— Скорее уж его старуха хлопнула, — проворчал Колобов. Щека его была залеплена пластырем.
— Какая?
— Изергиль. Она же Мостовая.
— Мотив? — серьезно спросил Левин.
— Из чувства классовой ненависти. Между прочим, из ее показаний следует, что Новгородский собирался кого-то ликвидировать. Кричал об этом по мобильнику.
— Мало ли кто и что кричит? Она сама тоже угрожала. Тебя замочить хотела. Как муху, — не удержался от улыбки Турецкий.
— Так она чуть не замочила! Дай ей волю, она бы всех замочила...
— Ладно, Колобов, угомонись. Она у нас недееспособная, оказывается. Сын ее в срочном порядке опекунство оформляет.
— Это правильно. А то пришлось бы передачи носить не только сыночку Олежке, но и мамаше.
— Ну и что, что «пальчики» мальчишки обнаружили? — перебил их Левин. — Конечно, если он знал, что у бабки есть браунинг, неужели он его в руки не брал? Конечно, брал! Вы себя-то в детстве-юности помните? Если бы у вашего отца или деда был наган какой-нибудь или кортик... Неужели бы вы его в руках не вертели? Боевое оружие — это же мечта каждого пацана! Лучшая игрушка! Тем более гильзы на месте убийства не совсем те...
— Это так, это так... Но ведь, заигравшись, можно и в человека пальнуть. Особенно если цену человеческой жизни не знать, ее уникальность не понимать. Если быть уверенным, что всегда, при любых обстоятельствах папа с мамой «отмажут», спасут, уберегут свое чадо от неприятностей. Что, разве не бывает глупых, бессмысленных, но беспощадных убийств? Кого-то забили до смерти, кого-то придушили ради смеха. Разве ты таких случаев не знаешь, Олег? И зачастую виновники самых жестоких и бессмысленных убийств — подростки, накурившиеся всякой дряни. А наш подследственный «травку» покуривал, согласно показаниям однокурсников.
— Уже проводили экспертизу. В крови чисто. Не курил он в тот день ничего, — возразил Левин.
— А что до гильз?.. Так сейчас легче купить патроны к «Макарову», чем к браунингу. Разница — всего один миллиметр. Это несущественно. Мог наш Олежек натренироваться и «макаровские» патроны в браунинг запихивать? Мог! — словно бы уговаривал себя Александр. — В общем, я сам не верю до сих пор, что он соседа хлопнул. Но с другой стороны, как у классика сказано: «Если в первом акте пьесы на стене висит ружье, в последнем оно должно выстрелить». Верно? Вот что. Ты, Олег, отправляйся в СИЗО, допроси парня в связи с изменившимся текущим моментом. А я свяжусь с блоком «Справедливость». Хочется все-таки побольше узнать о покойничке, — решил Турецкий.
— Хорошо, — откликнулся Левин.
* * *
Олег Левин сидел в почти пустой, небольших размеров комнате для проведения следственных действий. Стены, выкрашенные угрюмой темно-серой краской, привинченные к полу стол и два стула, настольная лампа, закрепленная на столе, вмонтированные в стены глазки камер видеонаблюдения по углам — все это производило гнетущее впечатление.
Давненько не приходилось проводить допрос в СИЗО. Даже ему, взрослому мужчине, пришедшему в тюрьму на час-другой, не по себе. А каково мальчишке?
Контролер ввел длинного, худого, с запавшими глазами парня. Тот смотрел на следователя настороженно. Вообще он выглядел гораздо старше своих восемнадцати. Что ж, тюрьма быстро взрослеть заставляет...
— Здравствуйте, Олег Николаевич, садитесь, — улыбнулся Левин. — Я — старший следователь Генпрокуратуры Левин Олег Николаевич. Так что мы с вами полные тезки, — опять улыбнулся он.
Мостовой на улыбку не ответил. Левин включил диктофон.
— Жалобы на условия содержания есть?
— Нет, — коротко ответил Олег.
— Олег Николаевич, я допрашиваю вас в связи с новыми обстоятельствами по вашему уголовному делу. Скажите, пожалуйста, вы знали, что в квартире вашей бабушки, Мостовой Елизаветы Яковлевны, хранится боевое оружие?
