– Расслабьтесь и говорите, что на ум придет, – поправил Михаил. – Так будет правильнее.
– Тема действительно любая, по моему выбору?
Михаил кивнул, пытаясь угадать, о чем сейчас пойдет речь. Тему сеанса практически всегда определяет пациент, психоаналитик может разве что попросить вернуться к какому-то моменту и что-то пояснить.
Пауза немного затянулась, но Михаил никогда не торопил своих пациентов. Можно и помолчать, главное, чтобы молчание не растягивалось на весь сеанс, ибо какой тогда во всем этом смысл.
– Кстати, Михаил, прошу прощения за бестактный вопрос, но раз уж пришло на ум, то… Скажите, а как далеко простирается ваша конфиденциальность?
– Простите, не понял?
– Все, что я скажу, останется между нами? – Тамара, не моргая, смотрела в глаза Михаила, словно пытаясь прочесть в них правдивый ответ. – Несмотря ни на что?
– Несмотря ни на что, – подтвердил Михаил.
– А если я скажу, что совершила преступление, тогда что?
«Семейное это у них, что ли?» – подумал Михаил и ответил:
– И тогда я ничего никому не скажу.
– Даже если узнаете, что в нашем подвале умирает от пыток несколько ни в чем не повинных людей?! – Тамара недоверчиво прищурилась. – Даже тогда?
– Тогда, наверное, скажу, – вынужденно признался Михаил.
– Непременно скажете! – удовлетворенно констатировала Тамара. – Всегда и во всем есть пределы, рамки. Поэтому я и интересуюсь пределами конфиденциальности.
– Тамара, у вас в подвале сейчас кто-то умирает от пыток? – Михаил намеренно подбавил в голос немного металла.
– Нет, конечно, – Тамара, как показалось Михаилу, немного растерялась.
– Тогда давайте не будем моделировать всякие… хм-м, пикантные ситуации, ладно? Давайте говорить о том, что есть, и о том, что было, ничего не выдумывая и не строя предположений. А на мое молчание можете рассчитывать, но если сложилось так, что вы не испытываете ко мне доверия, то нам лучше расстаться. Доверие – вот основа основ наших основ.
Шутки, пусть и не очень смешные, превосходно разряжают обстановку. Шутки служат своеобразным сигналом благополучия, дают понять, что все хорошо.
– Когда-то основой основ наших основ был марксизм-ленинизм, – Тамара прикрыла глаза, словно погружаясь в воспоминания. – Как давно это было. А я все помню. У меня очень хорошая память, потому что каждое событие, каждое впечатление, и плохое, и хорошее, я переживаю по нескольку раз. Чем еще заняться несчастной калеке? Чтение утомляет, от телевизора меня тошнит, все любимые фильмы пересмотрены по сто раз… Остается одно – вспоминать. И я вспоминаю! Всё вспоминаю!
Ее тихий голос вдруг ни с того ни с сего отвердел, в нем зазвучали новые, резкие нотки.
– Вы хотите знать, как я дошла до такой жизни?! – Тамара с силой хлопнула ладонями по подлокотникам своего кресла.
– Если вы хотите поговорить об этом, то хочу.
– Меня сделал инвалидом мой брат! Я говорю о Максиме, других братьев у меня не было. Это было лето, последнее лето моего детства, если можно так выразиться, потому что потом детства уже не было. Маме удалось записать меня в ту же школу, что и Максима, это была двадцать вторая английская спецшкола, куда просто так, с улицы, никого не брали. Слышали о такой?
Михаил отрицательно покачал головой.
