Лучшее за год 2005. Мистика, магический реализм, фэнтези - Суэнвик Майкл 7 стр.

— Чудесно, так рисковать собственной жизнью, чтобы что-то доказать.

— Что ж, ты права насчет того, что я хочу доказать, Мэйлин, — сказал он, глядя прямо в лицо моей матери и качая головой, будто они вели частный разговор, — но эти конфеты я держу дома повсюду, чтобы избавиться от привычки курить. Я заказал их по «Солдатскому каталогу». Они совершенно безопасны.

— А я и не говорил, что конфеты от них, — сказал Бобби и посмотрел сначала на мою мать, а потом огляделся вокруг, пока не уставился на мое лицо, но я притворилась, что не заметила.

Когда мы уходили, мать взяла меня за руку, ее красные ногти впились в мое запястье.

— Молчи, — сказала она, — и пикнуть не смей. — Она отправила меня к себе в комнату, и я уснула в одежде, все пытаясь придумать, какими словами мне извиниться.

На следующее утро, заслышав звон колокольчиков, я хватаю буханку хлеба и жду на крыльце, пока они снова поедут наверх по холму. Тогда я встаю у них на пути.

— А теперь чего тебе надо? — спрашивает Бобби.

Я протягиваю буханку, словно это крошечный младенец, которого поднимают в церкви перед ликом Бога. Девочка, льющая слезы, заплакала еще громче, ее сестра вцепилась в руку Бобби.

— Что это ты надумала? — закричал он.

— Это подарок.

— Что еще за глупый подарок? Убери его сейчас же! Ради всего святого, пожалуйста, опусти его!

Руки мои падают, обвиснув по бокам, буханка болтается в сумке, которую я держу в руке. Обе девочки рыдают.

— Я всего лишь хотела быть доброй, — говорю я, и голос мой дрожит, как у Женщины-Птицы.

— Бог ты мой, разве ты ничего не знаешь? Они боятся нашей еды, неужели ты даже этого не знаешь?

— Почему?

— Из-за бомб, ну и дурочка же ты. Хотя бы чуточку соображала.

— Не понимаю, о чем ты говоришь.

Козы гремят своими колокольчиками, тележка перекатывается на месте.

— О бомбах! Ты что, учебников по истории не читала? В начале войны мы отправляли им посылки с продуктами такого же цвета, что и бомбы, — они взрывались, когда кто-нибудь прикасался к ним.

— Мы так делали?

— Ну, наши родители делали. — Он качает головой и тянет поводья. Тележка с грохотом проезжает мимо, обе девочки жмутся к Бобби, будто от меня исходит опасность.

— Ах, как же мы были счастливы! — говорит отец, погружаясь в воспоминания. — Мы были просто как дети, понимаешь, такими наивными, просто не имели представления.

— О чем, пап?

— Что у нас было достаточно.

— Чего достаточно?

— Да всего. У нас всего было достаточно. Это что, самолет? — Он смотрит на меня своими выцветшими голубоватыми глазами.

— Вот, давай я помогу тебе надеть каску.

Он шлепает по ней, ушибая свои слабые руки.

— Перестань, папа. Прекрати!

Он нащупывает скрюченными артритом пальцами ремешок, пытается расстегнуть, но понимает, что бессилен. Прячет лицо в покрытых пятнами ладонях и рыдает. Самолет с гулом пролетает мимо.

Теперь, когда я вспоминаю, какими мы были тем летом, до трагедии, до меня начинает доходить скрытый смысл того, о чем мой отец пытался рассказать все это время. Вовсе не о пирожных и почтовых каталогах, и не о том, как они прежде путешествовали по воздуху. Пусть он и описывает всякую ерунду, он совсем не это имеет в виду. Когда-то у людей было другое ощущение. Они чувствовали и жили в мире, которого уже нет, — этот мир так основательно уничтожен, что мы унаследовали лишь его отсутствие.

— Иногда, — говорю я своему мужу, — у меня возникает сомнение — я по-настоящему счастлива, когда счастлива?

— Ну конечно, по-настоящему счастлива, — говорит он, — а как же иначе?

