Первое, что я сделала, когда Мартен выскользнул из моих объятий, так это прикоснулась к тому месту, которое подверглось наиболее жестокому обхождению. Внутри и снаружи оно было покрыто излиянием, вызвавшим такие восторги, только теперь влага стала прохладной, точно лед. Это семя, ибо так называют белое вещество, что выделяется в результате обоюдного трения мужских и женских половых органов. Истечение семени также можно вызвать посредством руки, и отец Жером окропил тебя не чем иным, как семенем.
«А что вытекало из тебя?» — спросила я у Моники.
«То же, что из тебя, — отвечала она. — Разве ты не почувствовала, как все твое нутро увлажнилось? Но удовольствие, испытанное нами, — ничто по сравнению с тем, что может нам дать мужчина, равно как и мы ему. Страсть пронизывает, воспламеняет, сушит, убивает и возрождает нас». О, каковые восторги, милая Сюзон! Однако позволь продолжить рассказ!
Одежда моя, как ты можешь догадаться, измялась после столь бурного соития. Я расправила платье и спросила Мартена, который час.
«О, еще совсем рано», — пытался он меня уверить.
Но я услышала удары колокола, возвещавшего, что пора отходить ко сну.
«Я должна идти, но прежде скажи мне, как ты здесь очутился и как посмел сделать то, что совершил?»
«Ты знаешь, что завтра День Всех Святых, и я пришел в часовню приготовить праздничное убранство. Тут я заметил тебя, и тогда сказал себе: вот хорошенькая девушка читает молитвы Господу Богу. Мне стало любопытно, почему ты здесь в такой час, и я решил подойти и спросить у тебя об этом, но, приблизившись, я понял, что ты заснула. Ты даже посапывала во сне. Какое-то время я стоял рядом и смотрел на тебя, а сердце билось все сильнее. Тогда мне пришло в голову воспользоваться подвернувшейся возможностью. Расстегнув твой лиф, я увидел две хорошенькие грудки, каждая белее, чем снег. Я не удержался и осторожно поцеловал розовые сосочки. Ты не просыпалась, и это подвигло меня пойти дальше, поэтому я задрал тебе юбку и, клянусь Богом, сам не заметил, как начал е…ть тебя. Что было дальше, ты хорошо знаешь».
Несколько шокированная грубоватой речью Мартена, я была тем не менее очарована простодушием, с каким он описывал свои действия.
«Что, друг мой, — спросила я, — сладко ли тебе было?»
«Бесподобно, — отвечал он, целуя меня. — Столь сладко, что я готов начать все сначала, коли ты имеешь к тому желание».
«Не сейчас, — сказала я, — не то при ночном обходе могут обнаружить мое отсутствие. Кроме того, я утомилась. Но у тебя есть ключ от часовни. Приходи сюда завтра в полночь, оставь дверь незапертой и жди меня. Согласен?»
«О, да, — с готовностью отвечал он. — В такой час нам никто не помешает. Не сомневайся, что завтра я с нетерпением буду ждать тебя».
Я тоже заверила его, что приду непременно. Осмотрительность одержала верх над желанием, и я осталась глуха к его мольбам повторить «еще один разок», посоветовав ему утолить печаль предвкушением тех наслаждений, что предстояли нам грядущей ночью. Расцеловавшись с Мартеном, я незамеченной возвратилась к себе в спальню.
Вообрази нетерпение, с каким я принялась изучать свое тело и исследовать состояние, в котором оно пребывало после любовной битвы. Еще по пути к своей келье я ощущала сильное жжение между ног, так что каждый шаг давался с большим трудом. Заперевшись и задернув занавески, я зажгла свечу, села на кровать, доложила на нее одну ногу, а другую свесила на пол, и стала внимательно рассматривать свое тело. К удивлению своему, я обнаружила, что половые губы, прежде такие упругие и мясистые, стали вялыми и сморщенными. Волосяной покров на них источал запах семени молодого клирика и представлял собою массу влажных колечек. Внутренность приобрела багрово-красную окраску и стала чрезвычайно чувствительной. Несмотря на это, я решилась ввести туда палец, настолько сильно свербело, но резкая боль заставила меня немедленно отдернуть руку. Тогда я потерлась о прохладный столбик кровати, пятная его следами мужественности Мартена. Это так ублажило меня, что я позабыла о боли и усталости, но постепенно глаза мои смыкались, веки тяжелели, и я погрузилась в глубокий сон, нарушаемый лишь восхитительными сновидениями, напоминавшими мне о том, что случилось в часовне.
