Я не мог взять в толк, что вызвало конвульсии у монаха. Тут рука моя потянулась сами понимаете куда, и я познал новое ощущение, сила которого все возрастала, пока не разразилась столь мощным извержением, что я безжизненно повалился на кровать. На штанах у меня была та же беловатая жидкость, какую я заметил на бахроме вокруг туанеттиной щели. Опомнившись от восторга, я вновь прильнул к дырочке в стене, но было поздно. Разыграв последнюю карту и закончив увеселения, любовники уже натягивали на себя одежду.
После этого я четыре дня не мог очувствоваться, не переставая изумляться тому, что довелось мне увидеть. Это событие стало поворотным пунктом всей моей жизни. Теперь я знал, с чем связывать ощущения, возникавшие при виде хорошенькой девушки, и причина перехода от восторгов к успокоению перестала быть загадкой.
«Ах, — говорил я себе, — какое блаженство они испытали! Оба не помнили себя от радости. Какие наслаждения, должно быть, открылись им! Это и есть вершина счастья».
Такие размышления поглотили всего меня на некоторое время.
«Ну так что же, — продолжал я, — разве я не достаточно взрослый, чтобы проделать с женщиной то же самое? Думаю, я доставил бы Туанетте много больше наслаждений, поскольку во мне этой белой жидкости не в пример отцу Поликарпу. Да вот только мне невдомек, как же надобно поступать. Возможно, все произойдет само собой, стоит только очутиться поверх женщины».
Тогда я решил поделиться этими сомнениями со своей сестрой Сюзон, которая была несколькими годами старше меня. Красивая белокурая девушка с несколько ленивым взглядом, она возбуждала в мужчинах не меньший интерес, что и самая жгучая брюнетка.
Странно, что я, вожделевший каждую попадавшуюся на глаза девицу, ни разу не пытался пристать к Сюзон. Наверно, потому что видел её довольно-таки редко. Ее крестная, одна из самых состоятельных дам в нашем городе, определила Сюзон на год в монастырь, и вот срок обучения подошел к концу. Когда она возвратилась домой, я возгорелся желанием просветить Сюзон и разделить с ней восторги, каким предавались отец Поликарп с Туанеттой.
Теперь Сюзон виделась мне в новом свете. Я открыл в ней очарование, которого раньше не замечал. Ее шея и округлая упругая грудь были белее лилии. Мысленно я приникал губами к земляничкам, что венчали ее грудки, а желания стремились к центру и бездне блаженства.
Движимый неодолимым предвкушением, я решился разыскать Сюзон. Солнце клонилось к закату, сгущался туман. Еще издалека я увидел сестру, собиравшую полевые цветы. Когда и она заметила меня, едва ли ее посетила догадка, что я намереваюсь сорвать тот драгоценнейший цветок, каким она обладала. Торопливо шагая к ней, я обдумывал, каким образом дать ей понять, что мне от нее надобно. От нерешительности походка моя замедлилась.
— Что ты здесь делаешь, Сюзон? — спросил я, пытаясь ее поцеловать.
— Разве не видишь — собираю цветы, — смеясь, ответила она и вырвалась у меня из рук. — Завтра день рождения крестной.
Уверенность в победе поубавилась.
— Лучше помог бы мне собрать букет, — предложила она.
Вместо ответа я кинул ей в лицо несколько цветков, и она отплатила мне тем же самым.
— Сюзон, — предупредил я ее срывающимся голосом, — если ты еще раз сделаешь это, то я… В общем, тебе придется за это заплатить.
Словно желая показать, что ее нимало не испугали мои угрозы, она швырнула в меня еще пригоршню цветов. В этот момент я забыл о своей робости. Кроме того, теперь я не опасался быть замеченным, ибо становилось все темнее. Когда я кинулся на нее, она оттолкнула меня когда я поцеловал ее, она влепила мне пощечину; когда я повалил ее наземь, она извивалась подо мною, точно змея, но я крепко сжимал ее и через корсаж целовал ее грудь; когда я полез рукой к ней под юбку, она завопила и стала царапаться, как дикая кошка. Сюзон защищалась столь успешно, что я был вынужден отказаться от своих поползновений и со смехом отпустил ее, показывая тем самым, что намерения мои не были злостными.
— Сюзон, — примирительно начал я, — у меня и мысли не возникло причинить тебе какой-либо вред. Я просто хотел научить тебя тому, что пришлось бы тебе по душе.
