него, проникая все глубже, вырывая из забытья. Навязчивый, холодный… страшный. Так воют привидения в фильмах ужасов.
Настя проснулась, открыла глаза, глядя в абсолютную темноту. Звук никуда не делся. Он шел от двери, постепенно приближался. Ветер гуляет по галерее?
Она прислушалась еще. Ночь полнилась шепотами. Странные голоса – мужские, женские, детские – произносили обрывки фраз на незнакомом ей языке, истаивали, появлялись снова. Похожие звуки она слышала в монастырском подвале, только эти были громче, назойливее. Рядом с лицом зашуршала солома, над головой едва заметно всколыхнулся воздух, как будто кто-то или что-то пролетело мимо. На мгновение Насте показалось, что по щеке мазнуло ледяное крыло.
Внутри поселился иррациональный, животный страх, по телу пробежала дрожь, хотелось зарыться в солому, спрятаться, накрыться с головой одеялом, как в детстве, отгораживаясь от всего непонятного и пугающего.