— Ну, сейчас информационная политика каналов несколько корректируется, но мы с вами говорим не об этом. Какую еще информацию просил передать Гейдрих?
— Беку я сказал, что требование безоговорочной капитуляции не является катастрофой, а прецедент ННА ГДР гарантирует будущее германской армии.
— Почему Гейдрих использовал вас, мелкую сошку, для таких важных переговоров?
— Он использовал меня именно потому, что я мелкая сошка. При малейшей опасности он мог меня уничтожить. К тому же никаких переговоров не было, я лишь повторял заранее подготовленную информацию.
— Все, что вы нам рассказали, очень неправдоподобно. Заговор не мог созреть в течение одного дня. Особенное недоверие у нас вызывает фигура Гейдриха, все факты говорят, что он поддерживает власть Гитлера.
— Больше всего Гейдрих хочет поддержать собственную жизнь. Он узнал о том, кто будет покушаться на него и кому он обязан своей смертью. Ради жизни и маленького кусочка власти он готов сотрудничать с кем угодно и делать все, что угодно. Не скажу, лжет он или нет, я не специалист по психологии вождей Рейха.
Я рассказал все, что знаю, правдивость моих слов вы могли проверить микропленками с оперативной картой фронта в Восточной Пруссии и графиком движения резервов.
— Петр Алексеевич, успокойтесь. Мы проверили ваши данные, и если бы они не подтвердились, с вами разговаривали бы другие люди в другом месте.
Следователь откинулся на мягкую спинку кресла:
— Наша беседа, а это именно беседа, важна для нас, так же как и для вас. Информация, переданная вами, имеет огромное значение, и от того, насколько она правдива, будет зависеть жизнь сотен тысяч людей.
— Петр Алексеевич, а как вы лично рассматриваете произошедшее с вами? — снова обратился ко мне следователь.
— Я просто жертва непредвиденного стечения обстоятельств. Конечно, визит Штайна не был случайностью, но вряд ли он вспомнил бы про меня, не наткнись на мою фамилию в сводке гестапо. А в беседе с Шелленбергом мне стало страшно, сообразив, что меня не оставят в живых, я от отчаянья предложил ему вариант действий.
— Какой вариант? — с интересом спросил следователь?
— Я предложил ему работать на вас, на Федеральную Россию.
— Интересно, — задумчиво произнес он. — А как отнесся к этой идее Шелленберг?
— Как видите, я здесь, — пожав плечами, ответил я.
— Хорошо, а Гейдрих, как он воспринял это предложение?
— Я не знаю, о чем говорили Гейдрих с Шелленбергом, но днем он дал понять, что воспользовался нашими данными для организации отставки Канариса. О своей готовности к сепаратным переговорам он мне сказал только вечером. Возможно, во вторник он хотел использовать меня как провокатора в кругах оппозиции, но в среду вечером что-то изменилось, и операция была форсирована. Данные о войсках передал мне Шелленберг перед вылетом, скорее всего без санкции Гейдриха.
— А вот это интересно. Как вы думаете, чем вызваны его действия?
— Из допросов Караваева, о них я уже рассказывал, Шелленберг понял, что благодаря игровым фильмам у вас в Федеральной России он не считается нацистским преступником. Сейчас англичане имеют к нему гораздо больше претензий, чем вы.
— Спасибо, сейчас вы пообедаете, а затем я попрошу вас изложить на бумаге все происходившее с вами за эти четыре дня, — сказал он и нажал неприметную кнопку на столе. Я встал и в сопровождении охранника вышел из кабинета.
Обед был очень неплохим, борщ напомнил мне эмигрантский ресторан в Берлине, а огромное хорошо прожаренное куриное бедро было просто великолепно. Но все это не могло сравниться с чаем, настоящим черным чаем, таким же вкусным, как тот, что заваривала моя мама.
Со вторым номером программы все обстояло намного хуже. После часа мучений над бумагой я понял, что во мне нет таланта прозаика. Корявые, косноязычные строки чередовались со стишками: «Попался Петька на крючок, пусть будет всем другим урок». Радовало только то, что ручка из будущего стойко вынесла все выпавшие на ее долю испытания. Это удивительное изделие напоминало карандаш, но было настолько гибким, что я завязал его в узел. Удивительно, но после этого ручка продолжила писать.
