– Садитесь.
– Как дела в Эксетере? – спросил Уильям, протягивая руки к огню. – Мы видели огромную могилу в Сент-Сативоле…
Ричард, опираясь обеими руками на палку, проворчал:
– Они роют другую, за стенами, возле Кралдича, где раньше проходила Ламмасская ярмарка. Твой брат прав: добра в мире почти не осталось. – Он наклонился вперед и палкой подтолкнул полено в очаг. – Сегодня никто не ходит в церковь. Все священники сбежали, укрылись в своих загородных домах. Рынки почти опустели – никто не хочет везти зерно в город. Каждое утро тех, кто умер за ночь, выносят на улицы, чтобы возчики их подобрали. Вот так мы в последний раз видим любимых людей – их тела валяются на улицах, над ними вьются мухи, а потом грязные могильщики сваливают их на повозки и увозят прочь.
Появилась Сюзанна. Она оказалась пухлой молодой женщиной с черными волосами – так мне показалось в тусклом свете очага. Темная туника делала ее кожу ослепительно белой. Интересно, где ее муж, подумал я. Но в эти дни лучше не задавать подобных вопросов.
– Он уснул наконец-то, – сказала Сюзанна отцу.
– Хорошо, – кивнул Ричард. – Этот младенец голоден. Уильям заплатил мне, надеясь, что ты сможешь его накормить.
– А я что-то получу? – потребовала Сюзанна.
– Конечно, цветочек. Но это золотая монета, она стоит сорок пенсов. Я разменяю ее и отдам тебе достойную долю.
– Достойную? – переспросила Сюзанна, глядя на нас с Лазарем.
– Десять пенсов, – сказал Ричард.
– Вор!
– Двадцать.
Она кивнула и повернулась ко мне.
– Это мальчик или девочка?
Я замешкался.
– Его зовут Лазарь…
Ребенок снова заплакал. Сюзанна забрала его и расстегнула платье.
– Ему нужно не только молоко, – заметила она. – Когда вы в последний раз меняли ему пеленки?
– Утром, в Хонитоне. – Лазарь сосал грудь, но не с той жадностью, какой я от него ожидал. – На постоялом дворе, где мы останавливались, была кормилица.
Я посмотрел на Уильяма, но он глядел на огонь, стараясь не встречаться со мной взглядом. А вот Ричард смотрел на меня с подозрением.
– Когда, ты сказал, умерла твоя жена?
– Вчера утром.
– И ты едешь один, с ребенком? Только с Уильямом?
– А что мне делать? Господь в великой мудрости его взвалил на меня это бремя.
Наступила тишина. Уильям по-прежнему не смотрел на меня.
– До Мортона полдня пути, – сказала Сюзанна, глядя на ребенка, который то сосал, то снова порывался заплакать. – Я накормила его, накормлю, когда он проснется, и еще раз утром, перед вашим уходом. Думаю, он проспит всю дорогу. Ваша ходьба укачает его.
Я благодарно кивнул. Сюзанна улыбнулась. Ее щедрость и доброта успокоили меня.
– Ричард! – неожиданно воскликнул Уильям, поворачиваясь к хозяину. – В прежние времена у тебя всегда имелся бочонок эля. Не говори мне, что эта добрая традиция пала жертвой чумы!
Ричард поднялся, тяжело опираясь на палку.
– Ячмень мы бережем на хлеб, ты же понимаешь… Но могу угостить тебя добрым сидром. Яблоки с моих деревьев, за городскими стенами.
– Было бы здорово!
Ричард взял черпак с бочки с сидром, стоявшей в темном углу, и осторожно наполнил большую чашу с двумя ручками. Я слышал, как он медленно льет сидр. Вернувшись к огню, он сказал:
– Женщина по соседству год назад потеряла мужа. Я сделал ей два новых замка для дома, а она расплатилась со мной садом. Ей страшно жить одной. Когда я увидел сад, там было полно гнилых яблок на сидр. – Он сделал глоток, передал чашу Уильяму и сел. – Если бы я не был осторожен, то смог бы сделать состояние на замках. Сейчас такое время…
– И на их взломе? – усмехнулся я. – А как же те, кто умер в запертых домах, не имея рядом никого, кто вынес бы их тела на улицу?
Ричард промолчал.
Уильям, не произнося ни слова, передал чашу мне. Он сидел и смотрел в огонь. Я принял чашу, поднес ее ко рту и ощутил сладость сидра. Потом я передал ее Сюзанее, которая все еще пыталась кормить ребенка.
– Потом, когда он успокоится, – сказала она, подняла качальную доску и стала разворачивать пеленки.