– Впрочем, о чем это я? – спохватилась Тамара. – Там давно, наверное, другая школа с другим номером. А тогда, в шестидесятых годах прошлого века… Боже, как же это ужасно звучит «шестидесятые года прошлого века» применительно к собственному детству! Короче говоря, это была очень крутая школа. И в шестидесятые, и в семидесятые, и в восьмидесятые… Макс попал в эту школу благодаря маминой подруге, которая работала там завучем, но буквально через год ее уволили. Какие-то неприятности случились по работе. А в отношении меня маме удалось организовать звонок из Краснопресненского райкома партии. Вы думаете, что так легко было организовать такой звонок? Отнюдь! Но маме удалось. Но школа к моей беде не имеет никакого отношения, это я так, к слову. В июне нас с Максом отправили к бабушке в Бронницы. Вроде как на дачу – бабушка жила в собственном доме. Макс окончил четвертый класс, и родители купили ему велосипед. Настоящий велосипед, двухколесный «Орленок», почти как взрослый. Вот на этом велосипеде Макс и решил меня прокатить. Усадил на багажник, велел держаться за него покрепче и ка-а-ак рванул с места. Я испугалась, кричала, просила остановиться, но Макс только смеялся и налегал на педали. Ему всегда нравилось пугать меня и смеяться над моими страхами. То он мне рассказывал про черного дровосека, который крадет маленьких детей и рубит их топором, то пугал меня волком, якобы живущим в овраге рядом с бабушкиным домом, то еще чем. И на велосипеде он решил меня прокатить не для того, чтобы доставить удовольствие, а из желания поиздеваться. Закончилось все тем, что я упала, ударилась спиной о бордюрный камень и сломала себе позвоночник. Самое интересное в этой истории то, что Макс даже не заметил, как я упала. Он унесся далеко вперед и вернулся через некоторое время, когда меня уже увезли в больницу. Представляете?
– Представляю, – коротко ответил Михаил.
– Я так его ненавидела… – Тамара прикрыла глаза рукой, – кто бы знал, как я его ненавидела. Я его до сих пор ненавижу. Макса нет, а ненависть осталась… А я думала, что все пройдет. Наверное, это плохо – ненавидеть покойников?
– Ненависть – это всегда плохо. Она в первую очередь отравляет жизнь вам…
– Да-да, конечно! – Тамара убрала руку от глаз и кивнула несколько раз подряд. – Только мою жизнь эта ненависть и отравляла! Максу-то что? Ему все как с гуся вода! Он, кажется, и не переживал нисколько. Однажды даже высказался в том духе, что я, мол, сама виновата. Плохо держалась, вот и упала. Отец, услышав это, залепил Максу пощечину, а мама долго с ним не разговаривала… А я была готова убить его. Просыпалась ночью и представляла, как я тихонько перелезаю в коляску, забираю с собой подушку, подъезжаю к спящему Максу, кладу подушку ему на лицо и наваливаюсь на нее…
Михаил подумал о том, что брат Тамары вполне мог умереть не своей смертью. Очень даже мог. Ну и семейство, однако, прямо Стюарты какие-то. Только непонятно, почему при подобных взаимоотношениях смерть брата переживается так тяжело, что требуется помощь психоаналитика. Нестыковочка.
Спрашивать впрямую, ловить на лжи – бестактно и бессмысленно. Психоаналитик не следователь и пациента не допрашивает. И, разумеется, никакой ответственности за дачу ложных показаний здесь нет и быть не может. Пойманный на лжи соврет еще раз. И еще, и еще… Гулять – так гулять, врать – так врать. Правду надо осторожно вытаскивать на поверхность, подобно тому, как вытаскивает из глубин рыбак крупную сильную рыбу. Одно неверное движение, один поспешный рывок – и вытащишь пустой крючок.
Под конец сеанса у Тамары закружилась голова. На звон старинного медного колокольчика, надраенного до ослепительного блеска, прибежала горничная, измерила давление, покачала головой (видимо, давление подскочило), дала Тамаре каких-то таблеток, поблагодарила Михаила, вся помощь которого заключалась в том, что он налил в стакан воду из бутылки, и увезла Тамару в спальню.
Михаил вышел в коридор, где сразу же столкнулся с Анной.
– А я за вами, Михаил! – объявила она, широко и радушно улыбаясь. – Не составите ли мне компанию? Если, конечно, у вас есть время…
– Время у меня есть, – не глядя на часы, ответил Михаил. – А что мы будем делать?
– Просто выпьем кофе, – Анна улыбнулась и повела бровью, словно давая понять, что одним только кофе дело может не ограничиться. – Я заядлая кофеманка, пью кофе для того, чтобы взбодриться, и для того, чтобы заснуть.
Михаил помешкал с ответом, потому что залюбовался Анной. Сегодня на ней было облегающее зеленое платье без рукавов, простое, но в то же время выглядевшее очень элегантно и прекрасно подчеркивающее все достоинства Анниной фигуры.
– Если вы не пьете кофе, я заварю вам чай. Благодаря Тамаре у нас весьма впечатляющая коллекция чаев. А от мужа осталось до черта крепких напитков…
– Благодарю вас, – церемонно ответил Михаил, – но я за рулем, так что крепкие напитки отпадают.