Мы тогда наступали, как сейчас помнится. Манменсвитцендеры со своими слезами, боязнью хлеба, в своих странных одеждах и со своими грязными козами были, как и мы, детьми, и городское собрание не шло у нас из головы, как и то, что задумали сделать взрослые. Мы лазали по деревьям, бегали за мячами, приходили домой, когда нас звали, чистили зубы, как нас учили, допивали молоко, но мы утратили то чувство, что было у нас прежде. Это правда — мы не понимали, что у нас отняли, но зато мы знали, что нам дали взамен и кому мы обязаны этим.

Мы не стали созывать собрание, как они. Наше произошло само собой в тот жаркий день, когда мы сидели в игрушечном домике Трины Нидлз и обмахивались руками, жалуясь на погоду, как взрослые. Речь зашла о домашнем аресте, по нам показалось, что такое невозможно исполнить. Обсудили разные шалости, как, например, забрасывание шариками с водой и всякое другое. Кто-то вспомнил, как поджигали бумажные пакеты с собачьими какашками. Думаю, именно тогда обсуждение приняло такой оборот.

Вы спросите, кто запер дверь? Кто натаскал палок для костра? Кто зажег спички? Мы все. И если мне суждено найти утешение спустя двадцать пять лет после того, как я полностью уничтожила способность чувствовать, что мое счастье, или кого угодно, по-настоящему существует, я найду его в этом. Это сделали все мы.

Может, больше не будет городских собраний. Может, этот план, как и те, что мы строили раньше, не осуществится. Но городское собрание созвано. Взрослые собираются, чтобы обсудить, как не допустить того, чтобы нами правило зло, и также возможность расширения Главной Улицы. Никто не замечает, как мы, дети, тайком выбираемся наружу. Нам пришлось оставить там грудничков, сосавших пальчики или уголки одеял, они не входили в наш план освобождения. Мы были детьми. Не продумали все хорошенько до конца.

Когда прибыла полиция, мы вовсе не «носились, словно изображали дикарские танцы» и не бились в припадке, как сообщалось впоследствии. Я до сих пор вижу перед собой, как Бобби с влажными волосами, прилипшими ко лбу, горящими щеками, танцует под белыми хлопьями, падающими с неба, которому мы никогда не доверяли; как кружится Трина, широко раскинув руки, и как девочки Манменсвитцендер со своими козами и тележкой, груженной креслами-качалками, уезжают от нас прочь, и колокольчики звенят, как в той старой песне. Мир опять стал безопасным и прекрасным. За исключением здания муниципалитета, от которого поднимались огромные белые хлопья, похожие на привидения, и пламя пожара пожирало небо, словно голодное чудовище, не способное насытиться.

Джордж Сондерс

Красная ленточка

Вечером следующего дня я обошел место, где все это случилось, и нашел ее маленькую красную ленточку. Я принес ее домой, бросил на стол и сказал:

— Боже мой, боже мой.

— Ты только хорошенько смотри на нее, и я тоже все смотрю на нее, — сказал дядя Мэтт. И мы никогда этого не забудем, ведь правда?

Первым делом, конечно же, надо было найти тех собак. Оказывается, они отсиживались позади того самого места — места, куда приходили малыши с пластиковыми мячиками в барабанчиках, где они отмечали дни рождения и тому подобное, — собаки прятались в том вроде как укромном уголке под обломками деревьев, сваленными туда жителями нашего городка.

Так вот, мы подожгли обломки и затем застрелили трех из них, когда они выскочили.

Но эта миссис Пирсон, она-то все и видела… Так вот, она сказала, что их было четыре, четыре собаки, и на следующий день мы узнали, что та, четвертая, забралась на площадку Муллинс Ран и покусала пса Эллиотов Сэдди и того белого Маскерду, который принадлежал Эвану и Милли Бэйтс, живущим по соседству.

Джим Эллиот сказал, что сам прикончит Сэдди, и для этого одолжил у меня ружье, и сделал это, после чего посмотрел мне прямо в глаза и сказал, что соболезнует нашей потере, а Эван Бэйтс сказал, что не сможет сделать это и что, может быть, я смогу? Но потом в конце концов он все-таки повел Маскерду на эту вроде как полянку — все еще называют ее Лужайкой, там обычно устраивают барбекю и всякое такое, — он еще грустно пихал пса ногой (легонько так, Эван ведь совсем не злой), когда тот хотел его цапнуть, и приговаривал: «Маскер, вот черт!», а потом он сказал: «Ладно, давай!», когда приготовился к тому, что я должен был сделать, и я сделал это, и позже он сказал, что соболезнует нашей потере.

