Волков вернулся в блиндаж заторможенным, будто с недосыпу. Проходя через проем, больно ударился о брус косяка. Радист сидел, как пришпиленный к табурету, ибо не получил приказ, что операция закончена. Станция работала, из динамика раздавался треск помех. Неуверенным голосом радист передавал в эфир позывные группы, и Волков подумал, что в данных обстоятельствах это выглядит невообразимо глупо.
– Гаси, – глухо приказал он.
Парень обернулся. Лицо было таким, словно кто-то его ударил – несправедливо и больно. Взгляд задержался на руках ротного. Волков посмотрел на свои ладони и обнаружил, что они перепачканы кровью.
Он полез в нагрудный карман за платком и измазал гимнастерку.
В этот момент треск из динамика сделался громче. И сквозь него прорезался голос:
– Земля, Земля, я – Небо!
Сидя спиной к радиостанции, молодой радист очумевшими глазами смотрел на командира роты, который замер с окровавленным платком в руках. А позади продолжало раздаваться:
– Земля, Земля, я – Небо! Я – Небо! Как слышите?..
Парень медленно повернулся к аппарату и с изумлением посмотрел на шкалы настройки, словно видел их первый раз в жизни.
Волков обессиленно опустился на лавку.
– Что мне делать? – дрожащим голосом спросил радист.
– Ответь, раз вызывают.
– Небо, Небо, я – Земля! – суетно заговорил он, припав к микрофону. – Слышим вас. Слышим!
– Земля… – Помехи потушили голос, но через секунду возник вновь: —…слышим плохо!
– Небо, говорите! Слышим вас нормально!
– Ага… – Снова треск помех. – Сообщаю, что прошли пункт один! Прошли пункт… Движемся по пункту два! По пункту два! Как поняли? Как поняли? Прием!
Если бы разорванные тела разведчиков не лежали сейчас в погребе на окраине разрушенной деревни, если бы Волков не оттащил их туда собственными руками, то из этого сообщения он бы понял, что группа Дубенко переправилась через реку и сейчас движется по болотам.
…(а еще он узнал голос Антона-младшего)…
– Поняли вас, поняли! – отвечал радист.
– До связи, Земля!
Голос исчез. Пространство под тяжелым сводом блиндажа вновь наполнилось треском необитаемого эфира. Вещи и люди в помещении осталось прежними: стол, который заняла громоздкая станция, зеленый лицом радист рядом с ней, у дальней стены угрюмый телефон, а посредине он, гвардии старший лейтенант Волков. Все были на своих местах, все выполняли свою функцию.
Но что-то изменилось.
– Что мне делать? – спросил радист.
– То же, что и раньше.
– Но… тот боец говорил, что разведчики погибли.
– Кто погиб? Ты что, не слышал? – Волков сердито сверкнул глазами, запихивая платок в карман. – Они сейчас на болотах! Как пройдут, доложатся.
Звонок телефона врезал по нервам.
– Ну как у вас? – раздался из трубки голос начальника разведки.
«Как у нас? – растерянно подумал Волков. – Четыре трупа в овощном погребе, вот как у нас!»
– Реку перешли, – произнес он в эбонитовую чашечку. Сглотнул и добавил: – Сейчас по болотам идут.
– Так это ж хорошо! А почему не докладываешь? Мы тут волнуемся, не случилось ли чего?
Он с удивлением отметил, что руки не дрожат.
– Виноват, товарищ гвардии майор.
– Докладывай, как будет развиваться.
Волков положил трубку, вышел из блиндажа и упал на землю.
Он уже не был уверен в своих словах, сказанных радисту. Он уже не был уверен в том, что слышал голос Антона-младшего, хотя никакой он не младший. Но он не верил. Потому что стоило пройти полторы сотни метров, спуститься в погреб, сдернуть брезент, и перед ним предстанет Витя с искаженным от страха лицом и пробитым черепом. И все иллюзии тут же развеются.
Полежав на земле, он поднялся. Стряхнул с коленей чернозем и вернулся в блиндаж.
Радист продолжал вызывать «Небо». Волков прошел мимо него, запалил керосинку – благо чайник стоял на конфорке залитый.
– Чаю будешь?
Радист подпрыгнул на своем табурете.
– Буду, – хрипло отозвался он.
– Вот и молодец.
Лучше всего не думать о погребе. Все шло так, будто ничего не случилось. Вот он заваривает чай, который и собирался заварить. Вот дует в кружку, чтобы остудить чай, а рядом дует в кружку радист, который сперва пить не хотел. Они сидят, дуют на чай и с трепетом ожидают следующего сообщения, которое раздается непонятно откуда и непонятно через что – обломки разбитой РБМ тоже покоились в погребе. Но не думать об этом! Все обстояло так, как и должно. Словно не было кашляющего Остапова, севшего мимо лавки. Словно он сам не собирал останки тел, которые были разбросаны по берегу точно ненужные вещи.