Даже если бы и не за рулем. Было что-то отталкивающее в распитии напитков, оставшихся после чьей-то смерти. Ничего, конечно, такого, ибо никто не вечен под луной, но что-то все же коробило.
– А кофе? – повторила Анна, откидывая рукой со лба непослушную прядь. – Я могу извратиться как угодно – с корицей, с мускатным орехом, с имбирем, с лимоном…
В словах «я могу извратиться как угодно» Михаилу послышался многообещающий намек.
– Достаточно будет крепкого кофе без сахара, – ответил он.
– О! Это по-мужски! – одобрила Анна. – В наш рафинированный век настоящие мужчины редкость. Или гламурные подонки, или брутальное быдло.
– Я думаю, что вы слишком строги в суждениях, – улыбнулся Михаил.
– Я строга? – удивилась Анна, и удивление ее выглядело непритворным. – Да знали бы вы мужчин так, как знаю их я, вы бы сказали, что я слишком снисходительна!
Она развернулась и пошла по коридору, давая Михаилу возможность идти позади и наслаждаться созерцанием. Михаил и наслаждался. Отчасти как эстет и ценитель красоты во всех ее проявлениях, отчасти как мужчина, обуреваемый мужскими чувствами, эмоциями, инстинктами. А сладкий запах духов, шлейфом тянувшийся за Анной, добавлял этому созерцанию шарма.
Кухня оказалась не просто кухней, а еще и чем-то вроде гостиной с длинным, во всю стену, диваном и двумя приставленными к нему столами.
– Здесь обычно во время приемов находятся водители и «тушканчики», – прокомментировала Анна.
– Тушканчики? – переспросил Михаил.
– Ну да, тушканчики, – улыбнулась Анна. – Макс так называл телохранителей. Они охраняют хозяйскую тушу, сокращенно – тушку, значит, тушканчики. Мой покойный муж не имел телохранителей и считал их бесполезными дармоедами. Он считал, что надо правильно вести дела, не наступать никому на горло, вовремя решать спорные вопросы, уметь договариваться и все такое. А телохранители – это блажь. От выстрела из гранатомета никакой телохранитель не спасет.
– Я думаю, что он был прав.
– А я думаю, что он просто хотел сэкономить, – обронила Анна. – Располагайтесь, я сейчас.
Михаил расположился на диване, оказавшемся очень удобным – в меру мягким и спинка поставлена под правильным углом. Портфель поставил на пол.
К кофе Анна подала сладости в «трехэтажной» вазе, которые так и простояли нетронутыми. Кофе вопреки ожиданиям Михаила, привыкшего пить этот напиток из относительно небольших, а то и из совсем крошечных чашечек, Анна разлила в две большие красные чашки. На той, что досталась Михаилу, было написано «The Strongest Coffee in the World», а на Анниной красовалась лаконичная надпись: «The Boss».
«Бессознательная расстановка приоритетов», – подумал Михаил и улыбнулся.
Улыбка была едва заметной, но Анна, севшая не на диван, что было бы совсем уж интимно, а на стул по другую сторону стола, ее заметила.
– Понравился кофе? – спросила она.
– Выше всяких похвал! – ответил Михаил. – И порция впечатляющая.
Он немного преувеличил. Кофе был просто хорошим. Крепким и ароматным.
– Это чтобы не отвлекаться в ходе разговора, – пояснила Анна. – Знаете, я хотела поприсутствовать на одном из ваших сеансов с Тамарой, но она встретила эту идею в штыки.
– И правильно сделала, – одобрил Михаил. – Психоанализ – дело сугубо интимное, свидетели здесь не нужны. Они даже противопоказаны.
– Так я не с какой-то там целью, а чисто полюбопытствовать. В кино психоанализ выглядит как прикольные ответы на прикольные вопросы, а так интересно узнать, как все происходит на самом деле!
– Зачем?
– Любопытно, – Анна улыбнулась так обворожительно, что Михаил чуть не поперхнулся кофе. – Мне интересно, что представляют собой сеансы психоанализа.
– Это общение, во время которого пациент говорит, а психоаналитик слушает. Прикольные вопросы и прикольные ответы – это нисколько не психоанализ. Я не столько задаю вопросы пациентам, сколько их слушаю. Слушаю и делаю выводы.
– То есть к вам приходят для того, чтобы выговориться? Облегчить, так сказать, душу?
– В общем-то – да. Но, кроме облегчения, бывает и другая польза. Анализируя то, что мне говорят пациенты, помогаю им решить их проблемы. Не решаю, заметьте, а помогаю решить.
