Зорькин домик лепился с краю деревни. За огородом сразу же рос низкий колючий сосняк. Калитки у ограды не было. Зорька поднял жердину, заменявшую ворота, и пропустил Марианну во двор, как хозяйки впускают овечку или теленка. Крылечко было ветхое, мерзлые ступеньки жалобно поскрипывали.
— Срок в армии отслужу, все наново перелажу, — сказал Зорька.
Изба была пуста. Наверное, Зорькина мать ходила по соседям, разводила тары-бары. На шестке лежал на боку немытый чугун, из которого дотекала лужица картофельной похлебки.
— Не истопила, — покачал головой Зорька, тронув печь рукой. — Вот еще горе-то горькое… Ты погоди, я живо!
— Давайте я вам что-нибудь помогу, — предложила гостья.
Зорька только рукой махнул: сиди, мол! Тогда Марианна сняла свой бушлатик и уселась на лавку. Глаза ее остановились на стенке, которую Зорька всю обклеил вырезанными из газет и журналов картинками, а также конфетными бумажками.
— Очень красиво получилось, — искренне сказала она. — Это вы сами сделали?
Когда в печи запрыгал огонек, Марианна подошла и села возле печной дверцы, поближе к теплу.
— А ты храбрюга! — желая польстить, заметил Зорька и пододвинулся чуть-чуть к ее остренькому плечу. — Одна не побоялась на могильник пойти.
Она не приняла комплимента.
— А чего же бояться? Что там может быть страшного? Вы разве боитесь? — Она взглянула в окошко и добавила озабоченно: — Гораздо хуже, что скоро начнет темнеть, а мне домой далеко…
— Я провожу, — успокоил Зорька. — Аль я уж не парень? Потом он спросил, как она теперь живет.
— Сейчас ничего. Хорошо, — ответила Марианна.
У нее было белое лицо с грустными, но живыми глазами. И Зорька немного тушевался, чего с ним раньше никогда не бывало: он был говорун и девчатник и уже обцеловал в своей деревне всех хорошеньких девчонок.
— А я думал, плохо тебе живется, раз ты на могилу пришла. Кому хорошо, тот не ходит.
Марианна покачала головой.
— Ходят потому, что память… Когда я была в детском доме, нас не пускали одних далеко. А теперь я могу ходить куда захочу.
— Вот и к нам приходи, — предложил Зорька. — Придешь?
— Спасибо, — сказала Марианна. — Если позволят обстоятельства.
Ее велеречивость все больше удивляла Зорьку. Он привык, что девчонки или хихикают, или отмалчиваются, особенно если парень малознакомый. А эта была совсем другая.
— А то, желаешь, я к тебе прибегу? — предложил он. Марианна как будто смутилась:
— Да нет, не надо.
— Боишься, что ль, кого?
— Я не боюсь, а так… — уклончиво сказала Марианна. Но Зорька не унимался:
— В кино бы сходили. А то, может, у тебя другой парень есть?
Он готов был задать еще много вопросов, но тут пожаловала его мать.
— Гли-ка, гости! — сказала она тоненьким, певучим голоском. — Никак сынок мой сударушку себе привел?
— Чего болтаешь? — сурово и смущенно оборвал Зорька.
Мать уселась возле Марианны.
— Глазычки-то какие ясные! А тельца-то нету… Сирота небось? Не досыта кушаешь?
Зорька воспользовался моментом и попросил:
— Сварила бы чего-нибудь. Дело-то к ужину.
— А ково варить-то? — улыбнулась мать. — Неково, сыночек, варить.
Зорька показал ей зайцев, уже оттаявших в тепле. Мать вздохнула.
— Ох, дайте вдове поправить на голове! Ведь его свежевать надо, а у меня и пальцы не слушаются.
Зорька досадливо махнул рукой.
— У нее сроду так, — обяснил он Марианне, выйдя вслед за ней в сени. — Больная она у меня. Ты возьми себе.
Он поднял за уши зайца в закровавленной шкурке и подал Марианне. Она неволько отшатнулась:
— У него еще глаза глядят!
Но она все-таки взяла этого зайца и с Зорькиной помощью упрятала в ситцевый мешок.
— Большое спасибо, — прочувствованно сказала она. — Мне даже неудобно, что вы отдаете… Разве заяц вам самим не нужен?