Около полуночи мы нашли четвертую собаку, она грызла себя за хвост позади дома Бурна, и Бурн вышел и держал фонарь, когда мы кончали псину, и помог погрузить ее на тачку рядом с Сэдди и Маскерду, в наших планах было — доктор Винсент говорил, что это лучше всего, — сжечь тех, кого мы выявили, чтобы другие животные… ты же знаешь, они едят мертвечину, — так или иначе, доктор Винсент сказал, что лучше всего их сжечь.

Когда четвертая была уже на тачке, мой Джейсон спросил:

— Мистер Бурн, а как же Куки?

— Ну, я так не думаю, — сказал Бурн.

Старый Бурн был по-стариковски нежен с собакой, у него ведь больше никого не было на этом свете, вот, например, он всегда называл ее «моя подружка», к примеру: «Может, прогуляемся, моя подружка?»

— Но она же в основном дворовая собака? — спросил я.

— Она почти полностью дворовая собака, — сказал он. — Но все равно мне не верится.

Тогда дядя Мэтт сказал:

— Так, Лоренс, что до меня, то я этой ночью здесь, чтобы удостовериться. Думаю, ты меня понимаешь.

— Конечно, — сказал Бурн. — Я все отлично понимаю.

И Бурн вывел Куки, и мы ее осмотрели.

На первый взгляд она выглядела хорошо, но тут мы заметили, как она смешно поежилась, и потом дрожь пробежала по всей спине, и глаза вдруг неожиданно повлажнели, и дядя Мэтт спросил:

— Лоренс, твоя Куки всегда так делает?

— Ну, э-э… — сказал Бурн.

И опять Куки всю передернуло.

— О черт, — сказал Бурн и ушел в дом.

Дядя Мэтт велел Сету и Джейсону бежать в сторону поля и свистеть, и тогда Куки погонится за ними. Так она и сделала, и дядя Мэтт побежал следом со своим ружьем, и хоть он был, ну ты знаешь, не таким уж и бегуном, пусть и через силу — все же держался он бодрячком, словно хотел убедиться, что все делается правильно.

За это я был ему очень признателен, потому что голова моя и тело уже слишком устали и больше не могли различать, что правильно, а что — нет, и я сел на крыльцо и очень скоро услышал этот хлопок.

Потом дядя Мэтт спешно вернулся с поля, сунул голову в дверь и спросил:

— Лоренс, ты не знаешь, у Куки были контакты с другими собаками, может, есть собака или собаки, с которыми она играла, которых кусала, что-то вроде того?

— Убирайся, поди прочь, — сказал Бурн.

— Лоренс, черт тебя подери, — сказал дядя Мэтт, — думаешь, мне все это нравится? Представь, что мы пережили. Думаешь, мне так весело, всем нам?

Последовало долгое молчание, после чего Бурн сказал, ладно, мол. Единственного, кого он вспомнил, — это того терьера в доме приходского священника. Иногда Куки играла с ним, когда была без поводка.

Когда мы пришли в дом священника, отец Терри сказал, что соболезнует нашей потере, и привел Мертона, и мы долго смотрели на него, и Мертон ни разу не вздрогнул, и глаза у него оставались сухими, в общем нормальными.

— Выглядит здоровым, — сказал я.

— Он и есть здоровый, — сказал отец Терри, — Вот смотрите: Мертон, на колени.

И Мертон стал тянуться и проделывать собачьи штуки, вроде как он кланяется.

— Может, и здоровый, — сказал дядя Мэтт. — А может так случиться, что он болен, просто на ранней стадии.

— Мы будем предельно бдительны, — сказал отец Терри.

— Да, хотя, — сказал дядя Мэтт, — мы ж не знаем, как это распространяется и все такое прочее, и семь раз отмерить и один раз отрезать здесь не получится, или я не прав? Даже не знаю. Честно, не знаю. Эд, а ты как думаешь?

