Ничто из того, что случится в ближайшие несколько лет, никоим образом меня не удивит. Европа, этот вечный театр военных действий, покажется райским уголком, когда на сцену, извергая проклятья и брызгая слюной, явится янки, дикарь и убийца, угрожающий сокрушить все вокруг. Когда плотину прорвет, а прорывает ее на глазах, ничто не сдержит реку варварства и все окажется дозволено, сколь бы дьявольским или фантастичным – словом, недопустимым – оно ни казалось. Уже сейчас у американцев, особенно у тех, кто живет в больших городах, лица отмечены печатью порока. Стремясь укрыться от толпы и заходя в роскошные фойе кинотеатров – немногие места, где еще сохранилась возможность побыть наедине с самим собой и перевести дух, – я не переставал дивиться несоответствию между атмосферой этих великолепных дворцов и умственным развитием тех, кто возводил их. Часто, косясь на лицо того, кто стоял у соседнего писсуара, я содрогался от ужаса и покрывался холодной испариной.
Странные все-таки места эти подземные убежища-островки. Ошеломленному и раздавленному их величием человеку мнится, что, если бы он скинул всю одежду и голым взгромоздился на один из этих огромных плюшевых тронов, шеренгой выстроившихся вдоль стены, никто бы и бровью не повел. Мне нередко представлялась следующая картина… На одном из таких сооружений удобно расположился ничем не примечательный человек, назовем его Некто. Изо рта его торчит потухшая сигара. Некоторое время он читает, потом резко, не глядя спускает курок пистолета, спрятанного за газетными страницами, – и какой-то другой Некто, заглядевшийся на Венеру Анадиомейскую, падает замертво. Неторопливо поднявшись, убийца удаляется, не забыв аккуратно свернуть газетку, в которой зияет дыра с обожженными краями. Небрежно держа газету под мышкой, он поднимается вверх по лестнице, ведущей на улицу. Мгновенье – и он сливается с толпой. Возле кафетерия останавливается перекусить. Покупает пончик из непросеянной муки. (Мука грубого помола куда как полезнее для пищеварения, чем обычная.) Послушный указаниям врачей беречь сердце, просит некрепкий кофе. Его внимание привлекает соседняя витрина с галстуками. Он замечает среди них тот, который проискал всю зиму. Заходит в магазин и покупает дюжину. Время еще не позднее – к тому же у него проблемы со сном, – и он направляется к бильярдной. Уже на пороге он резко передумывает. Сходит лучше посмотреть «Унесенных ветром»…
Эти пташки тоже живут половой жизнью. Лучшей, какую только можно купить. Секс – hors d’oeuvre, который они заглатывают в промежутке между приступами шопинга. Прошмандовка присосалась к коктейлю, а если тот ударит ей в голову – что ж, скатертью дорожка. Да на что вам сдались эти истеричные блондинки, которые всегда готовы обвести вас вокруг пальца, стоит только отвернуться? Туго набитая мошна – вот лучший друг мужчины. Деньги! Деньги, чтобы пускать их на ветер, чтобы прожигать жизнь. Деньги – это значит власть. Власть – это значит, что вам все сойдет с рук, вплоть до убийства. Убийство – это значит жизнь. Ergo, да не ебитесь вы до посинения!
А теперь пара слов (утес, вынырнувший из дымки воспоминаний) о 52‑й улице. Как-то ночью, лет семнадцать назад, я возвращался домой и наткнулся на заведение под названием «Свечка». Словцо резануло глаз (скорей всего, я был сильно не в духе). Я вспомнил о Париже, о рю дю Фобур-Монмартр. Вздумайся французам воспользоваться словом «свечка», чтобы обозвать ночное заведение, у них оно наверняка приобрело бы совершенно другую окраску. Возможно, на рю дю Фобур появился бы шалманчик с названием, например, «Пенистый факел», и никто бы и глазом не моргнул. Если бы в Париже было заведение под названием «Пенистый факел», скорей всего, оно славилось бы репутацией веселого и относительно безобидного местечка. Сюда бы стекались местные проститутки, сутенеры, жиголо, но и случайно заглянувший на огонек посетитель не испытал бы никакой неловкости. Даже сочащаяся со стен сперма запросто сошла бы за часть интерьера, продуманного парижскими умельцами. Здесь надо сделать небольшую оговорку. Конечно, не исключено, что «Свечка» тоже может оказаться неплохим и даже забавным местечком, но лично меня берут на этот счет большие сомнения. Мне не нравится это слово. Не хотелось бы зайти в эту «Свечку» и обнаружить там притон для алкашей, где телка из фильмов категории «Б», в огненно-рыжем парике, пропитым голосом терзает твои уши песенками, долженствующими распалять твое и без того воспаленное воображение. Меня тошнит при одной мысли о том, что, дойдя до точки кипения, придется выложить кругленькую сумму за местечко у огня. Мне отвратительны эти потасканные, задрипанные горлодерки, которые становятся чрезвычайно сентиментальными, как только доходит до дела. Я сатанею, когда думаю, что это «тело электрическое» может в любой момент покрыться слоем изолятора. Чувствуешь себя психом, продирающимся через толстый покров асбеста.
