— И не говорите! — махнул рукой Сергей Терентьевич. — Верите ли, вся душа выболела, глядя на этот разбой… И загорелось ведь еще третьего дня — ударь в набат, собери все деревни сразу, и в один день с огнем справились бы. Так нет, дали вот разгореться как следует, да в двух местах еще, а теперь всю волость{3} завтра подымают на пожар, и теперь там проканителишься, может быть, и всю неделю. А у нас рожь поспела, убирать надо — посчитайте, во что это теперь народу влетит: лесу сколько выгорело, мужики неделю потеряют на тушении его, рожь потечет… И знаете, что меня больше всего тревожит? — сказал он и даже остановился. — Что мужик темный глупости такие выделывает, это еще понятно, но ведь часто и образованные классы глупее нас себя оказывают… Вот недалеко ходить: четыре года назад загорелся так же вот лес за Ужболом, строевой могучий сосняк. А как такие леса горят, вы сами знаете: огонь бежит низом и только чуть прижигает кору. Конечно, лес потом все равно подсохнет, но если его взять и срубить тотчас же после пожара, то вреды, — Сергей Терентьевич охотно употреблял в беседе народные обороты, — не будет. Только не зевай! Ну и богатей наш окшинский, Кузьма Лукич, сейчас же полетел к лесному ревизору: плачу за лес по установленной таксе — давайте разрешение на рубку! Оказывается, нельзя: надо запросить Петербург. Ладно. Послали запрос. Ответ приходит — вот истинное слово, не вру! — через год: можно. А лес уже портиться стал: и короед, и все прочее — одно слово, сухостой. Кузьма Лукич говорит, что теперь, дескать, по таксе платить мне не рука, потому что лес порченый, — полтаксы, извольте, дам. Опять запрос в Петербург, и опять приходит ответ через год: можно. А лес совсем уж задумался, и тот же Кузьма Лукич, отказавшийся теперь платить и полтаксы, вскоре купил его как брак за тысячу рублей. А ведь два года с половиной назад он же давал за него добровольно более пятидесяти тысяч! Что же это такое?! Казна потеряла пятьдесят тысяч, великолепный строевой лес испилили на дрова — да и дрова-то получились уж дрянненькие — сколько времени потеряли со всей этой волынкой бестолковой — ведь, право, так только Мамай может хозяйничать в завоеванной стране, а у нас так с народным добром обходятся свои же люди, которые зовутся образованными, которые к этому делу специально приставлены… Где же у них головы-то? О чем они думают? Ведь вон ваш пес, и тот свое дело знает: отыскал птицу, достал ее из воды, подал — и он свой хлеб отрабатывает… А они?
— Дела плохи, скрывать нечего, Сергей Терентьевич… — сказал Евгений Иванович печально и ласково. — Вот когда я сегодня от Константина лопухинского в первый раз про Растащиху услыхал, я подумал, что, в сущности, ведь и вся Россия Растащиха…
— Правильно! Верно ваше слово! — сказал Сергей Терентьевич. — Посмотрите, у вас под городом винопольку выстроили — дворец в четыре этажа, чуть не за тридцать верст видно. А школы? Помню, незадолго до смерти Льва Николаевича был я у него в Ясной{4}, так старик все по комнате бегал и ужасался, что народ в сутки два миллиона рублей пропивает… В сутки, в сутки! И в то же время народ разут, раздет, безграмотен — на дело денег нету… Или вот, помню, как в солдатах я служил — я в Петербурге солдатчину отбывал, в стрелках, — нагляделся я на тамошние роскошества. Одну гвардию возьмите: вся в золоте и в серебре, лошади тысячные, все огнем горит — сколько все это стоит? Как можно допускать это в соломенной, вшивой, неграмотной России? С какими думами пойдут из этих полков парни по своим поганеньким избенкам, полным тараканов да шелудивой детворы? И мало Зимнего дворца, еще дворцы постановили себе и в Царском, и в Петергофе, и в Ораниенбауме{5}, и в Гатчине, в Крыму и везде — к чему это мотовство, этот разбой? Правильно, правильно говорите вы, что Растащиха…
И они шли пустынной дорогой, которая, выбежав с мертвой вырубки, змеилась теперь то крестьянскими хлебами — немудрящи они были, эти хлеба! — то небольшими перелесками, то чахлыми, кочковатыми, заболоченными покосами, и говорили, говорили на те тяжелые русские темы, о которых говорили миллионы русских людей, говорили без конца, говорили бесплодно, потому что никаких реальных результатов от этих неугасимых разговоров не было. Вокруг них радостно сияла мягким закатным сиянием разоренная, истощенная земля, в чистом небе таяли пушистые облачка, ласково манили в себя синие русские дали, а они безжалостно бередили раны душ своих и страдали, искренне, подлинно, глубоко, болели болями странной и несчастной земли своей…
Сергей Терентьевич был человеком далеко незаурядным — какою-то белою вороной в сером, бестолковом, крикливом вороньем стаде русского крестьянства. Когда он подрос, то по традиции древлей окшинской земли он решил: на земле биться не стоит — надо выходить в люди. На окшинском языке это значило переехать в город и поступить на какую-нибудь должность. Так он и сделал. И он был лакеем на волжском пароходе, и служил артельщиком в технической конторе, и был старшим дворником в огромном доме на Пречистенке, и был кондитером с лотка, и приказчиком в лесном деле и, парень хорошо грамотный — сам подучил-ся — и толковый, смотрел, запоминал, думал и в конце концов решил, что все это только видимость одна. Он все бросил, вернулся домой в деревню и взялся за хозяйство с упорною и молчаливою страстью. Он женился еще в Москве, и на его счастье его Марья Гавриловна оказалась работящею и спокойною хозяйкой, которая хотя и с трудом, но все же втянулась в крестьянское дело: ей было лестно, что здесь она самостоятельная хозяйка, а не господская подтирка, как иногда, с раздражением вспоминая свою городскую жизнь, говорила она. И дело у них закипело.
