Перерывали дома€ пару часов, вынося все ценное. В это время люди парились на солнцепеке у сожженной комендатуры. Пашка думал, что они станут делать, если никого не найдут. Вместе с тем грабеж тревожил – уж больно много добра немцы стаскивали к машинам. Бригадирша Кузьминична даже решилась выступить:
– Эй, ты, скажи своему херу майору, чтобы добро не трогали. У меня малых трое – куда я с ними зимой, если все из избы повынесли?
Офицер вновь что-то рявкнул, а желтушный перевел:
– Фи сказать, кто поджигаль, и тогда дойче зольдатн накажет виновных и уйдет. Если нет – накажет всех.
Но никто не горел желанием сдать поджигателя. Вернее сказать, никто его и не знал. У Пашки были подозрения относительно пионеров из отряда Шурки Борисова, но он ими ни с кем не делился.
Основательно очистив дома, солдаты с гоготом начали кидать внутрь окурки и горящие клочки бумаги. В толпе кто-то жалобно вскрикнул, когда занялась ближняя изба. По знаку майора крестьян стали сгонять к коровнику, пустовавшему с прошлой осени. «Что они сделать хотят?» – подумал Пашка. По счастью, узнать не привелось.
Этот человек появился словно из ниоткуда, прошел сквозь охрану и спокойно направился к начальству. Пашка его никогда не видел: худощавый мужик в линялой рубахе, солдатских штанах и порыжелых сапогах. Короткая чернявая бородка подстрижена не по-здешнему угловато. Он шел не очень быстро, но немцы почему-то не остановили незнакомца, хотя времени для этого было предостаточно. Мужик медленно оглядел майора и что-то коротко сказал по-немецки. Потом повторил по-русски, глядя на полицая, потиравшего шишку на темени:
– Оставьте людей, и я отведу вас в Неволин скит, где спрятаны сокровища старца Антипы.
Немцы загалдели, как гуси. Толстый резко гавкнул толмачу. Тот перевел, хотя незнакомец не нуждался в переводчике:
– Ваш старец Антипа – есть вымысел. Сокровища нет.
Незнакомец пожал плечами и ответил в тон:
– Старец Антипа – не есть вымысел. Клад состоит из шести сотен ефимков, по петровским временам это были солидные деньги. Не считая… гм… материальных ценностей.
– Откуда ты зналь?
Неопределенный кивок:
– Видел.
Он врал, этот незнакомец, врал невозмутимо и уверенно, но немцы все равно не верили. Пашке очень не хотелось, чтобы они сгоняли людей в сарай. И в то же время было очень страшно – как никогда еще в жизни.
– Это правда! Я тоже видел, – голос с перепугу сломался и дал петуха. – До войны…
Его вытащили из толпы и поставили рядом с незнакомым мужиком. Мужик глянул ободряюще.
– Фи обманывать дойче командование, – впрочем, в лице желтушного гауптмана читалось желание, чтобы его переубедили. – Если клад есть, почему не забраль?
Пашка был не горазд врать, все его способности ушли на то, чтобы выкрикнуть несколько слов. Незнакомец пришел к нему на помощь. Он сощурился, в глазах парню почудилась усмешка:
– Кто же по своей воле лихо в дом позовет? Проклят клад-то. Впрочем, доблестная немецкая армия ничего не боится, верно?
Как говорили ребята в деревне, майора «брали на слабо». Но он этого не понимал. Он тявкнул пару слов, махнув в сторону машины.
– Херр официр сказаль: фи показать место, – радостно провозгласил желтушный.
Чернявый мужик снова пожал плечами:
– Вы отпускаете людей, и тогда я, так и быть, «показать место». В противном случае… – он развел руками.
Переводчик не стал дожидаться реакции своего начальства. Он доверительно произнес:
– Ты сопротивляться – тебя расстрелять. А место показывать он, – и ткнул в Пашку.
Пашка даже язык проглотил от ужаса, только помотал головой.
– А он не согласен! – почти весело сказал мужик, и в глазах блеснули озорные искры. Теперь Пашка вдруг заметил, что глаза у него жаркие – хоть костер поджигай. И синие, как васильки. И он совсем не боится ни этого надутого майора, ни угроз переводчика. Ни всей немецкой армии. «Партизан!» – подумал Пашка. Он слыхал, что партизаны – отчаянные герои. Но смерти боятся все. Или нет?
