Все эти воспоминания скоро уйдут в прошлое.
У Коссика мы сошли с дороги и побрели по еле заметной тропинке среди камней, дрока и вереска. Я тщетно пытался справиться с дурнотой. Меня вырвало на большой куст засохшего папоротника. Ноги у меня подкосились, я весь дрожал от холода и одновременно обливался потом. Без сил я опустился на большой камень. Во рту стоял кислый вкус рвоты. Я сплюнул и увидел в слюне кровь.
Уильяма била крупная дрожь. Он сел рядом со мной.
– Как долго это продлится?
– Может быть, быстро. А может быть, несколько дней. Несколько человек в Солсбери болели три-четыре дня. Один прожил целых шесть.
– Господи Иисусе… – Уильям закрыл лицо руками и замолчал. Потом он опустил руки и долго смотрел влево, на гряду холмов. – Помнишь Кристину из Люведона?
– Помню, – кивнул я. – У нее были длинные черные волосы и добрая улыбка. И бедра у нее были славные, как у коровки.
– Она была у меня первой. Муж ее ушел на охоту на пустошь. Она заметила меня на дороге и попросила ей помочь: ей было никак не справиться с упрямым бараном. Не говоря ни слова, она повела меня через лес подальше от Люведона, а потом неожиданно остановилась, обхватила мое лицо руками и поцеловала. Меня никто никогда так не целовал. Верой клянусь, я никогда этого не забуду. А потом она толкнула меня на землю и оседлала, задрав юбки до пояса. Честно говоря, она взяла меня увереннее, чем я трахал французских девок. Как ты думаешь, это считается грехом?
– Ведь были и другие, потом… Правда? – меня скрутил приступ боли.
– Больше, чем я могу сосчитать.
– Если ты не можешь их сосчитать, значит, это грех. Ты должен был хотя бы имена их запомнить.
– Зачем мне сдались их имена?
Мы снова замолчали.
– Я завидую тебе, Джон, – неожиданно прохрипел Уильям, схватившись за живот и сморщившись от боли. – После тебя хотя бы что-то останется…
– Что?
– Твои дети. Твои скульптуры. А кто вспомнит Уильяма Берда? Священники не станут молиться обо мне. Дом мой сдадут другим людям. Ты хотя бы исчезнешь не бесследно.
– Люди будут видеть твое лицо, – ответил я.
– Нет. Я исчезну, как песок в океане.
– Они увидят тебя на соборе. Твое лицо я изобразил на алтаре в часовне святого Эдмунда.
Уильям задумался.
– Ты правда сделал это?
– Конечно. Я изобразил тебя еще в часовнях святого Андрея и святой Екатерины. И в западном клуатре, хотя там ты получился не очень похожим.
– Почему?
– Там слишком большие уши, а леса разобрали прежде, чем я смог это исправить.
– Ты – хороший брат, – сказал Уильям, хватаясь за грудь и раскачиваясь на камне. – Даже несмотря… на это… Прямо перед Рождеством…
Рождество. Я никогда больше не увижу, как озаряются радостью лица моих сыновей при виде такого обилия мяса. Я не увижу наш дом, дверь, увитую плющом, и омелу под карнизом. Я не увижу сияющей улыбки Кэтрин, когда она присматривает за нашими мальчиками.
Я посмотрел на пустошь.
– Как далеко отсюда до Скорхилла?
– Что?
– До того каменного круга на пустоши, куда мы бегали как-то с Джоном Парлебеном, Уильямом Кеной и другими жестянщиками. Далеко это отсюда?
– Миль восемь-девять… А что?
– Мне нужно туда…Чтобы спасти мою душу…
– Что?! Ты с ума сошел!
– Нет, я… Мне нужно туда.
Уильяма снова вырвало.
– У тебя есть кошель того ребенка. Пожертвуй деньги церкви, и священники будут молиться за тебя.
– Это не мои деньги, чтобы жертвовать их. Ведь бедный ребенок погиб в огне.
– Зачем тебе в Скорхилл?
– Прошлой ночью я слышал голос… На соборе…
– Голос?
– Да.
– Ты сошел с ума.
– Может быть. Но голос велел мне идти в Скорхилл, чтобы спасти свою душу. Было бы безумием притворяться, что я этого не слышал. Подумай: Иисус ушел в пустыню, которая наверняка была такой же, как наша пустошь. Отцы Церкви тоже уходили в пустыню – они строили там первые монастыри. В пророчествах Исайи говорилось о том, что посланец Господа был голосом, вещающим в пустыне. А Иоанн Креститель крестил кающихся не в церкви, но в пустыне, в чистых водах Творения. Пустыня – это истинное творение Господа, чистое и незамутненное.