Олег молчал, опустив глаза.
— Знали? Отвечайте, пожалуйста.
— Знал.
— Какое это оружие?
— Браунинг. Наградной. Она его получила еще до войны.
— На оружии есть дарственная надпись?
— Да.
— Вы ее помните?
— Помню.
— Процитируйте, пожалуйста.
— «Елизавете Мостовой за безупречную службу». И дата: 7 ноября 1938 года.
— Вы это оружие в руки брали?
Олег опять замолчал, затем поднял глаза на следователя.
— Теперь на меня убийство повесят, да? — тоскливо спросил он. — Мне в камере говорили, что если найдут оружие, это все — хана.
— То есть вы признаете, что пользовались пистолетом?
— А что мне отрицать, если вы его нашли? Там же наверняка мои отпечатки есть.
— Верно, есть. То есть вы им пользовались?
— Пользовался? Конечно, брал в руки. Интересно же. Бабуля сама мне его давала подержать. Целиться учила.
— Елизавета Яковлевна?
— Ну да. Она до сих пор стреляет классно. И меня учила.
— Где же вы стреляли? — изумился Левин.
— В Серебряном Бору. Там есть один уголок укромный. Ставили банки консервные на пень и стреляли.
— Чем?
— Я патроны покупал, привозил.
— А зачем она вас этому учила?
— Она считает, что каждый мужчина должен уметь стрелять. Она вообще хотела, чтобы я военным стал. Или хотя бы в армию служить пошел. Она же у нас... Все в своих тридцатых годах живет. Все считает, что Родина в опасности. И ее нужно уметь защищать с оружием в руках. Вот и учила. А мне просто интересно было. — Олег было оживился, даже раскраснелся чуть-чуть, но через минуту опять впал в оцепенение. — Только получается, что зря она меня учила. Мне теперь это боком выйдет, — бесцветным, ровным голосом добавил он. — Вам, конечно, удобно все на меня свалить. Зачем вам убийцу искать, если я подвернулся? Мне и в камере говорят, что труп на меня «вешать» будут. Зачем вам «висяк»?
Быстро, однако, усваивается специальная терминология. Левин смотрел на мальчишку почти с жалостью. Длинный маленький дурак.
— Никто ничего на вас «вешать» не будет, — ответил он. — Олег, вы должны помочь нам, понимаете? Предположим, я вам верю. Вы не убивали. Но вы были первым, кто вошел в квартиру после убийства. Может быть, что-нибудь привлекло ваше внимание? Постарайтесь все вспомнить. По минутам. Вот вы вышли на лестницу покурить, так?
— Да.
— И увидели, что дверь в соседскую квартиру приоткрыта?
— Да.
— А вы ничего не слышали перед тем, как вышли на площадку?
— Меня про выстрелы уже спрашивали. Я выстрелов не слышал. Хотя мне выгоднее было бы сказать, что я их слышал...
— А разговор какой-нибудь с площадки?
— Нет. Но когда я на лестницу вышел, там духами пахло. И в прихожей Новгородского тоже ими пахло.
— А в комнате?
— В комнате... Не помню. Я, когда его увидел, сначала в шоке на лестницу выскочил. Потом уже как-то не до запаха было.
— А какие духи? Может, вы их знаете?
— Да, я эти духи знаю. Это «Опиум». Моя мама такими пользуется... Ой, что я говорю. Вы теперь ее...
— Нет, конечно. У ваших родителей алиби. Они ведь на даче были? По этому поводу есть свидетельские показания, так что не волнуйтесь. А то, что этот запах вам хорошо знаком, это важно. Значит, вы, скорее всего, не перепутали.
— Это точно «Опиумом» пахло. Но толку-то что?
— Ну... Всякая мелочь важна.
— Запах к делу не пришьешь, — философски заметил Мостовой.
— Запах — нет, а показания о нем — да. Олег, а вы были знакомы с Новгородским?
— Как сказать... Я с ним иногда встречался в лифте, когда бабулю навещал. Здоровался. Он меня об учебе расспрашивал. А однажды в кафе пригласил.
— В кафе? Почему? По какому поводу?