Казалось, незнакомцу было все равно, примут ли немцы его условия. Должно быть, потому они и согласились. Деревенских распустили по домам, запретив, впрочем, трогать конфискованное добро «до возвращения немецкой армии». И вся немецкая армия в лице двух десятков солдат, дородного майора и желтушного переводчика двинула в лес за сокровищами старца Антипы. Машины пришлось оставить: Пашка и чужак в один голос сказали, что транспорт не пройдет. А незнакомец добавил, что понадобятся все свободные руки: золото – штука тяжелая.
Впрочем, руки им все равно связали. Немцев было много, но безоружного худощавого мужика они опасались. И едва ли понимали, что их тревожит. Пашка тоже не понимал. Когда углубились в лес, фрицев он перестал бояться. Они были такие… как с карикатуры Кукрыниксов: тощий немец и толстый немец. Жадные и глупые. Может, и не очень глупые. Когда незнакомец доведет до скита, их с Пашкой, конечно, убьют. Но это почему-то не пугало. Страшно было там, в селе, среди толпы людей. А здесь был этот мужик, который совершенно спокоен. И Пашка тоже спокоен. Но мужика робел. Он был… непонятный, вот! Шагал беззаботно, крутил головой по сторонам и улыбался солнцу. Пашка шел рядом и думал: куда он их ведет? А потом понял, что идут они вовсе не той дорогой. И встревожился.
Мужик заметил. Он снова лукаво сощурился и спросил шепотом:
– Эй, малой, ты сам-то дорогу помнишь?
Назвать Пашку Быкова «малым» давно ни у кого не поворачивался язык, но он не стал спорить, сам чувствовал, как беспомощно по-детски надуваются губы.
– Ясно. Не помнишь. Звать как?
– Па-павел.
– А-а! Хорошо, что Павел.
Пашка не решился спросить, что же тут хорошего. Он вообще редко полное имя говорил, а тут вдруг захотелось вот. Мужик снова ободряюще улыбнулся:
– А меня… дядей Матвеем можешь звать.
Тут на них налетел переводчик, ругаясь по-немецки, и даже стукнул Пашку по загривку:
– Не разговаривать! Русише швайн!
– Все в порядке, – вступился Матвей. – Мы больше не будем.
Но позже, когда они дошли до болота, Пашка все же решился сказать:
– Дядя Матвей, что дальше-то будет? Там ведь… – он не посмел добавить, гауптман по-нашему понимал.
– Так надо, Паша, – мужик стал серьезен. – Это каратели, понимаешь? Им безразлично, кто виноват. Нельзя их было в деревне оставлять.
Пашка и сам понял, что нельзя. А еще он понял, чтокаратели собирались сделать с тем сараем… как старец Антипа. А только ведь чудес не бывает!
Дошли до топей, и дядька Матвей повел их краем болота, только не западным, как помнилось Пашке, а восточным. Вожатый заманивал их в лес, все дальше, чтобы дороги назад не нашли. А Пашка шел следом и думал, что он еще живет, пока они тут идут и комаров собой кормят. И еще – что до восемнадцати он, пожалуй, не доживет. Вот, родился, жил сколько-то лет – а для чего? Чтобы озверелые фрицы его в этом лесу кончили? Глупо-то как! Сказать, людей спас, а это неправда будет. Деревню спас дядька Матвей, у Пашки бы духу не хватило. И ума.
Странный человек был дядька Матвей. Говорил вроде и по-нашему, а временами в речи проскальзывало что-то такое… городское, что ли? И про Антипу все знает, про ефимки какие-то. Пашка вспомнил, как в газете писали в июне 41-го об ученых, которые в далеком Узбекистане раскапывали могилу Тамерлана.
– Дядя Матвей, вы этот… как его – археолог?
Мужик улыбнулся, хорошая у него улыбка была:
– Ну, можно сказать и так. «Архео» точно, – потом посуровел. – Ты вот что, Павел… в скиту возле меня держись. Пулю остановить никто не в силах, а с остальным справимся как-нибудь.
Чего-то он собирался сделать там, в скиту. Если бы еще Пашка знал, что именно, может, он и помочь сумеет. Но ведь не поговоришь. Археолог велел рядом держаться, так Пашка и сам бы от него не отошел. К немцам, что ли? Больно надо!