Уильям опустил глаза.
– Ты был счастливым человеком при жизни. Я все отдал бы, чтобы иметь такую жену, как Кэтрин. Но сейчас мы одинаковы – нас рвет, мы плюемся, нас трясет… А ты еще и последний ум потерял…
– Как человек может потерять свой ум? Если это его ум, он не может его потерять.
– Бред сивой кобылы! Тебе кажется, что крики в пустыни – это признак здравого рассудка? Нет, братец. Это означает лишь то, что никому твои стенания не нужны.
Я посмотрел на небо, затянутое тяжелыми тучами.
– Я пойду туда.
– Ради всего святого, Джон, зачем?
– Тот голос знал обо мне, о нашем детстве такое, что известно только мне. Он знал все про тот день, когда я сказал священнику, что наша мать поет лучше его. Он знал, что произошло со мной вчера. Если я доберусь до Скорхилла, может быть, он заговорит со мной снова…
– И чей же это был голос? Ангела?
– Не знаю. Голос был похож на мой. Но откуда нам знать, каков на самом деле голос с неба?
– Вряд ли голос с неба был бы похож на твой. Ты уверен, что с тобой говорил не дьявол?
– А как я мог понять разницу? У голоса не было рогов и копыт…
Лица наши застыли от ледяного ветра. Я отвернулся, и меня снова вырвало. В желудке ничего не осталось, только желчь. Я видел, как темная слизь тянется к земле с моих губ. Вчера я говорил, что мы останемся братьями до конца времен, наивно полагая, что время – наша вотчина. Но сейчас мы уже умирали.
– Может быть, до Скорхилла всего семь миль, – неожиданно сказал Уильям.
– Ты пойдешь со мной?
Он пожал плечами.
– Ты не считаешь это безумием?
– Не дури, Джон. Конечно, это безумие – слушаться воображаемого голоса. Но еще большим безумием будет отпустить тебя одного. Или вернуться к твоим жене и детям. Ты не можешь вернуться домой.
Я посмотрел на Уильяма. Он был прав. Кто сообщит о моей кончине Кэтрин? Уильям тоже болен. И рядом с нами никого нет.
Мир неожиданно опустел…
Зима пришла в третий раз…
Путь к Скорхиллу стал тяжким испытанием. Нас мучила боль, все расплывалось перед глазами. Чувства изменяли нам, а ноги слабели. Мы могли думать только о том, что мы умираем. Эта мысль мучила нас сильнее физической боли. Она, словно острый нож, терзала нашу плоть. Уильям больше не был торговцем шерстью. Никогда больше он не поедет на ярмарку в повозке, набитой шерстью. Никого он не хлопнет по спине и ни с кем не выпьет доброго эля. Никогда ему не перекинуться парой шуточек с людьми, собравшимися на рыночной площади. То, что я был резчиком, теперь не имело никакого значения. Это лишь напоминало о чем-то, что было когда-то…
В Истон-Кросс я посмотрел на вершину холма. Где-то вдали лежал Крэнбрук. Детьми мы с братьями часто гуляли здесь в лесу. Мы вырезали себе палки и атаковали или защищали укрепления старой крепости. В тот день, когда сотник объявил нам с Уильямом, что мы отправимся воевать во Францию, мы отправились сюда, чтобы найти крепкие палки, которые помогут нам в пути. Тогда я думал, что это очень благородно – сражаться за короля Эдуарда и за Англию: ведь я же буду сражаться за эти леса и холмы, за свою родину. Но кто сейчас мой враг? С кем я буду бороться?
Враг живет внутри меня, в моей собственной крови…
Я опустил суму на камень, дрожа и обливаясь потом. Я медленно снял плащ, тунику и пояс. Оставшись в одной рубашке, я достал нож.
– Что ты делаешь? – воскликнул Уильям.