На революцию 1905 года Сергей Терентьевич отозвался сперва радостно, но как только увидел ее близко с первых же дней, так тотчас же решительно отмежевался от нее и весь с головой ушел в свое молодое хозяйство. Но тут на пути ему вдруг стало совершенно неожиданное препятствие: тот мир, та крестьянская община, которую Сергей Терентьевич, начитавшись интеллигентских книжек, склонен был ставить очень высоко, думая, что в ней таятся зародыши какого-то светлого будущего. Жизнь действительная с необычайной быстротой и не без жестокости оборвала крылышки этим мечтам. Мир и его сходки в действительности совсем не были поэтическим вече или народоправством, в них и следа не было какого-то хорового начала — мир был собранием вздорных, мелочных, темных, друг на друга странно озлобленных, гнусно ругающихся и часто совершенно пьяных людей, которые думали и говорили решительно обо всем, но только не об одном: об общественном и даже, мало того, о своем собственном благе! Сергей Терентьевич очень скоро с испугом заметил, что все более или менее порядочные и разумные мужики и хозяева боялись этого своего веча хуже черта и только в случае крайней уже необходимости решались выходить на мирские сходки, что на сходках этих верховодила гольтепа, пьяницы, барышники, горлопаны, руководили делами часто в прямой ущерб самим себе, подкупленные разными ловкачами и дельцами за четверть или полведра водки. За эту четверть они продавали ловкачам часто то, на что сами они могли бы купить себе сто ведер этой самой столь ими любимой водки. Человек прямого и светлого ума и души энергической, Сергей Терентьевич стал стыдить немногих хороших мужиков за это их уклонение от общественных дел, но те только усмехались и говорили:
— Попробовай!
И он стал пробовать. Он предложил мужикам прорыть канавки по заболоченным лугам — его высмеяли: это, может, которым москвичам там мокро — так что же, пущай они наденут манишку и едут опять в Москву, там суше, а нам, мужикам, и так больно гоже. Он стал настаивать, чтобы продать дрянненького мирского быка ростом с кошку и купить быка хорошего, чтобы понемногу улучшить тасканскую породу местных коровенок, дававших по стакану дрянного синего молока в сутки, — мужики стали говорить о быке всякое похабство, и все кончилось общим смехом. Сергей Терентьевич попробовал отменить старинный и гнусный обычай опивать нанятого по весне пастуха — на него вся голытьба обрушилась с такой злобой, как будто он совершил величайшее святотатство. Он попросил у мира сдать ему в аренду ни на что не нужный деревне выгон на задах: он поставит там небольшой кирпичный заводик, и мужики окрестных деревень будут иметь под рукой хороший и дешевый кирпич для построек — ведь они горят почти каждый год, им же расчет построиться поумнее, но его высмеяли опять и выгона ему назло не дали, и мотивом выставили то, что они не желают быть умнее своих отцов и дедов, которые, слава Богу, и без кирпича свой век прожили, а что касаемо пожаров, так это Божие попущение и против Бога могут рази идти которые в Москве побывамши, ну а ежели в Москве лутче, так и надо было там оставаться, а не ездить в деревню баламутить попусту народ. А какой гвалт поднялся, когда предложил он миру наладить свою кооперативную лавку!.. И орали против него всегда лежебоки и пьяницы, отбросы, а те, которые соглашались с ним с глазу на глаз, на сходе не решались и рта раскрыть. «Что им, острожникам? Сожгут…» — опасливо говорили они о мирских коноводах. И когда он на своей, до сего времени пустовавшей — как и у всех — усадьбе посадил садик, парни в ночь выдрали все его яблоньки и ягодные кусты: «Ишь, сволочь, яблоков тоже захотел, паршивый черт!» И когда раз отказался он принять к себе ходивших по деревне пьяных попов, кощунственно оравших по избам какой-то дикий вздор, с тех пор духовенство демонстративно игнорировало его, и он перестал ходить в церковь, и мальчишки орали вслед ему: «Шелапут… шелапут…» Что это значит, они и сами не знали, но предполагалось, что это что-то очень нехорошее и обидное.