А я не знал, что я думаю. В мыслях я просто то и дело прокручивал все снова и снова — что было сперва, что потом, как она поднялась на скамеечку для ног, чтобы вплести ту красную ленточку в волосы, выговаривая такие взрослые фразы, как «Что ж, кто же там будет?», «А будут ли там пирожные?».

— Надеюсь, вы не имеете в виду, что надо умертвить совершенно здоровую собаку, — сказал отец Терри.

Тогда дядя Мэтт извлек из кармана своей рубашки красную ленточку и сказал:

— Святой отец, вы имеете хоть малейшее представление о том, что это такое и где мы это нашли?

Но это была не настоящая ленточка, не ленточка Эмили, которую я хранил все это время в своем кармане, она была скорее розового, а не красного цвета и размером была побольше, чем настоящая ленточка, и я узнал ее — она прежде лежала в маленькой шкатулке Карен на комоде перед зеркалом.

— Нет, я не знаю, что это такое, — сказал отец Терри. — Лента для волос?

— Что до меня, то я никогда не забуду тот вечер, — сказал дядя Мэтт, — То, что мы пережили. Что до меня, то я собираюсь сделать все, чтобы никому никогда не пришлось снова вытерпеть то, что довелось вытерпеть нам тем вечером.

— Ну, в этом-то я с вами совершенно согласен, — сказал отец Терри.

— Вы и вправду не знаете, что это такое, — сказал дядя Мэтт и убрал ленточку обратно в карман. — Вы совсем, совсем не представляете себе, каково все это.

— Эд, — обратился ко мне отец Терри, — убийство совершенно здоровой собаки не имеет ничего общего с…

— Может, здоровой, а может, и нет, — сказал дядя Мэтт. — Разве Куки была укушена? Нет, не была. Заразилась ли Куки? Да, заразилась. Как Куки заразилась? Мы не знаем. И этот ваш пес общался с Куки точно так же, как Куки общалась с тем заразным животным, а именно — посредством тесного физического контакта.

Забавно было слушать дядю Мэтта. Забавно в смысле того, что он вдруг стал на удивление сознательным таким и озабоченным, ведь раньше… То есть да, конечно, он любил детей, но не так, чтобы уж очень, то есть он редко даже разговаривал с ними, а с Эмили вообще меньше всего, она ведь самая маленькая была. По большей части он просто ходил вокруг дома — тихонько так, — особенно с января, после того как потерял работу. На самом деле он избегал детей, ему немного стыдно было, будто он думал, что вот они вырастут и станут взрослыми и никогда не будут, как их безработный дядя, ходить крадучись вокруг дома, а, наоборот, станут хозяевами дома, где бродит их безработный дядя, и т. д. и т. п.

Но то, что мы ее потеряли, я считаю, заставило его впервые задуматься, как сильно он любил ее, и эта его неожиданная сила — сосредоточенность, уверенность, если хотите, — стала для меня спасением, потому что, по правде говоря, у меня все из рук валилось. Я ведь всегда любил осень, а теперь стояла поздняя осень и воздух наполнился запахом лесных костров и упавших яблок, но все в этом мире для меня было просто, знаешь ли, неживым, что ли.

Словно твой ребенок — это тот сосуд, который содержит в себе все самое хорошее. Дети смотрят на тебя снизу вверх с такой любовью, с верой в то, что ты о них заботишься. И вот однажды вечером… что меня больше всего гложет и с чем мне никак не смириться, это то, что пока ее… пока происходило то, что произошло, я был… я вроде как прокрался вниз, проверить электронную почту, видишь ли, так что пока… пока происходило то, что произошло там, на школьном дворе, в нескольких сотнях метров от меня, я сидел внизу и печатал — печатал! — ладно уж, в этом нет никакого греха, ведь откуда я мог знать, и все-таки… понимаешь, о чем это я? Если бы я просто оторвался от своего компьютера и поднялся наверх, и вышел наружу, и по какой-нибудь причине, любой причине, пересек школьный двор, то тогда, поверь мне, ни одна собака в мире, какая бы бешеная она ни была…