– Кровопускание…
Я закатал левый рукав, поднял руку и почувствовал запах застарелого пота. Запах был отвратителен. Но под мышкой я не увидел того же огромного черного нарыва, как на шее мертвеца в Хонитоне. Мой нарыв был желтоватым, его окружали черные пятна и налитые кровью припухлости – словно на мне вырос чудовищный гриб. Я ненавидел его, но не решался срезать. Это лишь симптом… Я закатал правый рукав и, держа нож в левой руке, нацелился на внутреннюю сторону предплечья. Место найти было несложно: когда-то мне уже пускали кровь. Боль была острой и леденящей, но она казалась здоровой. Из меня вытекала не кровь, но болезнь. Я поразил врага в самое сердце. Мне сразу стало легче. Спустив кровь, я поднял руку и закрутил рукав, чтобы остановить кровотечение. В изнеможении я откинулся на камень.
– Тебе следовало стать хирургом, – сказал Уильям.
– Резать камень проще…
Я поднялся. Голова у меня закружилась, и меня снова вырвало, но желудок был совершенно пуст. Я поднял свою тунику и неуклюже принялся натягивать ее через голову. После нескольких попыток мне это удалось. Я застегнул пояс и накинул плащ – он показался мне очень тяжелым.
– Надо идти, – сказал я, поднимаясь на ноги и глядя в темнеющее небо.
– Пусти кровь и мне тоже, – приказал Уильям.
Какое-то время мы молчали. Тишину нарушало только вечернее пение птиц. Я видел кровавые пятна на шее и щеках Уильяма, не закрытых бородой. Я покачал головой.
– Я никогда не пускал никому кровь. Только себе. Я знаю, где это можно сделать…
– Джон, то, что случилось вчера, уже случилось. Время вспять не обратить. Но я все же верю в тебя. Тебя ведет Бог. Сделай же для меня то же, что сделал для себя.
– Я не знаю…
– Что может случиться?
Уильям скинул свой плащ и с большим трудом стянул через голову тунику. Увидев, как он закатывает рукав рубашки, я задрожал. Уильям протянул мне руку.
– Я не вижу места…
– Ради Христа, Джон, режь, где захочешь.
Я надрезал кожу. Кровь брызнула и потекла по руке.
– Пусть течет, – сказал я, утирая холодный пот со лба. Когда вытекло достаточно, я поднял его руку. – Держи ее так. Наклонись вперед, пусть чистая кровь прильет к голове.
Уильям подчинился. Он тяжело дышал.
– Мне кажется, что вся жизнь проходит перед глазами, – сказал он.
– Расскажи, когда ты был счастливее всего…
– Когда в первый раз был с Кристиной из Люведона.
– В первый?
– Ее муж часто охотился.
Когда Уильям пришел в себя, мы пошли дальше, медленно пробираясь между деревьями. Хотя деревья уже давно облетели, под их кронами стало гораздо темнее. Мы двигались медленно, спотыкаясь о толстые корни. Я подвернул правую щиколотку. Я часто наступал в лужи и чувствовал, как холодная вода заливает ноги. Сквозь просвет в тучах выглянула луна, и переплетенные голые ветви стали серебряными. Казалось, что мы идем по остову гигантского корабля.
Когда совсем стемнело, Уильям выдохнул:
– Хватит!
Я оглянулся и увидел, что он упал. Я подхватил его под руки.
– Поднимайся, Уильям! Если останешься здесь, к утру умрешь.
– Я больше не могу идти. Ноги меня не слушаются. У меня кружится голова, и я не понимаю, куда идти. У меня онемели пальцы. Я и пошевелиться не могу…
Я попытался поднять его, но он был слишком тяжелым.
– Поднимайся, Уильям! Помнишь, где был старый лев? Представь, что там, на пустоши, самая прекрасная женщина, созданная Господом…
– Самую прекрасную женщину я видел в лондонском переулке, – ответил он. – Она была очень юной и шла с отцом. Я стоял и смотрел ей вслед. Я увидел, как она вошла в церковь… Тогда я был словно в трансе…
– Представь, что она там, на пустоши, и ждет тебя… А отца ее рядом нет.
– Нет. Она не замужем…
– И что с того? Ты и сам не женат.
– Из замужних женщин получаются отличные любовницы. Они точно знают, чего хотят.
– Значит, она замужем. А муж ее ушел на охоту.
– Нет, все кончено… В моем теле больше нет желаний…
– Уильям, я не позволю тебе остаться здесь. До пустоши осталось меньше мили…
– Мне кажется, что я… – Он закашлялся, начал отплевываться, потом снова закашлял.