— Могу себе представить, — ответила она дрожащим голосом. — Смотри, сюда идет матушка. Сейчас я…
— Дорогая сестричка, — оборвал я ее, — прошу тебя хранить о сем молчание. Я все на свете сделаю для тебя, коли ты не проговоришься. Легкий поцелуй в щеку явился своеобразным знаком согласия. Когда к нам подошла Туанетта, Сюзон не проронила ни слова, и мы втроем вернулись домой к ужину, на который пригласили отца Поликарпа, принесшего мне в подарок обнову. Временами в нем просыпалась совесть, и тогда он являл очередное свидетельство монашеской щедрости по отношению к приемному сыну Амбруаза. Такая расточительность не могла не породить подозрений относительно доподлинности версии о моем происхождении, но местные крестьяне, наивные и простодушные по преимуществу, не стремились знать больше того, что им было положено, а кто еще мог заподозрить скрытые мотивы, двигавшие благодетельными монахами? В нашей деревне они пользовались неподдельной любовью, были всем и каждому надобны и, вследствие этого, их окружал почет и уважение.
Однако позвольте вернуться к своей персоне.
Я рос проказливым мальчуганом, но это мне всегда сходило с рук. Глаза мои смотрели шаловливо, а длинные, спадавшие на плечи черные волосы подчеркивали белизну лица. В одежде я был весьма опрятен.
Как я уже упомянул, Сюзон составляла букет для мадам Динвиль, своей крестной матери, муж которой заседал в городском совете Руана. Сама же мадам имела привычку наезжать в загородный замок, чтобы попотчеваться парным молочком и вдохнуть свежего воздуху, целительного от недомоганий, вызванных обильным потреблением шампанского и другими неумеренностями.
И вот Сюзон нарядилась в лучшее платье, отчего стала еще желаннее для меня, и спросила, не угодно ли мне будет пойти с ней в замок мадам. Я с восторгом принял ее приглашение. Когда мы добрались до места, обнаружилось, что владелица поместья наслаждается вечерней прохладой в павильоне. А теперь вообразите себе даму среднего росту, с каштановыми волосами, белой кожей и ничем не примечательными чертами, но с живыми, сверкающими очами, излучавшими умный взгляд, и роскошным бюстом. То, что я упомянул последним, бросилось мне в глаза прежде всего, ибо я всегда питал слабость к сим божественным полушариям. Одно из высших наслаждений в этой юдоли слез, которую мы называем жизнью, — это иметь в обеих руках по такому полушарию. Однако, довольно об этом.
Завидев наше приближение, мадам Динвиль приветствовала нас мановением руки, но не изменила своего положения на канапе, в котором полулежала, свесив одну ногу на землю. На ней была такая коротенькая сорочка, что казалось вполне возможным узреть то, к чему стремится всякий истинный мужчина. Более того, корсаж мадам был выполнен из легкой, полупрозрачной материи. Воспоминания о Туанетте и отце Поликарпе оживились с новой силой, покуда я алчно пожирал глазами госпожу Динвиль.
— Добрый вечер, дитя мое, — радостно приветствовала она свою крестницу. — Значит, ты не забыла о моем дне рождения и пришла навестить меня. Спасибо за чудесные цветы. Подойди и поцелуй меня.
Сюзон, как ей было велено, приблизилась к мадам и запечатлела на каждой щеке по поцелую.
— А это, — спросила мадам, глядя на меня, — что за ладный паренек? Молодой девушке вроде тебя рановато гулять с кавалерами. Стыдись.
Я опустил глаза, а Сюзон объяснила, что я довожусь ей братом.
— В таком случае, — промолвила мадам Динвиль, — добро пожаловать. Мне бы хотелось узнать тебя получше. Ты тоже можешь подойти и поцеловать меня.
Едва я оказался рядом с нею, как она первая прильнула к моим губам и выпустила язычок в мой рот, а тем временем пальцами перебирала мои кудри. Прежде я никогда не целовался таким образом и посему весь задрожал от неожиданного ощущения. Робко заглянув ей в глаза, я заметил в них искры страсти, но тут же поспешил отвести взгляд. Второй поцелуй, ни в чем не уступавший первому, укрепил мою уверенность, хотя все это могло оказаться не более чем дружеским приветствием. Однако я был несколько озадачен столь бурным проявлением дружеских чувств.