Назавтра никто мне не сделал замечания за то, что я отсутствовала на ужине и на занятиях. Отправившись на обедню, я высоко держала голову и презрительно смотрела на девушек, не обращая внимания на их сдавленный смех и взгляды, какие они на меня бросали. Когда в часовню вошел Мартен, я забыла обо всем. Немало нашлось бы в сей обители воспитанниц, которые с готовностью променяли бы духовную пищу, какой их здесь кормили, на восторги, что мог подарить им Мартен.
И на алтарь я не могла бы взирать с большим обожанием, нежели на Мартена. В глазах женщин сего мира он был не более чем дерзновенный плут, но для меня его юность и природное очарование служили воплощением любви. Я заметила, что он пробегает глазами по всем девушкам, выискивая меня. Мне вовсе не хотелось, чтобы мой любовник видел меня, но я была польщена его попытками. Вид Мартена увеличил то нетерпение, с каким я ожидала свидания, назначенного на эту ночь.
И вот час, которого я жаждала с таким пылом, наконец настал. Колокола звонили полночь. Трепеща от предвкушения, я вышла на цыпочках в коридор, и хоть все вокруг погрузилось в глубокий сон, мне казалось, что на меня смотрят все глаза этого мира. Путеводной звездой в кромешной тьме служила мне моя любовь.
Спокойно пройдя через залу, я в страхе подумала: что если Мартен не сдержит своего обещания? Если он не придет, я умру с тоски.
Но мой дорогой Мартен уже ждал меня в часовне. Он оказался столь же нетерпелив, сколь и пунктуален. Я надела легкое платье, ибо было тепло. Кроме того, прошлой ночью я заметила, что лишняя одежда представляет собой немалую помеху.
Как только я подошла к дверям, сердце забилось быстрей. Я лишилась дара речи. Все, что я смогла, так это прошептать «Мартен», возвещая любовнику о своем приходе. Он заключил меня в объятия, а я даровала ему ласку в ответ на каждую его ласку. Нескончаемые минуты оставались мы в объятиях друг друга, и после предварительных нежностей приступили к более существенному. Я обхватила ладонью цель моих стремлений, тогда как его рука нащупала то место, которое, что не было секретом для Мартена, страстно вожделело его.
Мы поспешно разоблачились, устроили из нашей одежды постель и возлегли на нее. Не менее двух часов длились непрерывные восторги. Мы отдавались друг другу словно в последний раз. В огне чувственности всяк забывает себя совершенно, тогда не хватает даже того, что есть в избытке. Однако силы Мартена иссякли раньше, ибо он наконец сдался и оставил поле битвы.
Так мы блаженствовали почти месяц, и сколько восхитительных ночей провели мы за это короткое время!
А теперь слушай внимательно, Сюзон, — сказала мне Моника со всей серьезностью, — да обещай, что это останется между нами. Никто не должен узнать о сем.
Славно мы любились, да неосмотрительно, поскольку с таким привлекательным юношей, как Мартен, девушка теряет голову. Испытанная мной тревога послужила дорогой ценою за сладостные удовольствия, которых я вкусила. Как я теперь укоряла себя за те радостные часы! Следствие моей слабости представлялось мне столь ужасным, что я не могла не горевать и не плакать все дни напролет.
«О чем же?» — спросила я Монику.
Я заметила, что у меня задерживаются месячные, — отвечала она. — К моему великому огорчению, прошло восемь дней после срока. Я слыхала, что это — верный признак беременности. Я чуть не лишилась разума при мысли, что у меня будет ребенок. Виновником моей беременности был Мартен, он же и вызволил меня из беды. Печальное открытие не могло удержать меня от встреч с ним, ибо моя любовь к этому юноше оставалась столь же сильной, что и прежде, невзирая на тревоги и грусть. Наедине с ним я мгновенно забывала о своих печалях. К тому же, ничего хуже того, что случилось, теперь уже со мной не могло произойти. Я достигла самого дна и в этом находила некоторое утешение.