– Вы наверняка голодны, – сказал Ричард. – Там осталось немного похлебки.
– У нас есть ветчина к ужину, – ответил Уильям. – И немного…
Но прежде чем он договорил, Сюзанна издала дикий вопль. Она только что держала Лазаря на руках и вдруг отшвырнула его в сторону, зажав рот ладонью. Она смотрела на него с ужасом.
– Как вы могли?! Будьте вы все прокляты! Будьте прокляты!
Она повернулась ко мне. Я смотрел на вопящего Лазаря, на испачканные пеленки – и на черные пятна на его ручках и ножках. Я попытался подняться, но тут Сюзанна ударила меня по лицу. Свеча погасла, комнату освещал лишь огонь очага. На голову мою обрушилась палка. В тусклом свете очага я видел, как Сюзанна швырнула в огонь пеленки, а потом пинком отправила туда же ребенка. Я чуть не оглох от дикого визга. Я попытался достать ребенка, но только обжег руки. Пеленки ярко вспыхнули, и я увидел, как обугливается кожа, и жир капает с крохотных ножек. Что-то ударило меня по спине, и я рухнул, лишь чудом не оказавшись лицом в очаге. Я откатился в сторону, укрывшись в углу комнаты.
– Убирайтесь! Убирайтесь немедленно! – орал Ричард. – Убирайтесь оба!
– Ричард, – пытался уговорить его Уильям, – это ужасная…
– Убирайтесь! – визжала Сюзанна. – Вы слышали, что сказал отец! Убирайтесь, или я убью вас обоих!
Ричард вдруг умолк. Он не кричал. Он замер, осознав, что позволил дочери кормить грудью зараженного чумой ребенка. В этот момент меня охватило чувство глубокого раскаяния. Даже не взяв свою дорожную суму, я бросился к двери, отодвинул засов, распахнул ее и выбежал в кромешный мрак под проливной дождь.
Я не видел, куда бегу, и сразу же споткнулся на неровной дороге. Упав на колени, я чувствовал, как дождь струится по лицу и волосам. Запахи навоза и грязи душили меня. Мне нужно бежать, нужно броситься в чумную яму вместе с мертвыми и ждать Божьего суда.
Мысль о жене и детях заставила меня подняться. Я стер грязь с лица, вытер губы и снова рухнул на колени. Дождь хлестал по спине, одежда моя промокла. Я поднялся и зашагал вперед, не представляя, куда иду. Плащ, туника и рубашка промокли насквозь. Впереди я увидел фонари городской стражи и остановился, чтобы они меня заметили. Но из-за дождя они низко опустили свои капюшоны и не обратили на меня внимания.
Я оказался на улице, ведущей к южным воротам, рядом с постоялым двором «Медведь». От дождя я укрылся под навесом у входа в большой особняк. Я был так одинок! Мне хотелось увидеть хоть одно дружеское лицо, но в этом городе моими друзьями были только статуи, которые я сам и вырезал. Собор был обнесен высокой каменной стеной. Она тянулась вдоль одной стороны соборного квартала: можно было подняться на парапет возле южных ворот, где домики примыкали прямо к старым стенам. Достаточно было найти какую-нибудь бочку – и вы оказывались на крыше одного из этих домиков, а по ней можно было уже подняться на стену. Оказавшись на парапете, можно было пройти по стене и спрыгнуть прямо во двор епископского дворца.
Дорогу я нашел не сразу. К тому времени, когда я дошел до западного фасада собора, дождь кончился. Я поднялся к скульптурам и потянулся, чтобы в темноте коснуться нижнего ряда ангелов, одного за другим. Мои пальцы скользили по мокрому камню. Я вспоминал, когда вырезал эти руки и лица. Тогда моим мастером был Уильям Джой. Он всегда говорил, что скульптуры мои были бы лучше, если бы я их любил. «Пусть фигуры работают сами, – твердил он. – Пусть они улыбаются, если им хочется. Пусть они обнимаются, пусть танцуют… Пусть у них будут собственные тайны». В темноте я не видел скульптур, но знал, что они здесь, рядом, танцуют и шепчутся. Я поднялся на фундамент и потянулся к царям Ветхого Завета, которых я вырезал над ангелами. Я припал к их стопам – так же, как в библейские времена приговоренные к смерти припадали к стопам царей, моля о пощаде. На башенке, расположенной справа от больших западных врат, я вырезал фигуру царя, вдохновившись портретом короля Генриха Третьего. Под ним находился ангел, прикрывавший крылом колонны, на которых стоял царь. А вон ту фигуру, чуть выше, я вырезал по подобию старого соборного казначея: он всегда здоровался с нами, когда мы трудились во дворе собора. На одной консоли я изобразил собственного отца. Консоль была расположена довольно высоко, и я подумал, что никто ее не увидит. Никто, кроме Бога. Все резчики, трудившиеся в соборе, изображали близких людей. Если разобрать собор по камешкам и изучить его, то станет понятно, что величественное здание построено из наших повседневных нужд и устремлений – из любви сотни простых людей. Все великие церкви таковы. Они только кажутся огромными, бесстрастными, благородными и величественными, но если подойти поближе, сразу ощущается сердцебиение прошлого, и понимаешь, что они состоят из тысяч лиц возлюбленных, матерей, отцов и друзей. Все это те самые маленькие чудеса, о которых мы мечтали во время работы. Я спустился с фундамента и вернулся к северному краю фасада, где когда-то давно мы делали ручки, чтобы подниматься на западный фасад без помощи лесов.