По лесу дядька Матвей их долго водил. Да все так, чтобы у немцев подозрения не было, что их кружат, только у Пашки, потому что он в тех местах бывал. Но к исходу третьего дня снова, как тогда в 40-м, глухо ударил колокол. Неволин скит объявлял себя пришельцам.
Парило весь день нещадно, а когда проводник вывел их на памятную гряду, вдруг резко дохнуло холодом, сдувая комаров с потных лиц. И с юга наползла тяжелая синяя туча. В лесу враз смерклось, но там все же было уютнее, чем в таинственном скиту, который был уже в двух шагах… в одном… вот!.. Туча издала пока еще сдержанное ворчание.
В сумрачном свете предгрозового неба скит показался Пашке еще более черным и страшным. Волглый мох укрывал прогнившие стены. Избушка гляделась совсем маленькой, задняя стена терялась в зарослях, но Пашка помнил, какое большое помещение внутри. Вот. Пришли, значит.
– Заходите, – радушно пригласил немцев археолог. Но глаза светились недобро.
Фашисты влезли в дом, как один, никто снаружи не остался – всем хотелось ефимков. Хлопнула, закрываясь, дверь. И как-то так оказалось, что немцы все в глубине, а Пашка с таинственным вожатым – возле самого входа.
Майор пощелкал фонариком – света не было, заворчал. Потом все обернулись к ним.
– Сокровища нет. Что ты хотель нам сказаль? – с угрозой спросил желчный переводчик.
Дядька Матвей как-то задумчиво смотрел на свои руки. Красивое лицо было спокойным… и страшным. И вдруг по веревке побежал резвый огонек. Матвей стряхнул враз отгоревшие путы и одним движением засунул Пашку себе за спину.
– Я хотел сказать, – медленно произнес он. – …что не заслуживает жизни тот, кто хотел сжечь невинных людей. Не для того вам был дан огонь!
В тот же миг все стены вспыхнули мощно и жарко. Немцы взвыли и кинулись к двери, беспорядочно стреляя. Пашка видел, как пули попали Матвею в грудь, и дернулся подхватить. Но дядька Матвей стоял твердо, а из глаз било беспощадное синее пламя.
Огонь ревел, глотая все звуки – черный и багровый, напоенный яростью и гневом. Снаружи в крышу лупили лиловые вилообразные молнии, про– низывали ее, двоились, троились, рассыпались светящейся сетью и упирались в тлеющий пол. Пойманные ими корчились и падали, а потом их глотало неумолимое пламя. До ступенек не добежал никто.
А Пашка вдруг понял, что смотрит, как со стороны, что его совсем не жалит неистовый огонь, пожирающий скит. Но тут начали рушиться стропила, и что-то больно ударило по голове…
Оклемался Павел к началу зимы. Ожогов на нем не было, а вот контузия оказалась сильная. Лежал он не в своей избе, а у Кузьминичны. Бабка умерла в сентябре. За Пашкой ходила старшая бригадиршина дочь. Она и рассказала парню, как нашла его у околицы с обвязанной головой – неделю спустя после того, как каратели двинулись в Неволин скит. Все думали, что Пашка сам добрался в беспамятстве до села, но он точно знал, что не смог бы этого сделать даже в трезвом уме. Как не смог бы выбраться из горящего скита. Дядьку же Матвея никто больше не видел.
Почти два года Пашка Быков провел в партизанах. А в 44-м, когда пришли наши, вступил в строевую часть. Но вот что странно. После памятных событий в Неволином скиту Пашку перестал жечь огонь. Спички зажигались исправно, один раз даже бикфордов шнур поджег в проливной дождь, когда рвали немецкий эшелон. А вот обжечься – ну ни в какую! Проверяли даже: огонек коптилки уклонялся от Пашкиной протянутой руки. Вначале гадали, а потом Павел обмолвился, как принял огненное крещение в Неволином скиту. Партизаны поудивлялись, недоверчиво качая головами. Комиссар недобро произнес:
– Ты что же, Быков, хочешь нас убедить, что тебе Бог помогал? А ты, смотрю, парень с гнильцой!
Но командир сказал, посасывая самокрутку, что того дядьку Матвея он бы сам принял в отряд.
А вообще-то всем было не до Пашкиных странностей – узнали и забыли. Чудес-то не бывает!
В апреле 1945-го в Берлине горело много и жарко. Горело даже то, что по всему не способно гореть. И сквозь этот огонь наши прорывались к рейхстагу, потому что нужно было во что бы то ни стало закончить эту войну.