— В том-то и дело, что безо всякого повода. Я как-то раз уходил от бабушки, и мы с ним опять в лифте столкнулись. Он меня разглядывал как-то странно... А потом, когда на улицу вышли, спросил, не хочу ли я с ним выпить. Ну там, пива или еще чего-нибудь. И что, мол, он знает хорошее кафе неподалеку.
— Вы согласились?
— Нет. Я сказал, что тороплюсь.
— А он?
— Он улыбнулся и сказал: «Как хочешь».
— А почему вы отказались? Пиво-то любите?
— Пиво люблю. Но... Я его почему-то испугался.
— Почему?
— Ну... Я не могу объяснить. Но он так странно смотрел на меня... Так нормальные мужчины не смотрят. Я в камере рассказал, а мне говорят, что, мол, он пидор.
— Выбирайте выражения.
— Ну, гомосексуалист.
— Вы знаете, что Новгородский женат, что он воспитывал сына?
— А в камере говорят...
— Я не спрашиваю вас о том, что говорят в камере. Отвечайте на вопросы. Когда это было?
— Что?
— Когда Новгородский приглашал вас в кафе?
— В начале сентября. Мы как раз с Кипра вернулись. И я заехал бабулю проведать.
— После этого случая вы с Новгородским встречались?
— Да, еще пару раз виделись. Так же в лифте.
— Больше он вас никуда не приглашал?
— Нет. Но он мне как-то сказал, что, если у меня будут какие-нибудь проблемы, я могу к нему обратиться. По любому вопросу. Я потому и зашел в их квартиру. Хотел денег у него занять. А он убитый лежит... Если бы мне родители давали денег, я разве стал бы...
— Что ж, на сегодня все.
— Скажите, а это правда, что мне большой срок светит? На первом допросе другой следователь сказал, что до двадцати лет, это правда? — губы его задрожали.
— Это по сто пятой статье, часть вторая, убийство с особой жестокостью. Да, максимальный срок — вообще пожизненное заключение. Но вы ведь не убивали?
— Нет! Я не знаю, как это доказать! — вскричал Олег и заплакал.
— Доказательная база — это дело следствия. Ваша задача — помогать нам. Содействие в проведении следствия всегда учитывается. Только придумывать ничего не нужно.
— Зря я вам про кафе сказал... — вздохнул Олег.
— Придумал, что ли? — дружески улыбнулся Левин.
— Ничего не придумал! А только все это так... ощущения. Их же не докажешь...
Глава восемнадцатая. ПЕРЕХОД
Короток полярный день. Длинна полярная ночь. Темна украинская ночь. Чуден Днепр при тихой погоде. Аты-баты, шли солдаты... А пчелочка златая, а что же ты жужжишь? Ай-ай жалко мне, что же ты жужжишь... Нужно все время что-то говорить про себя, что-то петь. Иначе я просто упаду сейчас в этот снег, потому что нет больше сил передвигать ноги, налитые свинцом лыжных ботинок. Нет сил выбрасывать вперед короткие широкие лыжи. Правая, левая... Правая, левая... Ну вот, опять в гору! А пчелочка златая, а что же ты жужжишь? Зачем я пошел в этот чертов поход? Лежал бы сейчас дома, на диване... Смотрел телевизор... Всякие киношки, концерты новогодние... Левая, правая... Правая нога стерта, каждое движение причиняет резкую боль... Я просто упаду и все... И плевать...
— При-и-ва-а-а-ал! — раздался впереди колонны низкий голос Максимыча, отраженный огромными разлапистыми елями.
Митя остановился, прислонившись спиной к первому же дереву.
— Подтягивайтесь сюда! — крикнул Максимыч.
— Давай, Оленин, ты что встал-то? — сзади колонну замыкал Алеша Семенов. — Вперед, салага!
Митя оторвался от ствола, ощутил весьма сильный толчок в спину.
— Ты чего толкаешься?
— Иди, иди, любимчик!
Митя стиснул зубы, чтобы не ввязываться в ссору, которая могла привести к драке. Алеша Семенов, выпускник прошлого года, студент, спортсмен и все такое, почему-то невзлюбил Митю с первой минуты знакомства.