В свободное от полевых работ время, которого так много у русского крестьянина средней полосы, Сергей Терентьевич столярничал, а отдыхая, усиленно читал, добывая книжки всюду, где только мог. И вот как-то раз зимой он крепко затосковал и, пытаясь оформить то, что его волновало и мучило, пытаясь понять всю эту окружавшую его жизнь, нищую, дикую, озлобленную, он написал ряд очерков из жизни крестьянства и тайно от всех, даже от Марьи Гавриловны своей, послал их в редакцию одного петербургского журнальчика, который на своем знамени написал народ, разумея под словом этим прежде всего крестьянство. Недели через три Сергей Терентьевич получил от редакции любезное письмо, в котором ему сообщалось, что его талантливые и интересные очерки могут быть напечатаны, если он согласится на некоторые сокращения. Он, не понимая, в чем дело, на сокращения согласился. Очерки его появились, и Сергей Терентьевич ахнул: сокращено было как раз то, что он ценил больше всего в своем труде, и его крик «спасите, мы погибаем!» каким-то чудом превратился в пошловатый кукиш правительству. Но критика доброжелательно отметила его труд, и московский «Посредник»{6} попросил у него разрешения перепечатать их отдельной книжкой. Сергей Терентьевич опять попытался восстановить искажения в своем труде, но выторговал лишь очень немного: и посредниковцы, как оказывалось, знали народ лучше его и еще лучше знали, что этому народу было надобно. И подумав, что лучше кое-что, чем ничего, Сергей Терентьевич согласился на появление своей книжки и в изуродованном виде, но втайне дивился, почему это не дают ему высказаться свободно, почему они считают необходимым опекать его, хотя сами и кричат о необходимости свободы слова, и, главное, откуда и как взялась у них эта странная власть заставлять людей говорить не то, что они думают…
Так сразу Сергей Терентьевич совершенно неожиданно для самого себя стал писателем. Гонорар очень помогал ему развивать свое хозяйство и укреплять его. Теперь он, в сущности, мог бы и совсем перебраться в город, но именно теперь-то, решил он, и надо ему оставаться в деревне, чтобы — как это ни трудно — помочь ей. Старый Толстой — старик вызвал его ласковым письмом к себе в Ясную познакомиться — всячески одобрял его в этом мужественном решении. Сергей Терентьевич очень сблизился с великим стариком. Его здоровый мужицкий скептицизм легко, без усилия отметал все крайние увлечения старика правдолюбца, а брал в нем лишь главное, сердцевину: надо трудиться над улучшением жизни своей и народной, бороться с отжившими суевериями и согреть и осветить жизнь — прежде всего личную — честным отношением к своим человеческим обязанностям. Яркая противоположность Евгению Ивановичу, это был ум ясный, простой и прямой, колебаний не знавший: хорошо — хорошо, плохо — плохо…
И моментально он был взят под подозрение: в церковь не ходит, читает газеты, не пьет, не курит, живет в сторонке. Были доносы, были разносы, были обыски, были угрозы и напоминания о стране, куда Макар телят не гоняет и ворон костей не заносит, но Сергей Терентьевич спокойно оставался на своем. И так как в деревне и он стал от веча в сторонку, так как он ничего открыто не проповедовал и так как, главное, мелкие агенты власти отлично понимали, что он за ними знает немало всяческих художеств, то его перестали уж донимать: а вдруг возьмет да и ахнет где в газетишках этих паршивых… Между ним и властями установился мир, вооруженный до зубов, и власти только ждали удобного случая ликвидировать этого неприятного мужика.