Однако избавиться от мыслей все равно не получилось. И Волков продолжал думать о телах из погреба и голосе из эфира. Он пытался свести эти противоречивые факты, поставить их на твердую почву логики, но по прошествии половины ночи ощутил, что начинает терять связь с реальностью, а мозги медленно съезжают набекрень.
Как ни парадоксально, в реальность его вернул вновь раздавшийся голос из динамика.
– Земля, Земля! Я – Небо! Я – Небо! Как слышите?
Снова Антон. Слышен хуже, чем в прошлый раз. Но все равно…
– Небо, Небо, я – Земля! Слышим вас! – Радист отвечал немного волнуясь, но уже не суетился.
– Земля, плохо вас… Прошли пункт два! Прошли пункт два! Все нормально! Видим поросят. Много поросят, но пройти можно! Как слышите? Прием!
– Слышим вас! Прошли пункт два, наблюдаете поросят.
Волков едва сдержался, чтобы не отобрать у него микрофон. Он сам не знал, что будет говорить, да это и не важно. Просто хотелось убедиться, что ему отвечает настоящий, живой Антон-младший. Ведь его тетрадка с зарисовками электрических схем тоже лежала сейчас в командирском планшете.
– Плохо вас слышно! – говорил Антон. – После пункта три на связь не выйдем. Опасно! Повторяю, после пункта три на связь не выйдем! Следующая связь после пункта четыре! Счастливо…
Это «счастливо» растворилось в треске помех. Волков посмотрел в пустую кружку.
– Я, наверное, свихнусь, – поведал он ей.
Он сухо доложил в штаб о новом сообщении, затем отправился в одну из уцелевших изб.
На полах погруженных во мрак комнат мирно почивали около двух десятков бойцов. По воздуху разливалась замысловатая смесь из кряхтений, храпов, бормотаний, тиканья настенных ходиков. Осторожно ступая между рук, голов и вещевых мешков, Николаич выделил из этих звуков знакомое покашливание и двинулся в сторону него.
Выведенный к околице Остапов изумленно таращился на командира. Прежде чем заговорить, Волков долго и задумчиво смотрел в куда-то темноту.
– Ты кому рассказывал о том, что случилось?
– Никому, – ответил Остапов, изрядно напуганный слегка сумасшедшим лицом командира.
– И не рассказывай.
– А как же…
– Я сам, когда придет время. А ты помалкивай о погребе. Уразумел?
Вместо ответа Остапов залился своим опостылевшим кашлем, в этот раз получившимся заинтригованным. Отправив бойца обратно в избу, Николаич некоторое время задумчиво рассматривал заслоненное тучами небо. Затем вернулся в блиндаж.
Нового сообщения не было. Он опустился на лавку и уставился на бритый затылок радиста.
Монотонные позывные убаюкивали, и ротный незаметно уснул, уронив крупную голову на грудь. И снилось ему, будто он продолжает сидеть на лавке; снаружи ночь, а он все смотрит в затылок радисту и ждет нового донесения из ниоткуда.
Из дремоты его вырвал громкий голос:
– Небо, Небо! Я – Земля! Слушаю вас! Слушаю!
Солнечный свет пробивался сквозь щель в пологе, сооруженном из плащ-палатки. Волков вытер мозолистой ладонью лицо и проворно поднялся.
– Земля! Я – Небо… – говорил сам Дубенко. Николаич едва не ошалел от счастья, услышав Витин голос. – Добрались до пункта четыре. Добрались!!
Он сам не заметил, как оттеснил радиста от микрофона.
– Что там, Витя? Что?
– Мы добрались до грузовиков. Там в ящиках… ружья, стреляющие гранатами! Повторяю! Ружья, стреляющие гранатами! Немцы называют… «Панцерфауст». Море ящиков! Третий день развозят по… – Короткий гудок. – …говорит, насквозь прожигают танк. Повторяю, с тридцати метров прожигают танк. Как слышно, прием?
– Слышу, Витя! Слышу!!
Дубенко сделал паузу.
– Николаич?
– Я, Витя! Я!
– Николаич… тут происходит что-то странное… – Голос потух, съеденный помехами, затем возродился вновь. – Сереге худо. И еще эти… – Опять помехи. – …нас преследуют всюду. И у них нет ртов!
– Витя, возвращайтесь! Слышишь меня? Возвращайтесь!