От мучительных занятий литературой меня оторвал звук открывающейся двери.
В комнату вошел беседовавший со мной следователь.
— Петр Алексеевич, вы летите в Москву.
Когда я спустился в уже знакомый мне гараж, нас ждал не синий, а белый фургон с большими прозрачными окнами. Через минуту ко мне присоединились Штайн с Ленски, и мы вместе с охранниками сели в фургон. На этот раз салон не был отделен от кабины, и я увидел приборную доску автомобиля. По своей сложности она превосходила виденную мной в аэроплане. Особенно меня поразил небольшой прямоугольный прибор, установленный в середине кабины. Он весь был усыпан кнопками различной формы, а на экране появлялись надписи и цифры, сменявшиеся странными цветовыми комбинациями. Пока я разгадывал назначение таинственного прибора, наш фургон уже выехал в город. Если это был Кёнигсберг, то я не узнавал его, с обеих сторон улиц стояли однообразные пятиэтажные дома. Впрочем, через некоторое время я стал замечать отдельные дома явно нашей постройки, а потом мы миновали старые городские ворота, украшенные какими-то яркими вывесками. Затем мы снова въехали на широкий проспект со стандартными домами. Все улицы, по которым мы ехали, были буквально забиты автомобилями самых фантастических цветов и форм. Мои спутники, как и я, с удивлением смотрели на это буйство технической мысли.
Только сейчас я окончательно поверил в реальность переноса из будущего.
Аэропорт встретил нас непривычным гулом и суетой. Фургон миновал проволочное заграждение и остановился рядом с большим самолетом. Я не любил это искусственное слово, но стоящий нависший над нами аппарат нельзя было назвать иначе. Рядом с остеклением кабины пилотов было написано: «Як 40». То, что этот самолет большой, я думал ровно до того момента, когда мимо нас проехал огромный аппарат. Когда он остановился, в хвостовой части раскрылись дверцы и начал опускаться пандус.
— А где у них двигатели? — спросил у меня Ленски.
Я перевел вопрос сопровождающему.
— У этих самолетов нет винтов, они реактивные, — снисходительно ответил он.
Я хотел перевести ответ Ленски, но он не слушал меня, он смотрел, как из чрева самолета выходили взвод за взводом обвешанные оружием солдаты.
— Господа, прошу проходить, — произнес сопровождающий, указав на лестницу-пандус в хвосте нашего самолета, подобную трапу виденного нами гиганта. Поднявшись, я увидел небольшой салон с восемью креслами, нас посадили с одной стороны прохода, с другой сели охранники. Сопровождающий ожесточенно спорил с кем-то у трапа. Наконец он зашел в салон. Закрылся трап, загудели двигатели, и наша машина стала медленно двигаться по бетонной полосе. Вдруг скорость начала возрастать, и незаметно для меня самолет поднялся в воздух. В течение всего полета я не мог оторваться от иллюминатора.
Москва встретила нас хмурым небом и мелким моросящим дождем.
Нас встретили прямо у трапа самолета и проводили к странному аппарату с огромным воздушным винтом над фюзеляжем. Я слышал о геликоптерах, но вживую такое чудо видел впервые. В полете геликоптер был гораздо шумнее самолета, но пытка новой техникой продолжалась недолго.
Наше путешествие закончилось в расположенном среди леса уютном двухэтажном особняке. Не успел я осмотреть отведенную мне комнату, как в дверь постучали.
— Добрый вечер! Меня зовут Нелюбин Анатолий Иванович, — представительный седой мужчина протянул мне руку.
— Очень приятно. Михайлов Петр Алексеевич, — отвечая на рукопожатие, произнес я.
— Петр Алексеевич, собирайтесь, нам надо срочно ехать.
— А как же Оскар?
— Не беспокойтесь, господин Штайн сейчас будет беседовать с нашими техническими специалистами.
Я надел пиджак и вышел в коридор вслед за Нелюбиным.
Пожалуй, сегодня у меня был самый безумный день в моей жизни. В час ночи я вылетел из окрестностей Берлина сорок первого года, а в девять вечера шел на встречу с премьер-министром Российской Федерации две тысячи десятого года.
Премьер встал из-за стола и пошел мне навстречу. Мы поздоровались, и он предложил мне присесть.