Однажды ночью, воздав мне знаки внимания, которые ничуть не умалялись со временем. Мартен услыхал мои печальные вздохи и почувствовал, как дрожит у меня рука, когда он взял ее в свои ладони. От него не укрылось смятение, в каком я пребывала. Получив ответ на вопрос, в чем причина моей меланхолии, он начал нежно утешать меня.
«Ах, Мартен, ты меня погубил. Не говори, что я к тебе охладела, ибо я ношу во чреве доказательство моей любви, и это повергает меня в отчаяние. Я беременна».
Когда его изумление уступило место глубокому раздумью, я не знала, как к этому отнестись. В жестоких обстоятельствах Мартен оставался моей единственной надеждой. Что означало его замешательство? Может быть, он размышлял о том, как устраниться от ответственности? Что если он обдумывал пути побега, дабы оставить меня лицом к лицу с печальными последствиями? Я молила Бога, чтобы он не покидал меня, ибо предпочитала умереть, любя его, нежели жить, ненавидя. От таких мыслей на глаза набежали горючие слезы, но когда Мартен обещал сделать все, что в его силах, я перестала плакать. Мне казалось, будто я восстала из мертвых.
Переполнившись радостью, я хотела узнать, как он собирается избавить меня от бремени. Мартен ответил, что он даст мне некое снадобье, обнаруженное в шкафу отца Жерома и которое, по его словам, с успехом применяла сестра Анжелика.
Я навострила уши, когда он обронил это замечание. Мне не терпелось узнать подробнее о том, что было между монахом и сестрой Анжеликой, ибо к последней я питала смертельную ненависть, поскольку она отнеслась ко мне хуже остальных после случая с Верландом. Раньше я всегда полагала ее непорочной и чистой, как первый снег, но, как оказалось, обманывалась. Очевидно, она умело прятала свои истинные наклонности под маской напускной набожности, а сама находила время якшаться с отцом Жеромом.
Мартен поведал мне все в подробностях. Копаясь в пожитках отца Жерома, он наткнулся как-то на письмо сестры Анжелики, в котором она извещала своего любовника о том, что попала в то же затруднительное положение, что и я. Отец Жером послал ей флакон средства, какое теперь Мартен намеревался похитить и дать мне. После сестра Анжелика в письме поблагодарила отца Жерома за снадобье, ибо оно сработало великолепнейшим образом. Опасность миновала, и они могли возобновить свои отношения.
«Дорогой друг, — настоятельно сказала я Мартену, — непременно принеси завтра это снадобье. Тем самым ты избавишь меня от всех моих тревог, а я смогу осуществить мщение ненавистной Анжелике».
Не задумавшись, чего будет стоить ему моя опрометчивая просьба, следующей ночью Мартен принес мне и снадобье, и разоблачительные письма.
Мне не терпелось прочесть их, но я сообразила, что во избежание подозрений лучше не зажигать свечу, поэтому я благоразумно отложила чтение до утра. Лишь только солнце осветило первыми лучами комнату, я с жадностью прочла их от начала до конца. Письма были полны страсти, с какой сестра Анжелика описывала свой эротический экстаз, употребляя слова и выражения, на которые, как я раньше считала, она была неспособна. Она ничего не стеснялась, живописуя свои чувства и любовный пыл, ибо рассчитывала, что отец Жером последует ее совету и сожжет эти письма, но он оказался недостаточно благоразумен и, вопреки ее увещеваниям, сохранил их. Теперь в моих руках было грозное оружие.
Некоторое время я обдумывала лучшие способы употребления сих порочащих свидетельств, дабы уничтожить мою врагиню. Передать их матушке настоятельнице в собственные руки было чересчур рискованно, поскольку тогда мне пришлось бы объяснять, как они ко мне попали. Не шла речь и о том, чтобы прибегнуть к содействию посредника.
Можно было оставить письма под дверью, но и эту идею я отринула, ведь подозрение пало бы на Мартена, потерять которого мне было невыносимо. Наконец я решила повременить с осуществлением мстительных планов, пока не минует непосредственная опасность.