– То есть вы слушаете, что вам несет Тамара, и…
– Прошу прощения! – Михаил поставил чашку на стол и поднял вверх обе руки, обратив их ладонями к Анне. – Я могу говорить с вами о психоанализе при одном условии! Никаких имен. Никаких переходов на личности, пусть даже и случайных. Наша этика во многом схожа с врачебной. Полная приватность и абсолютная секретность.
Он опустил руки и сразу же устыдился неуместной пафосности этого своего жеста.
– А если вы узнаете, что в нашем подвале я велела оборудовать камеру пыток и развлекаюсь там с похищенными мною людьми, тогда что? – Анна иронично посмотрела на Михаила.
– Вы подслушивали? – в совпадения Михаил не верил, тем более в столь очевидные совпадения. – Зачем?
– Ну что вы! – укоризненно протянула Анна. – Я порядочная женщина и не позволяю себе вторгаться в чужую приватность. Это кое-кому позарез надо знать, сколько у меня… Ладно, замнем для ясности. Михаил, вы не могли бы начать работать со мной. Ничего особенного, никакого криминала, просто мне очень-очень надо выговориться. У вас найдется для меня свободное время? Я могу приезжать к вам в офис когда угодно.
– В офис? Но ведь я так или иначе приезжаю сюда к Тамаре и могу работать с вами здесь же по цене обычного офисного сеанса, если вам удобно это время…
– Нет! – Анна решительно покачала головой. – Лучше я стану приезжать к вам в то время, которое вы мне назначите.
– Но почему? – удивился Михаил.
– Домашние сеансы не устраивают меня по трем причинам. Во-первых, здесь я вряд ли смогу расслабиться и спокойно, без помех, выговориться. Не та обстановка. Во-вторых, здесь у всех стен есть уши. Все обожают подслушивать – это такой домашний вид спорта. Ну и, в-третьих, мне приятно лишний раз выехать в Москву, развеяться. Без дела вроде как не поедешь, а по делу – с удовольствием. Ах, да! Вот вам и четвертая причина – если вдруг Тамара узнает, что с меня вы берете меньше, чем с нее, нам обоим несдобровать.
– Но это, как мне кажется, логично, – пожал плечами Михаил. – И потом, вы же родственницы, хоть и не кровные…
– Мы кровные враги! – Анна сверкнула глазами. – И никакие не родственницы!
«Как тут все запущено, – подумал Михаил. – И загадочно. Такой внезапный интерес к психоанализу удивителен, если не сказать больше. Он даже в какой-то мере настораживает. И здесь определенно есть какая-то тайна. Прямо вот диккенсовская. Загородный особняк, две женщины, ненавидящие друг друга, покойник…»
Внезапно Михаил ощутил сильную эрекцию. Очень сильную, член не просто отвердел, налившись кровью, он резко увеличился в размерах и настойчиво запросился на волю. Явление было настолько неожиданным, что застало Михаила врасплох. Он покраснел и закинул ногу на ногу, маскируя свою несдержанность. Обычный, в сущности, жест, но Михаил избегал его во время сеансов и доизбегался настолько, что практически перестал так делать. Нога, закинутая на ногу, символизирует закрытость, бессознательное желание защитить свои гениталии (сейчас Михаил как раз и защищал их от постороннего взора) и является выражением скрытого недоверия к собеседнику. В каком-то голливудском фильме так вообще был психоаналитик «без комплексов», который задирал скрещенные ноги на стол, демонстрируя пациенту подошвы своих полуботинок, но в кино всегда можно больше, чем в жизни.
Эрекция и не собиралась ослабевать. «Приапизм какой-то!» – раздраженно подумал Михаил и сделал подряд несколько глубоких вдохов-выдохов. И ведь на воздержание не спишешь – не далее как прошлой ночью трижды разрядился в охочее до ласк лоно давней подруги. Секс был не слишком эмоциональным, потому что физиология явно доминировала, но качественным, дающим приятное чувство разрядки и опустошенности. А сейчас, наверное, психика дала знать о себе, решила добавить эмоций? Не иначе. Уж что-что, а такую эмоцию, как стыд, Михаил сейчас испытывал остро и всеобъемлюще. Это же надо такому случиться – приступ явной похоти (давайте уж называть вещи своими именами) во время невинного разговора с красивой женщиной. Впору сгореть от стыда или провалиться сквозь землю.