И вот Сергей Терентьевич с Евгением Ивановичем шли теперь вечереющими полями к дому и без конца доказывали себе и один другому, что жизнь бьется в каком-то безвыходном тупике, что какой-то проклятой силой они обречены на толчение воды в ступе, что никаких просветов впереди нет. Революция? Они видели ее близко в 1905 году, и оба сразу отшатнулись от нее, ибо обоим революция представилась огромной бестолковой деревенской сходкой, где горлопанят несуразное разные проходимцы, горлопанят, думая только об одном: как бы у огонька погреться, как бы в мутной воде половить рыбки. Они только не знали, свойство ли это только русской или всякой революции убивать так революционные мечты и надежды…
Они подошли к околице Уланки, деревни Сергея Терентьевича. На вид она была много зажиточнее Лопухинки, но все же и тут в глаза бросались и брошенные избы, и худосочные дети, и дрянной скот тасканской породы, который только что возвращался домой с пастбища. И только старые развесистые березы, черемухи и липы вдоль улицы, нежившиеся теперь в вечерней прохладе, скрашивали общее неуютное и тяжелое впечатление. Небольшой трехоконный домик Сергея Терентьевича стоял от края третьим, и это было приятно: можно было пройти незамеченным, не возбуждая праздного и тяжелого любопытства крестьян. Марья Гавриловна, слегка располневшая с годами, загорелая и опрятная женщина, встретила гостя приветливо и тотчас же с помощью своих трех ребят стала быстро налаживать чаепитие — в саду около маленькой баньки под старой развесистой рябиной.
— Революция? — задумчиво повторил Сергей Терентьевич, принося тарелку с чистым сотовым медом. — Нет, нет, с нашим народом об этом и думать нечего! Вот есть у меня тут сосед один: как только напьется он пьяный, так сейчас же и кричит испуганно: вяжите меня, православные, а то я и сам не знаю, чего наделаю!.. Так и народ наш — не дай Бог, если он с петель сорвется…
— Ну хорошо, так… — тихо говорил Евгений Иванович. — Но тогда надо поискать гвоздь покрепче и повеситься — больше ничего не остается ведь…
— Ну зачем же? — с неудовольствием отозвался Сергей Терентьевич, который любил, сделав вывод, и в исполнение его привести и не любил этих праздных интеллигентских умозаключений. — Повеситься — дело нехитрое. Я думаю, что вся наша беда от нас, нам и исправлять все надо…
— Всяк своего счастья кузнец… — степенно сказала Марья Гавриловна, наливая чай в опрятные стаканы. — Потихоньку да полегоньку… Надеяться ведь кроме себя не на кого…
Они говорили тихими, потушенными голосами — за плетнем могли быть недоброжелательные уши. И в душах их было стеснение, тягота.
— Вы вот рассказывали, как лесные чиновники вместо того, чтобы хозяйничать в лесах своих, разматывают народное достояние… — сказал Евгений Иванович. — И это верно. А я вот вспомнил сейчас о нашем Константине. Он у нас в охотничьем обществе состоит сторожем, на обязанности которого лежит прежде всего охрана дичи от беззаконного истребления, а ведь всем нам известно, что он — первый браконьер, что, он истребляет и лосих, и телят, и петли на птицу ставит… И все это знают, и тем не менее он ходит в охотничьих сторожах вот уже десять лет и еще десять лет проходит. Как же такой заведомый вздор получается? Я лично не очень его виню в том, что он беззаконничает и истребляет зверя и птицу без пути, — нужда…
— Э-э, нет! — воскликнул Сергей Терентьевич живо. — Тут вот я уж никак с вами не согласен! Так авансом оправдывать все нельзя, а то и житья нам совсем в деревне не будет… Нужда!.. Во-первых, надо разобрать, отчего нужда. Ведь, как вы знаете, мы, бывшие государственные{7}, землей наделены очень хорошо. В той же Лопухинке земли не меньше семи десятин на душу, то есть у того же Константина — ведь у него двое сыновей — земли побольше двадцати десятин. Сравните-ка это количество ее с владением какого-нибудь немецкого мужика — ведь это целое поместье! А Константин хлеб начинает уж с Рождества покупать, а молоко и всегда шилом хлебает… Скажете: темен, не умеет взяться? Учись у тех, которые умеют. Нет, жаловаться он будет, сидя на завалинке, сколько угодно, а вот приналечь на работу — этого от него не жди. И на хорошую корову денег нет, а пропить на престол полсотни рублей — это у него находится. Нужда!.. Многие в нужде, да не все же ведь берут ножик и идут на разбой… И я по совести вам скажу, Евгений Иванович, эта вот привычка нашей интеллигенции во всем оправдывать народ мне не по душе: труженик — труженик, озорник — озорник. Надо же делать различку между людьми!.. А интеллигенция вот прощалыг всяких оправдывает и тем и другим, а хорошего мужика этим вот самым обижает. Знаю, знаю, что мужик обижен, что многое в нем можно простить, но все же так авансом обелять всех, по-моему, дело нехорошее. И я бы вашего Константина, может, и притянул бы, да так, чтобы и в другой раз повадно не было. Берет жалованье за дело, дела этого не только не делает, но сам же первый портит его — нет, такого баловства допускать невозможно, иначе мы из болота никогда не вылезем…