– Ради всего святого, Уильям! – закричал я. – Пожалуйста! Я не могу уйти и бросить тебя. Но я не могу и лечь здесь и ждать смерти. Мы добрались сюда, потому что нас было двое. Помнишь те одинокие трупы вдоль дороги? Никто не помог им. Нас не похоронят по христианскому обряду, это я знаю, но мы не можем просто лечь и ждать смерти… – Я утер пот с лица. – Если мы так поступим, наши родители на небесах будут стыдиться нас. Если не для меня, то ради них, поднимись, Уильям!
Я снова подхватил его под руки. Он вцепился в мой рукав и попытался подняться. На этот раз это ему удалось. Он оперся на меня, тяжело дыша. Нарыв под левой рукой болел еще сильнее, словно я нес на плече свою суму. Тут я понял, что у Уильяма уже нет его сумы. Мы почувствовали запах холодной земли. Над нашими головами свистел ветер, он выл среди безжизненных ветвей, и те стукались друг о друга в темноте.
Наконец, мы выбрались на пустошь. Здесь уже ничто не мешало ветру, и он трепал траву, дрок, сухой папоротник и вереск. Ветер выл в наших ушах и морозил щеки. Держаться на ногах стало еще труднее. Над головой проносились тучи, в просветах изредка выглядывала луна. Впереди брезжила тонкая линия горизонта. По кочкам, камням и впадинам мы добрались до вершины первого хребта и начали спускаться по влажному мху. Обувь наша безнадежно промокла.
Так мы добрались до холма Скорхилл.
Я в очередной раз зацепился штанами за куст дрока. Поредевшие тучи стремительно проносились по лику луны, но потом большая черная туча полностью закрыла луну.
Уильям положил руку мне на плечо:
– Тихо!
Я прислушался. Когда вой ветра стих, я услышал журчание ручья в камнях.
Мы спустились к ручью и пошли по берегу. Ветер стих, и мне послышались жалобные голоса над пустошью. Я вспомнил Эксетер. Я был измучен. Каждый шаг по влажной болотистой почве давался мне с трудом. Я видел темные очертания каких-то фигур и яркие пятна – словно придавил глаза пальцами. На небе я видел синие и оранжевые всполохи, а потом целое кровавое озеро. Вновь поднялся ветер.
Нам никак не удавалось найти круг.
– Давай вернемся в лес, – сказал Уильям. Я с трудом расслышал его из-за воя ветра. – Под деревьями можно укрыться.
Я боялся ответить. Все мое тело ныло и болело. Мне было все равно, где упасть. Но Уильям, споткнувшись несколько раз в темноте, остановился. Он взял мою руку и положил ее на холодный, мокрый камень на уровне груди. Тучи снова разошлись, и я увидел призрачный каменный круг – две дюжины каменных столбов стояли на небольшом расстоянии друг от друга. Чуть в стороне и немного выше находился еще один камень – он упал, и сейчас от него отражался свет луны.
Мы пришли.
Уильям направился в центр круга. Я, спотыкаясь, побрел за ним. Луна снова скрылась за тучами. Мы оказались в полной темноте, и ветер выл вокруг нас.
– Что теперь? – спросил Уильям.
– Нам нужно молиться…
Я преклонил колени и прижался лбом к земле, защищая лицо от жалящих укусов ветра.
– Что это за свет вон там? – спросил Уильям.
– Отражение луны.
– Нет, не может быть. Луну скрывают тучи.
Я посмотрел наверх. Свет продолжал гореть, словно на камни упала звезда.
На пустоши я снова услышал далекий, рыдающий голос. Уильям начал читать «Отче наш». Это место вселяло в меня страх. Но то, что скрывалось за пределами каменного круга, на продуваемой ветром пустоши, страшило нас еще больше. И оттуда донесся женский голос. Он больше не рыдал и не стонал, но пел – очень медленно.
Мгновение – и мы снова слышали только вой ветра.
– Это был голос нашей матери, – прошептал Уильям.
– Может быть, ее дух поможет нам…
– За этим мы и пришли? Чтобы она наставила нас?
– Вы здесь, потому что не хотите умирать, – произнес голос, который я слышал в соборе.
– Ты слышал это? – спросил Уильям.
– Я не могу дать вам то, о чем вы просите, – продолжал голос. – Я не в силах даровать смертным долгую жизнь. После этой ночи вы проживете еще шесть дней. Этого не изменить. Но ты доверился мне, Джон из Реймента, и пришел сюда. И я тоже доверюсь тебе. Ты увидишь то, чего не видел ни один из живущих.