Пашка Быков залег за разрушенными фигурами маленького фонтана. Впереди, в одном из окон, оказался на редкость зловредный пулемет, простреливавший все подходы насквозь. Били из окна третьего этажа почти целого и некогда нарядного дома, стоявшего в конце маленькой площади. Здания вокруг теснились плотно, если кинуть гранату с балкона дома, что по левую руку от Павла – пожалуй, как раз попадешь. Но дом уже основательно горел.
– Быков! – позвал комбат. – Ты ж у нас вроде заклятый. Сходи.
Пашка молча пожал плечами. Может, на то ему и нужен был дар дядьки Матвея, чтобы пятнадцать бойцов смогли пережить эти последние дни войны? Свою гранату он уже израсходовал, у ребят нашлось только две. Значит, кидать надо было наверняка.
В доме не то чтобы всерьез полыхало, а было скорее дымно. Сквозь смрадную завесу Пашка подобрался к балкону, благо дверь вынесло близким разрывом, вышел на него и одну за другой точно швырнул гранаты. Пулемет захлебнулся, но в одном из окон этажом ниже застрекотал автомат. Пули цвикнули вокруг, разбивая гипсовые балясины. Пашка поспешно отступил в комнаты, матюгнувшись про себя, и стал раздумывать, что делать дальше. Гранат больше не было.
Внезапно, сквозь треск огня и выстрелов, ему послышалось тихое скуление. Как скулит щенок, потерявший мамкину титьку. Пашка пошел на звук и на кухне под покореженной раковиной нашел мальца лет пяти. Водопроводную трубу побило осколками, она истекала последними каплями воды. Должно быть, пацану казалось, что это самое безопасное место в доме. Пашка так не думал.
Он закинул автомат за спину и поднял малыша. Можно, конечно, подождать здесь. На улице стреляют, а огонь не причинит им вреда. То есть Пашке. Что, если чудо дядьки Матвея не защитит незнакомого пацана? И потом, когда начнет рушиться крыша… спасибо, это мы уже проходили!
Пашка прижал мальца поудобнее и вышел на улицу. Теперь вот туда, за угол, до которого полных тридцать шагов.
Вначале пришла мысль: вспомнит ли малой этот день, когда его спас из огня советский солдат. У которого, может, его же батька едва не сжег родную деревню. Потом перед глазами встал дядька Матвей: «Пулю остановить никто не в силах!» И добавил, чего Пашка от него не слышал въяве: «Это так, малыш. Жить и умирать стоит только ради жизни!» А потом мыслей не стало совсем. Потому что пули все били и нужно было просто идти… дойти туда, где они уже не смогут достать маленького немца, который ни в чем не виноват…
Это не с него лепили солдата в Трептов-парке.
Пашка Быков, рядовой, один из миллиона советских солдат, навсегда оставшихся в Европе. Он лежит под черным камнем, а на этом камне лежат живые цветы, потому что, в самом деле, ничто не забыто. Он лежит и не знает, как меняется мир вокруг него. Он лежит, навеки двадцатилетний, и время не властно над ним, потому что сам он стал этим временем.
И над его могилой, вопреки всем изменениям границ и политических систем, все-таки горит Вечный Огонь.
Юлия Рыженкова
Когда дочери берут меч
Бабочка порхала, выбирая, куда сесть. Желто-коричневые крылья мелькали так быстро, что сливались в воздушное облако. Бабочка раздумывала. Чуть было не приземлилась на куст шиповника, но в последнее мгновение передумала и снова взмыла в воздух. Потом резко спикировала к траве, зависла на пару секунд и снова взлетела. Солнце уже перешло зенит, но жара не начала спадать. Чуть заметный ветерок практически не ощущался, только слегка теребил траву, отчего поляна казалась зеленым морем. Бабочка пролетела над этим морем и, наконец, опустилась на черный рукав чуть ниже красно-белой нашивки со свастикой.
– Курт, она выбрала тебя! Тебе теперь придется на ней жениться! – загоготал эсэсовец и попробовал накрыть бабочку сложенной лодочкой ладонью. Не получилось: та взмахнула крыльями и через секунду была уже так высоко, что человек не мог ее достать.
– Дурак ты. И косорукий к тому же. Даже бабочку не можешь поймать. А что будет, если тебя на русский фронт пошлют? – скривился Курт.