Достойная дама опять завела беседу с Сюзон, причем то, что она говорила, сводилось по большей части к увещеваниям вновь подойти и поцеловать ее.
Из уважения к родовитой даме я почтительно отступил.
— Вот так дела, — заметила мадам Динвиль не без сарказма, — вижу, что молодой человек не хочет еще раз поцеловать меня.
Тогда я выступил вперед и приложился к ее щеке, не смея повторить то, что так воодушевило меня. Но на сей раз я стал немного смелее, чем вначале. Я смог заметить, что даму одинаково радуют как мои знаки внимания, так и ласки ее протеже, однако вскоре с очевидностью выяснилось, что со мною она получает большее удовольствие.
Мы сидели на диване и непринужденно болтали, ибо мадам Динвиль оказалась любительницей поговорить о том о сем. Когда Сюзон отворачивала глаза в сад, ее крестная заигрывала со мной, накручивая на пальчик мои локоны, щипая меня за щеку и шаловливо похлопывая по разным местам. Все это взволновало меня и придало решимости прикоснуться к ее шее, на что не последовало никаких возражений, и тогда моя ладонь скользнула ниже, где и упокоилась на восхитительно упругой груди. Радость переполняла меня. Наконец-то я обладал одним из благословенных полушарий, о коих столь много мечтал. И внутренний голос говорил мне, что я могу делать с ним все, что пожелаю.
Я был близок к тому, чтобы приложиться к нему губами, как случилась досадная непредвиденность. Слуга объявил о визите деревенского пристава, отталкивающего, изборожденного обезьяньими морщинами мужчины.
Вздрогнув от неожиданной помехи, мадам Динвиль оттолкнула меня со словами:
— Что ты себе позволяешь, маленький негодник?
Я густо покраснел, нисколько не сомневаясь, что все для меня потеряно. Мадам заметила мое смущение и подарила мне улыбку, посредством которой, мнилось мне, дала понять, что она вовсе не сердится и что внезапное появление пристава столь же неприятно ей, сколь и мне.
Зануда стал перед нами и, откашлявшись, отсморкавшись и отхаркавшись, произнес наводившую тоску речь по случаю дня рождения госпожи. В довершение всего он пригласил подойти сюда самых уважаемых, а значит, скучнейших жителей той деревни, которых привел с собою, и они один за другим засвидетельствовали свое почтение перед лицом мадам. Я был в бешенстве.
Принужденная выслушивать тупоумные комплименты, мадам Динвиль улучила минуту, обернулась к нам с Сюзон и сказала:
— Дети мои, я беру с вас обещание прийти сюда и разделить со мною обед, когда нам никто не будет мешать.
Произнеся это, она пристально посмотрела мне в глаза.
Уверен, что я достиг бы своего, коли не эти проклятые посетители. Мои чувства к мадам нельзя было назвать любовью, но скорее ненасытным желанием проделать с женщиной то, что вытворял отец Поликарп с Туанеттой. Мадам Динвиль назначила нам прийти на завтра, и мне казалось, что обеда того ждать целую вечность.
По пути домой я попытался прямо сказать Сюзон о том, какие намерения двигали мною накануне вечером.
— Ты неверно меня поняла, Сюзон, — честно признался я, — и, надеюсь, ты не думаешь, что давеча я замыслил учинить над тобой дурное.
— А что мне еще думать? Скажи мне, Сатурнен, что ты хотел со мною сделать?
— Я хотел, чтобы ты получила удовольствие, — просто ответил я.
— Как? — вскричала в изумлении Сюзон. — Ты думал, что я получу удовольствие, ежели ты запустишь лапу мне под юбку?
— Разумеется. И ты убедишься в этом, когда мы удалимся в такое местечко, где нас никто не увидит.
Произнеся это, я испытующе посмотрел на неё, дабы узнать, какую реакцию вызовет в ней мое предложение. Но, по всей видимости, оно оставило ее равнодушной.
— Молю тебя, дай мне шанс, — взывал я к сестре. — Клянусь, ты не пожалеешь.
— В чем же заключается то блаженство, которое ты столь высоко ценишь? — спросила Сюзон, очевидно, недоумевая.
— В единении мужчины и женщины. Они крепко обнимают друг друга и держатся так, покуда не замирают от восторгов.