Разумеется, все это лишь мои домыслы. «Свечка» может оказаться тихим и уютным местом с мягким, приглушенным светом, сладкими, обольстительными голосами и барышнями с бархатной кожей, в изящные ручки которых так и хочется вложить сотенную купюру.
Когда я вспоминаю ночные прогулки по улочкам Монмартра – рю Пигаль, рю Фонтэн, рю дю Фобур, – мне не верится, что когда-то они могли казаться хоть сколько-нибудь зловещими. (Говорил ишак ослу: «Вечерком подгребай к еблярию, повеселимся!») Конечно, парижские улицы были усеяны борделями, и шлюх повсюду вокруг – на тротуарах, в кафе – было как стразов на продажной девке. Может, и гопстоперы там ошивались, и барыги с наркотой. И все же там все было по-другому… и не спрашивайте меня почему! Проститутка, пристроившаяся рядом с тобой у стойки, могла запросто задрать юбку, чтобы продемонстрировать свои прелести, в достоинствах которых ты мог убедиться не сходя с места. И не опасаясь, что тебя тут же на месте и повяжут. Самое большее, что тебе грозило, – это укоризненный взгляд метрессы, похожей на добрую людоедку. Прежде чем купить товар, к нему позволялось прицениться. По-моему, это справедливо. Здесь играли в открытую. Хочешь пощупать едва прикрытую грудь и поиграться обтянутыми тонкой тканью сосками, пока их владелица допивает очередную порцию лагера, – на здоровье. Никто не скажет худого слова. Идя с тобой к ближайшей гостинице, над порогом которой покачивается красный фонарь, она с ангельским видом попросит тебя подождать, пока она, присев посреди улицы на корточки, сделает пи‑пи. Случись ажану оказаться поблизости, он, конечно, не упустит возможности высказать ей все, что думает по такому поводу, но тащить женщину в участок!.. Фи! Его не проймешь видом дамочки, справляющей нужду на глазах у прохожих. Никто не станет ставить палки в колеса, если тебе вздумается привести с собой в номер хоть полдюжины этих пташек (если ты без шума и пыли раскошелишься на пару лишних полотенец и кусков мыла). Напротив, хозяйка лишь одобрительно фыркнет, ткнув пальцем в направлении ваших апартаментов. Ничего даже отдаленно напоминающего парижскую вольницу не может произойти на 52‑й улице среди «коричневых котелков», зазывно пламенеющих «свечек» и отделанных ониксом столов. Хотя там может твориться нечто и похуже. Надеюсь, вам не надо объяснять, что я имею в виду.
Со всех сторон нам пророчат, что близится день, когда на нашем континенте появится новая человеческая особь, эдакое высокоразвитое существо. Если и так, оно должно произрасти из новых семян. Нынешнее поколение годится разве что на удобрение, а никак не на то, чтобы зачать новую расу. Колеся в нью-йоркской подземке, я изучал лица представителей нового поколения, расцветшего пышным цветом за время моего отсутствия, смотрел на безусых юнцов, уже успевших обзавестись собственными отпрысками… Смотрел как на подопытных кроликов. Кроликов, обученных старым как мир фокусам. На их лицах большими буквами читается безнадежность. Они обречены с рождения. Грустно сознавать, что чем совершеннее условия жизни, тем тягостнее сама жизнь. Можно нарожать кучу детей, можно вырастить новую армию румяных розовощеких юнцов, но и те и другие лишь пешки, предназначенные в жертву жестокому бессмысленному эксперименту. Клеймо передается по наследству от поколения к поколению, пока какому-нибудь одинокому смельчаку не посчастливится выскользнуть из рук исследователя-вивисектора и он не создаст мир по собственному разумению. От него потребуется недюжинная смекалка, чтобы совершить этот побег. Шансов на удачу – один из тысячи. Слишком велика вероятность, что и подопытные кролики, и сам вивисектор задолго до этого момента исчезнут с лица земли. Скорее, какой-нибудь чужак, о ком никто слыхом не слыхивал, какой-нибудь вынырнувший из небытия homo naturalis придет и установит свои порядки. Тот, для кого весь наш прогресс со всеми его достижениями ровным счетом ничего не значит. Он будет жить на деревьях или в пещерах и петь аллилуйю Ленивой Праздности, пока в один прекрасный день не захлебнется в куче собственного дерьма.