— Господин Михайлов, я хочу извиниться перед вами за то, что не смог принять вас сразу, но у нас возникла небольшая дискуссия о морально-этических принципах.
Он немного помолчал, а затем продолжил:
— Почему Гейдрих настаивает, чтобы посредником на переговорах были именно вы?
— Мне кажется, он считает, что по моему поведению сможет определить, не обманываете ли вы его, — ответил я. — Он хочет иметь твердые гарантии жизни и безопасности. И считает, что только вы можете их обеспечить.
Премьер продолжил:
— Наше условие — это полная и безоговорочная капитуляция Германии с последующей денацификацией, и это обсуждению не подлежит.
— Господин премьер-министр, он согласен на полную капитуляцию.
— Петр Алексеевич, я верю вам, но могу ли я верить Гейдриху?
Всю оставшуюся ночь я отвечал на вопросы экспертов. И только к утру, ошалевший от огромного количества выпитого кофе, я вернулся в свою комнату.
Сержант Александр Любцов. Вильнюс
Сегодня я впервые в жизни поучаствовал в настоящем бою. И хотя внешне это весьма напоминало учения — тот же дым повсюду, тот же грохот, тот же мат комроты, привычная тяжесть АК в руках — кое-что серьезно отличалось.
Это было по-настоящему.
Черт, несмотря на то, что я в стоящей столбом пылище и этом жутком дыму и не видел-то толком никого, стреляя «куда-то туда», было страшно. Вот так вот — и в армии отслужил, и в хардбол играл уже лет пять, а все равно первый бой — он первый. То бишь руки трясутся, голову из укрытия не высунуть… но я справился.
В этот городок размером с Центральный район моего родного Волгограда мы влетели рано утром после многочасового марша. Влетели — и едва ли не нос к носу столкнулись с немчурой. Даже не знаю, кто был сильнее удивлен — мы или они. Ибо нам сказали, что наци здесь нет и нам как раз до их подхода надо успеть закрепиться. А те, по ходу, нас тоже как-то не ждали.
Результатом этого неожиданного знакомства стала пальба. И как все-таки хорошо, что впереди у нас была рота, в которую набрали парней с реальным опытом. Они быстро среагировали и угостили фашистов отличным блюдом из свинца и стали.
Для меня бой начался через несколько минут после этой первой стычки. Спешившись с «моего» «бэтээра» (вытащенный со склада БТР-70, оказавшийся, на удивление, в неплохом состоянии), я со своим отделением занял позицию в небольшом кирпичном домике, одной стеной выходящем на площадь, образованную пересечением трех улиц.
Я как раз поднимался на третий этаж, когда моих ушей достигли тарахтящие звуки немецких танков. Т-3, мать его за ногу. Думается мне, это урчание будет мне еще сниться.
— Леха, вали жестянки! — танк-то этот не фонтан, особенно в сравнении с нашими Т-90 или даже Т-62, но если вдарит своими пятьюдесятью «мэмэ» — мало не покажется.
Вслед за коробочками «панцеров» на площади показались и грузовики, из которых сноровисто выпрыгивали фигурки пехотинцев в серой форме.
— Ну, предки, постараемся вас не посрамить, — честно говоря, этот шепот вырвался сам собой, словно ушедшие уже в лучший мир деды и бабушки, все как один воевавшие против гитлеровцев много лет назад, грозно спросили: «Сдюжишь?»
Запихав гранату в подствольник, я с коротким напутствием (в виде не слишком-то и цензурного пожелания) отправил ее в сторону разбегающихся фашистов. Грузовик — к сожалению, уже почти пустой — рванул.
Самого взрыва я не видел — к моменту, когда ваш покорный слуга соизволил открыть огонь, один из немецких танков уже горел, а второй замер искореженной грудой железа. Кроме того, кто-то из соседнего отделения явно использовал «Шмель» — стекла вылетели капитально, чудом не зацепив меня осколками. Поэтому моя граната исчезла в дыму и пыли, известив о попадании лишь грохотом взлетевшего на воздух грузовика.
После этого все слилось в какой-то калейдоскоп картинок. Вот я, прижимая к плечу АКМ, короткими очередями стреляю по противоположной стороне площади, ориентируясь по мелькающим в окнах силуэтам.