Поднялся я так же легко, как когда-то: пальцы сами вспоминали, за что хвататься – за плечо этой фигуры, за ногу той… Скоро я был уже наверху. Пальцы мои ощупывали знакомые башенки. «Скульптуры следует слушать, – говорил Уильям Джой. – Если услышишь прекрасно изваянную фигуру, она наполнит твой разум красотой». И сейчас я слушал. Какое бы горе я ни принес в мир, работа моя убеждала меня в том, что намерения мои были чисты и имели хорошие последствия.
Но что делать дальше? Я сидел под ледяным дождем, не видя ничего вокруг. Царила полная тишина, изредка нарушаемая криками отчаяния. Мне не верилось, что Лазарь мертв. Я стал раскачиваться из стороны в сторону, тихо напевая: «Весело бывает летом…»
Я помнил, как эту песню в детстве пела мне мать, и память снова вернула меня в счастливые времена. Когда мы с Саймоном и Уильямом были еще мальчишками, мы посещали воскресную школу. Как-то раз ректор – гадкий человек по имени Филипп де Воторт, чтоб ему вечно жариться в пекле, – сказал нам, что псалмы Давида – самая прекрасная музыка на свете. Саймон спросил, откуда ему это известно. А священник ответил, что может судить о таких вещах, поскольку обладает знаниями и опытом. Но когда он запел, голос его был подобен скрежетанию ржавого лезвия. Мне не поняли ни одного слова – ведь пел он на латыни. И тогда я поднял руку и сказал, что его псалмы вовсе не так красивы, как песенка про лето, которую поет нам мама. Священник жестоко отхлестал меня розгой по рукам. Я плакал от боли и взвизгивал каждый раз, когда розга опускалась на мои пальцы. Сквозь слезы я бормотал: «Почему вы наказываете меня?! Ведь я сказал правду!» За это меня наказали еще раз. Но как только мы вышли из церкви, братья хлопнули меня по спине и трижды прокричали «ура!» в мою честь на рыночной площади. А когда мы подходили к Крэнбруку, они подняли меня на плечи – отец видел, как они внесли меня в дом. Он перестал смазывать ось мельничного колеса жиром, вытер руки и направился к нам. Когда братья рассказали ему о том, что произошло, он сказал: «Джон, ты хороший парень. Никогда не забывай, что голос твоей матери чистым и приятным сделал сам Господь. Но Господь не создавал священников – он создал людей. Некоторые из них – хорошие люди, другие – дурные. И единственный способ разобраться – сказать им правду. Сегодня за ужином ты будешь разрезать мясо – это твоя награда».
От воспоминаний меня отвлек скребущий звук в темноте. От испуга я затаил дыхание, но звук повторился.
Здесь, над каменными фигурами фасада собора, рядом со мной был кто-то еще.
Я подвинулся и вытянул руку – а вдруг этот кто-то опасен? Но он не пытался скрыть свое присутствие. Я слышал, как он потирает руки, пытаясь согреться, и кашляет. Через минуту он запел:
Я похолодел от ужаса.
– Кто здесь? Кто ты?
– Ты знаешь меня, Джон, – ответил голос, очень похожий на мой.
– Кто ты?
– Они зовут меня Джоном…
– Как ты сюда попал? Ты был каменщиком?
– Ты знаешь, кто я…
– Ты Джон Комб? Тот, кто работал со мной в Солсбери, а потом отправился к кругу гигантов?
– Нет. Я родился в Крэнбруке, а сейчас живу в Рейменте, в усадьбе Рей.
Я лишился дара речи.
– Нет! Это я! Ты самозванец!
– Нет. Я – это ты!
– Убирайся прочь! – закричал я и услышал, как мой голос отдается от каменных стен. Горький вопль вернулся ко мне, отразившись от крыши собора. Я отодвинулся чуть дальше.