«Bravo!» – скажу я, но это сугубо моя личная точка зрения. Да будь это хоть самый грязный ублюдок, чья нога когда-либо ступала на эту грешную землю, вы не дождетесь от меня ни слова роптания. Если единственное его достоинство будет состоять в умении жить и радоваться жизни, обходясь без этого чертова прогресса с его достижениями, утопившими наш мир в крови, я первый выйду навстречу этому типу с распростертыми объятиями. Он должен быть совершенно потрясающим парнем, этот тип, если ему удастся убедить нас, что можно жить – на этом континенте или в любом другом уголке земли, – не прибегая к пыткам и насилию, не скатываясь к мракобесию, обходясь без чудовищных орудий убийства и даже без офисного рабства с его верным спутником, неизбежным вырождением.
Я верю, что этот день обязательно настанет. Мы перепробовали все пути, но нас снова и снова отбрасывало назад, в кромешный мрак страданий, в беспросвет беспомощности.
Переделка мира начнется с этого огромного куска суши, поскольку именно здесь находится раскаленная кузница, где душа человеческая подвергается поистине нечеловеческим испытаниям. Европа давно уже ведет безнадежно проигранную партию, мы же затеяли еще более убийственную игру, поставив на кон все, что имели. Мы ближе к развязке во всех отношениях.
Над всеми национальными и расовыми драмами, заставляющими мир содрогаться в конвульсиях, разворачивается действо еще более грандиозное: мировая драма. Здесь нет зрителей, одни актеры. За всю историю человечества это самое длинное представление; этот пожар потухнет не раньше, чем будет уничтожен существующий мировой порядок. И не важно, холодной или горячей называется нынешняя война, закончится она завтра или через пятьдесят лет. Будущее сулит еще множество войн, и каждая будет ужаснее предыдущей. И так будет продолжаться до тех пор, пока это прогнившее до основания здание не рухнет окончательно. До тех пор, пока не вымрет последний homo sapiens.
Когда я впервые взялся за эти страницы (1940), на моих подошвах еще не успел осесть прах мира, сгинувшего во тьме веков, мира, столь непохожего на наш, что дошедшие до нас старинные преданья кажутся легендами и вымыслом. Руины, оставшиеся от Кносса и Микен, зародили во мне смутные ощущения, что в том сказочном и бесконечно далеком прошлом люди жили иначе. Я не мог смириться с мыслью, что они умерли все до единого, не оставив никаких следов. Еще труднее было вообразить, что чудом уцелевшие крупицы великой силы, вдохновлявшей наших предков, почти не вдохновляют нас. А сколько их было, этих удивительных эпох, о которых мы даже никогда не слыхали! Но хотя их следы безвозвратно утеряны, память о них продолжает жить в наших жилах.
Я убежден, что сказки о заре того, что мы называем цивилизацией, не имеют ничего общего с тем, что происходило в действительности. Они есть лишь мертворожденный плод измышлений ученых. Не было никакой зари, как не было и нет начала и конца у шара. Есть жизнь и смерть, неразрывные, как сиамские близнецы. На какой бы ступени развития или регресса ни стояло общество, в каком бы климате и при каких погодах мы ни жили, в войне или в мире, прозябая в невежестве или создавая высокоразвитую культуру, поклоняясь идолам или иным богам, во все времена значение имело лишь одно: борьба личности, ее триумфы и падения, рабство или раскрепощение, свобода или гибель. Природа этой борьбы космична, она не поддается анализу ни в научном, ни в религиозном, ни в историческом смысле.
Взаимоотношения полов есть не что иное, как часть еще более масштабной драмы, разворачивающейся в душе человека. Чем обезличенней, одинаковей мы становимся, тем острее протекает драма сексуальная. Гениталии низведены до уровня обслуживания потребностей остального организма. Одновременно во всех сферах происходит процесс воспроизведения. Но только полноценный организм в состоянии создать что-нибудь новое, свежее – в общем, заслуживающее внимания. Любить можно не только плотью, сердцем и душой, но и как новый человек. Который есть плод разума, рожденный при посредстве желания, любви, искупления, а не просто зародыш, развивающийся в матке. Нас окружают неродившиеся существа, томящиеся во чреве и ждущие своего часа. Когда нас одолевает тоска по настоящей жизни, их присутствие становится осязаемым и мы выпускаем их на свободу.
С упорством, достойным лучшего применения, я продолжаю твердить, что из создавшегося тупика нет выхода. Что пользы латать старые бреши! На месте выкорчеванных пней должен подняться новый лес.