Зорька хотел проводить ее до самого Мурояна, но Марианна отказалась. Он все-таки постоял на дороге до тех пор, пока она не свернула за белый перелесок.
«Ну, говоруха! — улыбаясь, думал он. — Чудная!..»
На конном дворе Зорька принял ночное дежурство. Развесил чиненые хомуты, долил в поилку десяток ведер воды со льдом, чтобы к утру согрелась. Льдинки закружились, перемешались с плавающими соломинками, превратились в иголочки и растаяли. Зорька взял вилы, пошел в стайки. Там, в одной из них, белесой от пара, висел на подвесах его давний приятель, вконец одряхлевший сивый Бурай. Под глазами у мерина была слезная чернота, спина вогнулась, брюхо оплыло шаром. Ясно было, что Бурай свое отработал.
Но ни у кого рука не подымалась списать коня из жизни. Только мальчишки конюхи, пользуясь тем, что Бурай не ест, растаскивали его порцию овса по карманам.
Зорька нагреб в шапку отрубей, дал Бураю из своих рук. Но Бурай жевать не мог, зубы его хлопали.
— Эх, — мрачно сказал Зорька, — Бурай ты, Бурай! — И ответил на шумный, больной вздох коня тоже глубоким, тревожным вздохом: горько было думать, что не сегодня-завтра старого конягу оттащат в яму.
Зорька почувствовал вдруг, как вместе с Бураем уходит и его нелегкое отрочество. Он сегодня не стал рассказывать Марианне, как прожил сам эти шесть лет. Сколько своими руками и на своем мальчишеском горбу перетаскал тяги, скучая о куске хлеба.
Только в сорок пятом было у них в деревне всего много — хлеба, молока, картошки. С них-то Зорька и начал вдруг расти, волосы у него закудрявились, голос обломился, и взрослые девчонки стали принимать его в компанию. Стыдновато было, что плохо одет, но и тут повезло: за хорошую работу Зорьке дали американский подарок — бархатные штаны и мохнатую длинную шерстяную рубаху с красными стрелами на груди. Рубаха была очень красивая, но все же он засомневался: не женская ли?
— Не понимаешь ты ни лешего! — объяснили Зорьке. — Это теперь самая мода.
Зорька пришел с мороза домой с красными щеками да еще с красными стрелами на рубахе и в новых штанах. Мать посмотрела на него и вдруг заплакала.
— Не нравится?.. — огорченно спросил Зорька. — Понимала бы ты что! Ведь это самая мода!
Вспоминая теперь все это, Зорька по-взрослому усмехнулся. Американские штаны уже протерлись, рубаху со стрелами мать распустила на варежки. Быстро летит время!
Бурай вывел Зорьку из задумчивости, толкнув мордой в плечо. Зорька потрепал его по теплым ноздрям. Пора было заниматься делами. Но сегодняшняя встреча с Марианной не шла у него из головы.
2
По воскресеньям в Мурояне собирался большой базар. Полным-полно натаскивали всякого барахла. Военный с саперскими погонами на шинели предлагал женскую кофточку с яркими розами на груди и руках, — наверное, японскую, трофейную. Какой-то дядя держал в озябших руках американские пудовые ботинки с железной оковкой, два раза подбитые стальными шипами. Шерстобиты выносили новые бурые пимы с твердыми, как трубы, голенищами и просили по пять сотен за пару.
— За пять сотен сам носи! С рождества цыган шубу продает.
Меньше было едового. Бабы торговали замороженным молоком, ржаными шаньгами, картофельными оладьями и конфетами своей варки. В особом ходу были хлебные карточки. Но шли они по дешевке: уже слух был, что вот-вот отменят.
Зорька оглядывал базар, прошел вдоль рядов. И вдруг… увидел Марианну.
Она, закутавшись в большую шаль, стояла за деревянным рундуком. Перед ней на платке была насыпана горка белой мокроватой соли. Тут же стоял и небольшой граненый стаканчик. Но Марианна не смотрела на свой товар: в руках у нее, спрятанных в белые варежки, была какая-то потрепанная книжка, и чуть опушенные изморозью глаза внимательно ходили по строчкам.
— Здорово! — громко сказал Зорька.
Марианна вздрогнула, положила книжку и сделала движение — закрыть свою соль.
— Торгуешь, значит? Ты ведь обещалась прийти.
— Не могла, — тихо сказала Марианна.
— Прямо уж не могла! Небось не захотела. Зорька как будто наслаждался ее смущением.