На сей раз слова мои возымели некоторое действие, поскольку грудь Сюзон начала часто вздыматься и опускаться.
— Но отец меня обнимал так, как ты описал, — возразила она, — однако я не испытала никаких ощущений.
Ее замечание я счел добрым знаком.
— А это потому, что он не чувствовал к тебе того, что чувствую я.
— А что ты собираешься со мной делать? — спросила Сюзон дрожащим голосом.
— Я хочу уместить кое-что меж твоих ног, — храбро заявил я.
Сюзон покраснела и хранила молчание.
— Видишь ли, у тебя тут есть небольшое отверстие, — продолжал я, указуя на нужное место.
— Кто тебе сказал об этом? — спросила она, потупив взор.
— Кто сказал?.. — переспросил я в смущении. — Ну как же, у всех женщин оно есть.
— А у мужчин? — допытывалась Сюзон.
— У мужчин, — авторитетно заявил я, — есть такая вещь, которая выдается наружу, и она превосходно подогнана под щелку женщин. Когда бы их ни совместили, начинаются восторги. Хочешь, покажу тебе, что есть у меня, но только при условии, что и ты покажешь мне свое? Мы прикоснемся друг к дружке, и тогда ты поймешь, что такое истинное удовольствие.
Сюзон покраснела, как свекла. Слова мои произвели на нее впечатление, я видел это, но она по-прежнему оставалась в нерешительности. На этот раз я не добился желаемого, ибо мы уже подходили к дому, но я нисколько не сомневался, что в другой раз мне повезет больше.
Едва мы вошли в дом, как тут же появился отец Поликарп. Я догадался, что он пришел отобедать с нами, поскольку знал, что Амбруаза в это время не будет дома. Не то чтобы он слишком считался с Амбруазом, но, согласитесь, лучше пусть муж отсутствует, ежели ты положил глаз на его жену.
Предвкушая зрелище, уже виданное мною накануне, я хотел, чтобы Сюзон разделила со мной удовольствие, и решил после обеда пригласить ее к себе в комнату. Если хоть что-нибудь может склонить ее к уступкам, так это как раз самое подходящее.
Монах и Туанетта, полагая нас слишком наивными, ничуть не стеснялись нашего присутствия. Я видел, как рука отца Поликарпа скользнула под стол и там — под юбку Туанетты, которая, что не укрылось от моего взгляда, раздвинула ноги, дабы обеспечить святому отцу легкий доступ к желаемому. Затем и ее рука исчезла под столом. Нетрудно было вообразить, чем они там занимаются. Они пришли в такое волнение, что уже не в силах были оторваться друг от друга, и тогда Туанетта велела нам с Сюзон пойти погулять. Я-то прекрасно понял, что означает это предложение.
Мы немедленно поднялись из-за стола, предоставив отцу Поликарпу и Туанетте полную свободу действий. О, как я завидовал той радости, что им предстояло испытать! Прежде чем дать Сюзон насладиться живой картинкой, я решил поладить с ней, не прибегая к этому крайнему средству, и посему попытался увести ее в рощицу, густая листва которой оградила бы нас от любопытствующих взглядов. Она по-прежнему не торопилась поддаться моим уговорам.
— Ах, Сатурнен, — простодушно промолвила она, — объяснил бы лучше сперва, что к чему.
— Ты и правда хочешь, чтобы я сказал?
Ее молчание было знаком согласия.
С чувством посмотрев ей в глаза, я взял ее руку и приложил к своей груди.
— Но, Сатурнен, — тревожно проговорила она, — вдруг это причинит мне вред?
— Какой вред? — насмешливо спросил я, радуясь тому, что осталось преодолеть лишь слабое сопротивление. — Напротив, невозможно вообразить ничего более приятного.
— Ты можешь сделать мне ребенка, — пробормотала Сюзон.
Такой довод несколько выбил меня из колеи. Я не предполагал, что сестра столь сведуща, и не мог дать на это удовлетворительной отповеди.
— Ты говоришь о беременности? — спросил я. — Это когда женщина становится брюхата?
Сюзон подтвердила, что как раз это она имела в виду.
— А от кого ты это узнала? Теперь твоя очередь рассказать мне кое о чем.
— Надеюсь, я могу доверять тебе, Сатурнен, но ежели ты хоть кому-нибудь проговоришься, то я возненавижу тебя до конца моих дней.