Оленин доковылял до обширной поляны, где, уперевшись рюкзаками в деревья, стояли измученные длинным, двадцатикилометровым, переходом лыжники. Юрий Максимович отдавал распоряжения:
— Вы четверо идете за лапником для палаток. Приносите и ставите палатки. У кого пила и топоры?
— У меня.
— И у меня.
— Идете за дровами. Пилите сухие деревья. Вот там, там пожар был, — указал рукой преподаватель. — Оленин, Голубев, Семенов — притаскиваете дрова, разжигаете костер, разбираете рюкзаки с едой. Все делаем быстро. Через час стемнеет!
Через час на поляне уже стояли две палатки, одна большущая, брезентовая, человек на десять, другая маленькая, нарядная, двухслойная. Между ними горел костер, на треноге висел котел, в котором начинала закипать вода.
— Оленин, подай макароны!
Митя сидел на пороге палатки, пытаясь снять резиновую бахилу со стертой ноги. Лешка Семенов стоял возле рюкзака с едой. Но ему непременно хотелось заставить достать чертовы макароны именно его, Митю.
— Сам возьми! — огрызнулся Дмитрий в его сторону.
— Я не понял, ты чего? Тебе трудно, что ли?
— Трудно, — ответил Митя, но, опять-таки не желая связываться, принес к костру пакет с макаронами.
— Чего хромаешь? Ножку стер? Сидел бы дома.
— Тебя не спросил!
— Оленин, зайди ко мне! — раздался голос учителя.
Семенов насмешливо смотрел на Митю. Тот, согнувшись, скрылся в маленькой палатке.
— Митя, что у тебя с ногой? Ты хромаешь?
— Стер, Юрий Максимович.
— Как же ты? Я же учил тебя обматывать.
— Не знаю. Торопился утром.
— Снимай обувь.
— Да ну, Юрий Максимович. Я сам потом...
— Снимай! — приказал учитель. — Я за тебя перед Мариной Борисовной в ответе.
Митя, смущаясь, начал разматывать портянки.
— М-да, — оглядев прорвавшийся волдырь, произнес учитель. — Сиди ровно, сейчас рану обработаю.
Он извлек из кармана тюбик с мазью, выдавил на рану, осторожно накрыл марлевым тампоном и закрепил пластырем.
— Ну вот. Эта мазь с барсучьим жиром. К утру все должно затянуться. Больше нигде ничего не стер?
— Нет, Юрий Максимович.
— Как ты вообще? Тяжело?
— Нормально, — улыбнулся Митя.
— А что у тебя за конфликт с Семеновым?
— С чего вы взяли? Никакого конфликта. Все нормально.
— Честно?
— Ну! — честно глядя в глаза преподавателя, ответил Оленин.
Максимыч неожиданно привлек Митю к себе, поцеловал в лоб, произнес:
— Ты молодцом! Не ноешь, не куксишься!
Митька прижался к нему, как щенок, едва сдерживая слезы благодарности и любви.
Полог палатки отодвинулся, в проеме возникла голова Гоши Юркова. Увидев Митю, Юрков остолбенел. Глаза в длинных ресницах выражали полнейшую растерянность. Митя отпрянул.
— Обувайся, Митя, — спокойно проговорил Максимыч. — Гоша, что у тебя?
— Я... У меня... Там ужинать зовут.
— Прекрасно! Иду. Вылезай, Гоша! — неожиданно раздраженно прикрикнул он. — Мне же не пройти!
Голова Юркова исчезла.
— Митя, обувайся и подходи! — через плечо бросил учитель и покинул палатку.
Еще через час отогретые пылающим костром, разморенные после неприхотливого, но сытного ужина ребята жмурились, глядя на потрескивающие поленья. Митя Оленин, перебирая струны гитары, тихонько напевал хрипловатым, ломающимся голосом:
— Откроем музыке сердца, устроим праздники из буден, своих мучителей забудем, свой путь пройдемте до конца...
Ребята тихо переговаривались, некоторые уже дремали. Юрий Максимович слушал, не сводя с Мити блестевших влагой глаз.
Леша Семенов насмешливо и злобно поглядывал то на учителя, то на Оленина.