– Я вас почти не слышу, Земля! Но мы возвращаемся. Мы идем домой! Конец…и!
Волков еще долго стоял возле радиста, который вопросительно поглядывал на него снизу вверх. Когда удары молота в груди утихли и Николаич смог вздохнуть, он двинулся к телефону.
– Панцерфауст? – удивленно переспросил начальник разведки и сказал не в трубку: – Панцерфауст, товарищ полковник. Не те это штуковины, из-за которых Боровский потерял больше половины танков?
Короткое молчание, после которого раздался басистый голос:
– Звоню в штаб дивизии. Нужно менять план наступления… – Пауза, в которой Волков угадал затяжку от папиросы. – Да, поблагодари своих. Скажи, для каждого буду ходатайствовать об увольнительной на родину.
Майор вернулся к трубке:
– Слышал, Николаич? От имени командира полка выражаю благодарность тебе и ребятам! Потом еще будет приказ о награждении!.. Слышишь меня? Але! Слышишь?
– Да, – ответил Волков. – Слышу.
…День пролетел незаметно. Настал вечер. В ожидании нового сообщения, Николаич больше не выбирался наружу. Сменщика радиста он отправил назад – новый человек не нужен, да паренек и сам отказался уходить. Потом явился Остапов с двумя котелками гречневой каши. Пока проголодавшийся радист уминал ложку за ложкой, Николаич присел на его табурет. В глубине души он надеялся сам получить ответ на позывной «Небо».
Но ответа не было.
Ближе к ночи Волков склонялся к мысли, что сообщение Дубенко было последним. Им не вернуться. Куда они могут вернуться? В свои обезображенные тела, которые лежат сейчас в погребе? Это совершенно невозможно. Он не мог себе такого представить. Им некуда возвращаться…
С каждым часом на душе становилось все поганее. Он больше не ждал сообщения, но по-прежнему не выходил из блиндажа и заставлял измотанного радиста снова и снова повторять в эфир позывные.
Это случилось около полуночи, когда Волков сидел с котелком в руках, а рот был набит остывшей гречневой кашей, которая напоминала размякшую плоть. Наверное, по вине этой ассоциации, что не выходила из головы, он долго не мог проглотить порцию. Именно в этот момент противоборства физиологии и психики из глубины эфира возник голос Дубенко.
– Мы потерялись, – устало говорил Витя. Голос был таким далеким, словно доносился из другой галактики. – …не знаю, где оказались. Тут какие-то кривые деревья, земля горячая… – Треск. – …из них поднимаются испарения, и дышать невозможно.
Радист испуганно посмотрел на Волкова, который вслушивался в сообщение динамика и не решался проглотить или выплюнуть мерзкую кашу, чтобы не пропустить ни единого слова.
– Не знаю, куда идти. Но я вижу далекие строения на холме. Тропа ведет туда… но легче спуститься вниз… – Долгий провал связи. – Сереге совсем худо, у него… провалилась грудь… У меня кровь из ушей и все время болит голова…
На этом сообщение оборвалось.
Радист вцепился в микрофон, ожесточенно вызывая группу, но Дубенко не откликался. Волков выплюнул кашу в котелок и отставил его в сторону.
Они шли прямиком туда, куда достойные люди, вроде них, попадать не должны. Он уже догадывался, чем закончится поход. Даже был уверен. Ведь тамс ними начало происходить то, что здесьсотворила ухнувшая под ноги мина.
Перед глазами вновь восстало лицо Дубенко, искаженное предсмертным страхом.
Ночь за пологом казалась глубокой и бесконечной. Молодой радист уснул, прижавшись щекой к столу так, что губы по-детски съехали в сторону и раскрылись. Волков не стал его будить и сам сел за рацию. Где-то на исходе второго часа, когда тяжелые мысли переполняли голову, он сбился и уже неосознанно повторял омертвевшими губами: «Витя! Витя, ответь! Витя! Витя! Витя!»…
И ответ «Небо» пришел. Невероятно, но пришел!
Правда, он был таким далеким, словно его не существовало. Словно он был слуховым миражом.
– Николаич! – Кажется, Дубенко был взволнован. Хотя при такой слышимости легко ошибиться. – Забудь о том, что я говорил в прошлый раз. Все забудь! Тут… ты не поверишь! Мы забрались на холм! Эти строения… это наши дома, понимаешь? Серегин дом напротив моего. Антоны тут же. Стоят рядышком, и такая благодать кругом, что… – Станция взвизгнула, проглотив остаток предложения. – Катька моя и в самом деле вымахала! Николаич, дай нам сутки! И мы вернемся…
Он старался не смотреть на радиста, который проснулся и, хлопая глазами, непонимающе таращился на командира.