– Тебе от меня не избавиться, – произнес голос.
Я услышал шепоты мужчин и женщин в соборе – казалось, меня окружают десятки тысяч призраков. Их отчаяние буквально сочилось сквозь камни.
– Где мой брат?
– Я оставил его в доме кузнеца Ричарда – ты же знаешь…
– И где он сейчас?
– Я не знаю, потому что этого не знаешь ты.
– Ты говоришь не так, как я.
– Меня не мучает и твоя боль – из-за той ссадины, под правой рукой…
Теперь мне казалось, что голос звучит отовсюду. Я попытался лягнуть его правой ногой, но ощутил лишь пустоту и скользкую поверхность свинцовой крыши.
– Господи Иисусе, помоги мне, – пробормотал я.
– Наша мать поет лучше священника, – сказал голос.
– Прекрати! – крикнул я, но голос снова запел:
– Весело бывает летом…
Я снова лягнул его ногой и снова не ощутил ничего, кроме каменного парапета.
Я рухнул на колени, прижался лбом к холодному свинцу и начал молиться:
– О Мария, Матерь Божия, и святой Лазарь, чей праздник наступит завтра, и святой Петр, защитник этой церкви, спасите меня от этого безумия!
– Я – твоя совесть, Джон.
Я потерялся, как моряки на дрейфующем судне. Я рухнул в мрачнейшее море.
– Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли…
– Прекрати! Прекрати это! – кричал я, колотя кулаками по парапету. Я разбил костяшки пальцев, и они болели так же сильно, как в тот день, когда священник наказал меня.
Я чувствовал, что рядом кто-то есть, кто-то ждет… Камни шептались…
– Ты не получишь мою душу, – пробормотал я. – Ты не получишь мою душу!
– Разве ты не понимаешь, что почти ничего не сделал, чтобы заслужить царствие небесное?
– Я… Я пытался спасти ребенка…
– Но именно из-за тебя младенец погиб в пламени, – ответил голос. – Теперь умрет и кузнец, и его дочь, и ее ребенок.
– Мне так жаль… Мне очень жаль…
– Что ты сделаешь, чтобы это исправить?
– Как это исправить? В мире столько дурного и неправильного… Как я могу склеить все разбитые горшки в этом городе, вернуть все исчезнувшие улыбки, залечить все разбитые сердца и прикушенные языки? Как я могу исправить творение Господа, если этого не смог даже сам Он?
Наступила тишина.
– Почему ты думаешь, что Господу нужно только совершенство? – спросил голос. – Если ты веришь, что все на небесах и на земле создано Господом, то почему не веришь, что он создал грех? Сожаления? Неудачи? Как ты думаешь, кто создал проклятие?
– Я верю в милосердие Господа…
– Разве не веришь ты в то, – продолжал голос, – что если бы Бог желал совершенства своего творения, то этого не случилось бы мгновенно и радостно? Как могла бы существовать праведность, если бы не было греха?
– Как могу я исправить то, что совершил?
Голос молчал. Я услышал ответ через несколько минут, которые показались мне вечностью.
– У тебя есть семь дней на то, чтобы спасти свою душу. Если ты покоришься мне.
– Покорюсь тебе? Как?
– Отправляйся в Скорхилл, к кругу камней.
Я ждал чего-то еще, но вокруг царила тишина. Ни шепотов, ни песен, ни голоса. Я не слышал, как этот кто-то ушел. Я ничего не видел. Я был на крыше собора в полном одиночестве и мраке и дрожал от холода.
Теперь я не понимал, явился ли мне ангел, чтобы спасти мою душу, или меня искушал демон, желавший купить ее. Может ли судьба человека зависеть от слов, произнесенных шепотом во мраке ночи? Я не знал, но я знал, что Бог или дьявол задал мне вопрос, и единственный способ ответить на него – отправиться в Скорхилл.
II
Я не спал до рассвета. Как только веки мои опускались, я тут же просыпался. Я видел чаек, которые кружили над собором и городскими стенами и посылали хриплые проклятия людям, сновавшим внизу. Птицы усаживались на крышу церкви, расположенной западнее собора, и с холодным безразличием оглядывали страдающий город. Ветер раздувал мой капюшон, а я с тем же холодом смотрел на птиц. Наступил день святого Лазаря. Я закусил губу, вспомнив несчастного младенца. Но я не мог не понимать, что его душа – одна из многих, отлетевших этой ночью. Люди выносили умерших из домов и оставляли на улицах для могильщиков. Они с ужасом смотрели на тела, появившиеся прошлым вечером, на трупы любимых дочерей и сыновей.