— Почем соль-то у тебя? Она ответила еще тише:
— Пять рублей стакан.
— Дорого. В этом стакане мухе пить подавать. Марианна вдруг спросила очень серьезно:
— Почему вы смеетесь? Разве смешно?
Зорька опешил.
— Да я не смеюсь… Валяй торгуй. Только уж книжки читать нечего, а то проторгуешься… — И потянулся, чтобы заглянуть, что Марианна читала.
Но она поспешно спрятала книжку за пазуху, собрала соль в платок и, увязав ее вместе со стаканчиком, вышла из-за рундука. Они вместе с Зорькой пошли по улице.
— Хотите, возьмите себе эту соль, — предложила Марианна. — Вы же тогда подарили мне зайца. А тут еще четыре стакана.
Зорька посмотрел ей в глаза.
— А где ты ее берешь?
— Нам один человек приносит…
— Кому «нам»?
— Мне и Шурке.
— Какому такому Шурке?
Марианна живо рассмеялась: было очевидно, что Зорька ревнует. Но она тут же сказала с видимой печалью и в первый раз на «ты»:
— Думаешь, мне очень нравится продавать эту соль? Если бы я жила одна… А то у нас с Шуркой все вместе.
Потом она объяснила Зорьке, что Шурка — это ее старшая подруга.
— Она меня редко посылает на базар. Но сейчас она простудилась.
Зорька перестал ревновать и, оглянувшись по сторонам, взял Марианну за озябшую руку.
— Смотри, в другой раз приходи без обмана. Я ведь тебя ждал…
Они постояли немного возле водокачки, окутанной белым морозным паром. По обмерзшему желобу в подставленные водовозами кадушки рвалась с шипением синяя, тяжелая на вид вода.
— Будешь со мной ходить? — тихо спросил Зорька. — А если не нуждаешься мной, то говори прямо…
Большеносая, зеленоглазая Шурка сурово посмотрела на свою младшую товарку.
— Так чего он тебе трепался, парень этот?
— Он говорит: «Давай будем с тобой ходить»… — смущенно призналась Марианна.
Шурка с силой колотила деревянной киянкой по согнутой полосе железа. Кругом тоже наперебой стучали молотки, лязгали станки-ножницы и выплевывали ушки с двумя дырочками, которыми крепились ведерные дужки, ручки к шайкам, питьевым бачкам и прочей посуде. Хотя основным назначением завода был ремонт оборудования для лесопунктов, драг и МТС, тут не пренебрегали и ширпотребом: была сейчас во всяких корытах и шайках повсеместная крайняя нужда.
Шурка работала здесь уже четвертый год и имела, как жестянщица, шестой разряд. А Марианна попала сюда недавно и пока делала подсобную работу: распрямляла молотком проволоку, резала самый простой закрой, олифила готовые бачки и ведра. Ладони у нее сделались оранжевые от олифы и краски и сморщились, как у старушки. Так что незаметны даже были порезы и царапины.
— «Ходить»! — иронически заметила Шурка. — Ишь сопляк! Ты бы еще с семилетним связалась.
— Между прочим, он хороший, — тихо, но упрямо сказала Марианна.
— Они все хорошие, пока спят.
Шурка всего четырьмя годами была старше Марианны. Но, Бог Ты мой, какая она была уже взрослая! Тысячу с лишним ночей они проспали рядом в детском доме, и Марианна шагу не ступила без Шуркиного веления. Правда, Шурка, помнится, на первых порах ее побила раза два, но Марианна ей это простила.
— Ты, Марианка, не бойся, я тебя не брошу, — с полной ответственностью обещала Шурка, когда старших воспитанников распределили на производство. — Я не такой человек, чтобы бросить. Ты мне от своего детского пайка уделяла.
Она каждый вечер приходила после смены в детский дом и, чтобы няньки не ворчали, мыла пол в сенях и в коридоре и таскала воду. Правда, ей за это дело давали поужинать, но Шурка старалась не ради ужина.
В первую ночь, когда они оказались опять на одной койке в заводском общежитии, обе долго не могли уснуть и шептались о том, как будут жить, когда все наладится и всего станет много, как было до войны: конфет, колбасы, ситцу, калош…
— Обуемся с тобой, оденемся!.. — мечтала Шурка.
— Будем на концерты ходить! — в тон ей шептала Марианна.