Вот я судорожно набиваю магазин после очередной атаки этих сволочей и молюсь, чтобы подмога уже, наконец, подошла.
Вот я и какой-то незнакомый солдат тащим раненого Витьку Соломахина — моего земляка, весельчака и остряка, протащившего на борт самолета фляжку с коньяком и раненного куда-то в грудь одним из расторопных ублюдков в «фельдграу». Черт, стоит опустить веки, как я начинаю видеть его залитое кровью лицо и слышать жуткий посвистывающий хрип. И глаза… выражение его глаз, молящих о помощи.
Потом мы оборонялись в каком-то парке, где я с остервенением садил в дым из подобранного РПК, поддерживаемый грохочущим где-то сбоку АГС, не дающим нацистам прорвать эту маленькую «линию фронта».
Помню сгоревший БТР — мой БТР, прикрывший наш отход и из КПВТ срезавший три немецких танка, прежде чем его накрыли чем-то артиллерийским.
Помню вой самолетов, бомбящих кого-то на окраинах, и помню вызванную этим надежду, что мы продержимся, что навешаем еще люлей ненавистным выродкам.
Помню жуткий вой падающих мин — привет от фашистских минометов. Помню, как в обороняемый дом — то ли третий, то ли четвертый уже (ибо фашистов оказалось не просто много — а охренительно много, и нас просто не хватало, а они все лезли, и лезли, и лезли), влетела граната и наш взводный — которого, кстати, Иваном кличут — в невероятном прыжке подхватил ее и швырнул обратно.
И последняя картинка. У меня кончились патроны, и я наклоняюсь за магазином убитого осколком снаряда бойца. В этот момент в дверь влетает оскаленный немец, с перекошенной каской и ненавистным «Маузером». И я, на каких-то рефлексах, бью его в голову прикладом. А потом еще раз. И еще. И еще. Остановил меня какой-то офицер, блин, не помню, как его зовут. Мужик из прибывшей нам на подмогу бригады, вынесшей немцев из городка к чертовой матери. И к тому моменту вместо головы у нациста была уже кровавая каша, месиво из крови, костей и мозгов. И эту картину я не смогу забыть никогда.
Долбаная война.
Алексей Кулагин, заместитель командира роты. Калининградская область
Желая как можно скорее завершить бездарное убиение времени в госпитале, я с самого утра, вместе еще с несколькими такими же нетерпеливыми «ранбольными», осаждал заведующего отделением с требованием немедленной выписки. Тот свирепо отбивался, но еще до полудня некоторым из нас все же удалось добиться своего, и я оказался в числе этих счастливчиков. Кроме меня, еще двое выписанных оказались из нашего батальона. Среди них был башенный стрелок БТР, получивший ожоги в самой первой стычке под Мамоново, к счастью, не слишком серьезные, которые, конечно, еще не зажили, но ему удалось добиться разрешения делать перевязки в своем батальонном медпункте. Вторым был лейтенант, командир взвода из 1-й (можно сказать, насквозь «кадровой») роты, которого при штурме Мамоново слегка привалило обломками стены, и пока он пытался из-под них выбраться, надышался газа из перебитой газовой магистрали. По счастливой случайности, бойцы успели вытащить своего командира из-под завала буквально за минуту до того, как газ полыхнул. Помимо отравления газом, у него были многочисленные ушибы, но в целом он еще легко отделался.
Само собой, мы тут же скооперировались и все вместе рванули в ППД нашего 7-го омсп, на улицу Емельянова. На Герцена, где стоял госпиталь, движение было довольно редкое, поэтому мы пробежали до улицы Тельмана, где и сумели поймать машину. Несмотря на войну, рубли были вполне себе в ходу, и даже цены подскочили еще не слишком заметно.
В расположении полка нас ждало разочарование — колонна машин ушла на юг, к месту дислокации 1-го мсб, еще с утра, а ради троих доходяг, как заявил дежурный офицер, никто транспорт специально гонять не будет. «И встали мы под стягом, и думаем — как быть…»
Первая мысль была — снова поймать машину, заплатить, сколько скажет, и прорываться в родной батальон. Автобусы-то наверняка в Мамоново не ходят, а электрички, может быть, до какой-нибудь промежуточной станции и пускают, но даже до Мамоново — это вряд ли. А нам-то надо было еще дальше!