– Да, Серега просил передать… – Волков едва различил эти последние слова. – Не отправляй письмо! Не отправляй! Надобности теперь нет…
Больше от группы Дубенко радиограмм не поступало. Никогда.
Волков сообщил роте и командованию, что группа Дубенко героически погибла, выбираясь из вражеского тыла. А следующей ночью они с Остаповым похоронили тела.
…К лету 44-го года о старшем лейтенанте Волкове, командире разведроты 93-го гвардейского стрелкового полка, ходили две странные байки. Рассказывали, что в планшете у него лежат пять великолепно оточенных карандашей, которыми он никогда не пишет, а только изредка их рассматривает. И еще говорили, что иногда, хлебнув горькой после удачного наступления или взятия города, он присаживается возле радиостанции и, вращая ручку настройки, вслушивается в бездонный эфир.
Максим Дубровин
Смерть Птицы
Под землей тихо и спокойно. Тепло, сыро и темно. Под землей черви, медведки, сороконожки, мокрицы, муравьиная королева, жабьи норы и кроты. Узловатые, как будто искрученные артритом, корни с тонкими бледными кончиками, природные камни там и сям, человечьи скелеты в обнимку со смертельными тайнами и зарочными кладами. Ниже – черный горючий камень и бурая жирная нефть, почитаемая темными народами за кровь Земли; реки, текущие с ленивой, уверенной медлительностью неизбежной смерти – у них нет берегов, нет начала и конца, и они полны черного песка; подземные горы, растущие к поверхности, словно новые зубы на смену отжившим и стертым о тучи и небо. Под ними – могилы старых богов, имен которых не помнят даже они сами, и пространства, принадлежащие сущностям, вовсе не имеющим имен. Еще ниже беззвучно бурлит сферическое море жидкого огня. У этого моря нет дна, но есть центр. Там, в раскаленной пульпе планеты, неизменная миллиарды лет, безразличная к жизни, смерти и времени, пребывает, не ведая снов и не зная горя, крупица космической пыли. Соринка, вокруг которой выросла жемчужина Земли.
Так – под землей.
На земле убивали Птицу.
У красноармейца Алексея Птицы в деревне под Рязанью осталась мать. И вдовая старшая сестра Мотря с малышом. И брат, и дядькина семья, и дед с бабкой. Лютая смерть попыталась обойти Птицу и прорваться к его родным, чтобы навсегда разлучить их. Но красноармеец не хотел разлуки. Поэтому Алексей Птица бросился к амбразуре дота и закрыл ее своим молодым телом. Немецкие пули с яростью били его в грудь, и ему казалось, что это не пули, а тяжкий железный молот вступил с ним в борьбу. Первым же ударом молота его едва не отбросило от амбразуры, и Птица схватился крепкими руками за случайные арматурины по бокам от дыры. Держась за них, он прижался еще крепче, со всей отчаянной силой, проснувшейся сегодня в нем. Снова и снова крушил невидимый немецкий пулеметчик своим молотом тело Птицы, но уже не сдвинуть было солдата с его нового поста. Птица не боялся этих ударов, он улыбался серому шершавому бетону перед лицом, потому что чувствовал – удары становятся слабей, видно выдохлась злая фашистская сила в войне с русским солдатом. Он не знал, что вражеский молот проделал в его крестьянском теле большую красную дыру, и оттого он не ощущает прежней силы ударов. Кровь текла по груди, по животу и по ногам и лилась прямо на лицо вражескому молотобойцу, застя взор. Боли совсем не было – это чувство Птица потерял где-то в войне. Иногда оно находилось, но непременно во время привалов или случайного сна, в бою же боль терялась опять. Ум Птицы оставался сейчас живым, хотя крови в его голове было уже совсем мало, и Птица радовался, что может помочь товарищам своим ловким поступком. Он представлял молотобойца внизу, его жестокое лицо, исступленные глаза, ищущие наших солдат и не могущие разглядеть их за телом находчивого красноармейца. От радости Птица заплакал, прижавшись щекой к бетону. Левым глазом он видел кусок бело-серого неба с маленькими черными облачками разрывов, а ниже – бегущих по полю бойцов из своего батальона. А правый глаз был так близко к бетону, что ничего не видел, кроме маленькой щербинки от неметкой русской пули. От слез Птица слабел, но слабел и молотобоец – удары его стали совсем легкими. Слабость Птицы была нежной и теплой, а слабость врага – красноармеец чувствовал это – испуганной и жалкой. Руки бойца все еще держались за скобы, но в этом уже не было нужды: пули пролетали сквозь него, не встречая препоны. Наконец тело Птицы разучилось жить, и он умер.