Мы с Мартеном условились о перемирии в наших любовных баталиях на восемь дней. За это время эликсир должен был оказать свое действие. Когда срок истек, я приступила к осуществлению своих планов. Успех превзошел самые радостные ожидания. Матушка настоятельница, обнаружив письма у себя под дверью, призвала сестру Анжелику и примерно уличила ее. Может быть, она проявила бы большую снисходительность, когда бы ее не переполнял гнев, ибо она завидовала сестре Анжелике. И хоть, как я отмечала, у нее не было недостатка в средствах, коими можно облегчать плоть, дильдо — всего лишь жалкая замена натурального предмета. Аббатиса не могла простить Анжелике, что та располагает естественным средством.
Монашку заточили в одиночестве в дальней келье, посадив на диету, состоявшую из хлеба и воды.
Прошло немного времени, и я пожалела о совершенном. Приступая к мщению, я тешила себя мыслью, что гроза обрушится лишь на сестру Анжелику, однако дела зашли далее, нежели я ожидала. Отец Жером, негодуя, что его пассию отлучили от него, заподозрил, что причиной всему был его клирик, мой любовник. Не долго думая, он обвинил его во всей этой истории и с треском вышиб из монастыря. Больше я не видела милого Мартена.
Такова моя повесть, Сюзон, — заключила Моника свой рассказ. — Прошу сохранять ее в секрете. Теперь ты знаешь, какие наслаждения я испытала. Будь мой милый рядом, я бы задушила его поцелуями.
Моника вся возгоралась, когда вспоминала о Мартене, да и на меня ее рассказ произвел большое впечатление. Невольно мы возобновили любовные игры, которые хоть как-то восполняли ей ее потерю. Они напоминали ей о тех радостях, что она испытывала с Мартеном. Мгновенно забывая о том, что рядом с ней — юная девушка, она обманывалась мыслью, будто я — это он, и расточала мне те же ласки и нежные слова, какие адресовала прежде Мартену.
Для себя я не представляла большего счастья, нежели то, что подарила мне Моника. Желая любой ценой оживить прошлое, она показала мне позу, которая была у нее и ее любовника в числе любимейших. Это когда головами в разные стороны. Впоследствии я узнала, что позу обычно называют «69». В таком положении мы обнимали друг дружку, покуда не начиналось обильное выделение жидкости. После минутной паузы восторги возобновлялись с новой силой. Мы не могли насытиться, и только утомление клало конец нашим играм.
Расставаясь, мы обещали на следующий день повторить увеселения. Встречи наши прекратились лишь тогда, когда я возвратилась из монастыря домой.
Поскольку Сюзон без всякой робости рассказывала мне о том, чем они занимались с Моникой, мои надежды на успех неизмеримо возросли. Однако я решил не торопиться, чтобы не спугнуть удачу. Я старался унять волнение, но оно не укрылось от глаз Сюзон.
Я полюбопытствовал, была ли сестра Моника хороша собою.
— Она прекрасна, как ангел, — без колебаний сказала Сюзон. — У нее изящная, тонкая талия, белая, шелковистая кожа, приятный цвет лица, прелесть которого подчеркивают огромные голубые глаза и алые губки, а второй такой груди не сыщешь во всем свете.
— О, как я ей сочувствую, — заметил я, — ибо теперь она потеряла и тебя. Ей не позавидуешь, бедняжке, которой всю жизнь предстоит провести в монастыре.
— Тут ты ошибаешься, — поправила меня Сюзон. — Моника лишь недавно надела монашескую вуаль для того, чтобы сделать приятное матери, но последних обетов еще не дала. Судьба ее зависит от ее брата, которого изувечили в драке, случившейся в борделе. Если брат умрет, что скорее всего, то Моника останется единственным ребенком в семье, и тогда ее матушка не захочет, чтобы род их прекратился.
— Бордель! — воскликнул я. — А что это такое?
— Скажу со слов Моники, — отвечала Сюзон. — Ей все известно о подобных вещах. Это место, где собираются девушки и женщины легкого поведения. Назначение их состоит в том, чтобы принимать знаки внимания развращенных мужчин и удовлетворять их прихотям за вознаграждение. Тем они зарабатывают себе на жизнь.