В жизни все теснейшим образом взаимосвязано. Здравый смысл сопротивляется компромиссам и нарочитости. Живешь как скунс, вот и трахайся как эти лохматые вонючки; ведешь себя как скотина, так и подыхай по-скотски. Теперь же мы едим, спим, работаем, играем и даже совокупляемся как роботы. Сонное царство, в котором, однако, все крутятся как белки в колесе.
Чтобы жить по-настоящему, мало не спать, необходимо стряхнуть с себя сонное оцепенение. Очнись мы от спячки, то ужаснулись бы кошмару повседневности. Не может человек, находясь в здравом уме и трезвой памяти, заварить такую кашу, которую вовек не расхлебаешь, – а ведь от нас это требуется каждый божий день. Мы жертвы собственного безумия, барахтающиеся кто сверху, кто на дне, кто посередке. И никуда отсюда не деться, и нам неведомо лекарство, способное нас излечить.
«Люди должны жить врозь, каждый сам по себе, освободившись от воспоминаний», – говорил Лоуренс. Он испробовал свой совет на собственной шкуре и проиграл. Не может человек жить один, не может все позабыть.
История знает случаи, когда взбунтовавшаяся личность сбрасывала ненавистные путы и пускалась в самостоятельное плавание по океану жизни. Но таких одиночек можно пересчитать по пальцам. Горстка – вы только вдумайтесь! – горстка храбрецов, отважившихся пробить непрошибаемую стену.
Подражателей было куда больше. Но их поступки выглядели лишь жалкой тенью подвигов отчаянных возмутителей общественного спокойствия. Тем более что сами подражатели, слепо копируя действия своих великих предшественников, в действительности ни разу не предприняли ничего, чтобы изменить свое убогое существование. Быть ведомым, а не ведущим – вот проклятье человека.
Считаным единицам удалось, превозмогая инерцию нашего непонимания, круто повлиять на ход истории. Перелистывая страницы их жизни, мы сталкиваемся с восставшим человеческим духом, яростно сбрасывающим с себя оковы иллюзий и ложных представлений.
Не идти до конца – вот роковая ошибка человечества. Как говорил Жан Геенно: «Настоящее предательство заключается в том, чтобы принимать мир, каков он есть, побуждая дух оправдывать его».
Если мы внимательно и подробно изучим жизнь этих титанов прошлого, нам, быть может, удастся оценить мощь разрушительных сил, которые мертвой хваткой держат нас за горло. Разум бессилен представить, сколько потребовалось им мужества и воображения, дерзости и терпения, чтобы разорвать липкую, туго затянутую паутину отчаяния и пораженчества. Какие блага, какие утешения могут сравниться с тем, что предлагают нам эти редкие экземпляры гигантов духа!
Нескончаемая вереница разочарований, взлеты и угасание цивилизаций, возникновение и исчезновение с лица земли целых народов и материков – неизбежны, но они не могут сломать то незыблемое и нерушимое здание, которое, собственно, и является единственным человеческим пристанищем. Когда мы станет мудрее и поймем это, мы войдем в него. Тогда нам не потребуется предварительно разрушать мир до основанья.
Подобно рекам, растворяющимся в глубинах океана, малые пути и тропы должны сойтись в одной великой и главной дороге, называйте ее как хотите. Мораль, этика, законы, обычаи, верования, догмы – от лукавого. Важно одно: чудесное должно стать естественным. Оно и сейчас незримо витает над нами, хотя вечная озабоченность и пораженческий настрой мешают ощутить его присутствие. Но как уродливо, как жалко выглядят наши неловкие попытки призвать Чудо! Мы попусту растрачиваем свои знания и изобретательность, чтобы выдумать штуковины, способные творить чудеса. При ближайшем рассмотрении оказывается, что мы из кожи лезем вон, дабы не подпустить близко это самое Чудо. Мы наводнили планету своими изобретениями, ни на миг не задумавшись, так ли уж они необходимы, не причинят ли они еще бо́льшего вреда. Мы создали удивительные средства связи, но разве мы общаемся друг с другом? Мы судорожно мечемся туда-сюда, перемещая наши грешные тела с огромной скоростью, но разве сдвигаемся с мертвой точки? Мы повсюду таскаем за собой кандалы морали и вериги духа. Что с того, что мы сдвинули горы, подчинили себе энергию рек, согнали с исконных мест целые народы, будто это фигурки на шахматной доске, если мы как были, так и остались жалкими, бестолково суетящимися людишками? Непростительное заблуждение – величать подобную деятельность прогрессом. Мы можем до неузнаваемости перекроить землю – сам Создатель не узнает свое детище! – но если мы не изменимся сами, то к чему огород городить?