— Главное, работа чтобы повыгоднее. Я ведь на работу зверь! Ты со мной не пропадешь.
Марианне очень хотелось приласкаться к Шурке, но та сантиментов не признавала. Она укрыла Марианну до ушей стеганым одеялом и еще раз пообещала:
— Я тебя ни при каком обстоятельстве не брошу.
Марианна любила Шурку. У той было некрасивое, бурое от веснушек и в двадцать лет уже немолодое лицо. Улыбалась она редко, только Марианне. За угловатый характер Шурку в цехе недолюбливали, и называлась она не иначе, как Шурка Рыжая. Никто ее фамилии не помнил. Даже в социалистическом соревновании одна работница-жестянщица написала: «Вызываю на соревнование Шурку Рыжую». Когда на красной доске за номером первым появилась Иванова А. П., то все переглянулись и спросили друг у друга:
— Это кто же у нас Иванова? Шурка Рыжая? Да разве же она Иванова?
— Ну их всех к шуту! — сердито-равнодушно огрызнулась Шурка. — Какие не рыжие! На самих посмотреть не на что.
Характер у Шурки был не из веселых. Но иногда на нее находила светлая минута, и она вдруг в разгар смены начинала петь. Пела негромко, но звучно. Сразу смолкало десятка два молотков, и работницы прислушивались.
Шурка исполняла всегда любовные песни, удивляя слушателей и неожиданным содержанием, и особым томным южнорусским выпевом.
— Шурка, это какая же песня? — спрашивали любопытные.
— Заграничная, — спокойно отозвалась Шурка. — По радио вчера пели. А вы работайте, работайте! Чего руки-то спустили?
Самой ей пение работать не мешало, словно голос ее существовал совсем отдельно от угловатого тела и длинных, ухватистых рук.
— Я вся как есть для работы уродилась, — сказала она Марианне. — А ты другая. Ты для труда не подходишь.
— Почему же я не подхожу? — тревожно спросила Марианна. — Ведь я же работаю… Мне скоро разряд повысят.
Шурка озабоченно вздохнула:
— Что разряд! Моя такая задача, чтобы тебя на чистое место устроить. В ателье, что ли, или на общественное питание.
…День в декабре кончался рано. Уже в четыре ложился серый сумрак. По соседству в электроцехе прерывисто стучало динамо и гудел угольный котел.
Шурка скинула с верстака цилиндр для ведра и принялась за следующий. Черные от железа, большие ее руки ни на минуту не останавливались.
— Нечего тебе со всякой шпаной связываться, — решительно сказала она Марианне, имея в виду ее знакомство с Зорькой. — Здешние ребята все хитрованцы. Только и смотрят интерес свой справить. Я тебе жизнь губить не дам.
Шурка была искренне убеждена: самое страшное, что может быть в жизни, — это если парень обманет девку. После этого хоть не живи.
Кто-то из работниц, перекрывая грохот молотков, крикнул:
— Шурка, зубило мое не брала? Что за дьявол, все из-под рук прут!
— Ну тебя к шуту! — равнодушно отозвалась Шурка. Однако вынула из фартука зубило и послала Марианну: — На, снеси ей. Пусть в другой раз рот не разевает.
Когда Марианна отнесла зубило, прерванный разговор возобновился.
— Этот парень тебя и насчет соли выпытывал?
— Да…
— Вот чалдон проклятый! А пусть он скажет, как нам жить, если он такой умный. Сам-то небось сало ест.
— Ну, какое сало! — возразила Марианна. — Он же один работает, и у него больная мама.
— Тем более сочувствовать должен.
Соль, о которой шла речь, добывал Шуркин знакомый, отчаянной жизни гуляка, инвалид Марк. Раза два в месяц он путешествовал куда-то под Сольвычегодск и покупал там соль на килограммы. А тут, в Мурояне, Шурка сбывала стаканами. Рассчитывалась Шурка с Марком честно, поэтому он ее на другую перекупщицу не менял. У Марка правая рука заканчивалась протезом в черной перчатке, действовал он ею довольно ловко, но, если нужно, мог изобразить полную беспомощность, так что его ни один проводник не решился бы согнать с поезда и на базаре не трогал ни один милиционер. Из-за отчаянной гульбы у Марка только за последнюю зиму расстроились два сватовства в хороших домах. Но Шурка при всех своих твердых правилах относилась к Марку с непонятным снисхождением.