— А что такого? Половина класса курит.
— Митя, это...
— Только не говори, что это вредно! Я рассмеюсь!
И они засмеялись. Марина протянула сыну сигареты, и за столом мгновенно возникла та самая доверительность, которая всегда была в их отношениях до последнего лета.
— Слушай, тут такая история... Я вчера у тети Наташи была.
— Я знаю. Вернулась поздно.
— Они черт-те куда поменялись! Это ужас какой- то. Но не в этом дело. Господи, да ты затягиваешься, как солдат перед боем.
— Это как?
— Полной грудью и будто в последний раз.
— Не отвлекайся.
— Ладно, не буду. Короче, такая история...
Марина рассказала о пропаже картин.
— Это конечно, было бы смешно, когда бы не было так грустно. Из-за этой истории тете Наташе пришлось уволиться. Она вообще уезжает из города. Еще счастье, что начальник сумел предотвратить возбуждение уголовного дела. Все очень-очень серьезно! Попробуй вспомнить все по минутам, все то время, когда мы стояли внутри хранилища. Может быть, ты что-нибудь слышал?
Митя уставился в стол, лицо его побледнело. Молчание становилось невыносимым.
— Что, Митя? — прошептала Марина. — Это он?..
— Нет, — решительно тряхнул головой сын. — Это не он. И не я.
— Господи, как ты меня напугал! — с облегчением выдохнула Марина.
Глава двадцать восьмая. МИР ТАНЦА
Турецкий сидел в «пежо», покуривая и наблюдая через затемненное окно автомобиля за молодыми людьми, выпархивающими из небольшого здания на Солянке. Здесь арендовал площади мужской балет Михайлова. Именно здесь проходили ежедневные репетиции — с одиннадцати до пятнадцати часов. Было начало четвертого, танцовщики покидали репетиционные залы. Вечером представление в одном из театров. Многие разъезжались на машинах, некоторых поджидали поклонники. Александр тоже кое-кого поджидал. Наконец стройный молодой человек в меховом полупальто, с затянутыми в хвост темными волосами, вышел из здания, по-балетному разворачивая длинные ноги в кожаных брюках. Он шел по тротуару, Александр двинулся следом. Притормозив у бровки, распахнул дверцу:
— Валентин, позвольте вас подвезти? — учтиво произнес он, стараясь придать своему лицу выражение, хоть отчасти напоминающее обожание.
Молодой человек оценивающе оглядел автомобиль, затем самого Турецкого.
— Что ж, пожалуй, — он жеманно повел плечами и опустился на сиденье.
По салону поплыл запах духов.
— Какой дивный аромат! Что это за духи?
— «Опиум», — ответил Валентин, взмахнув накрашенными ресницами.
— Прелестные духи! Куда вас отвезти? Домой? На Воздвиженку?
— Вы знаете, где я живу?
— Как же мне, поклоннику вашего таланта, не знать, где живет кумир?!
Юноша искоса разглядывал Турецкого.
— Вы видели меня на сцене?
— Видел, и не раз, — усмехнулся Турецкий. — Вы так воздушны, легки!
— Что-то я вас не припомню... Вы не похожи на наших... Вы натурал?
— В общем-то да! Не стану лукавить.
— А куда мы едем? Нам же нужно направо...
— Едем мы, дорогой Валентин Антонович Варфоломеев, на Большую Дмитровку.
— Мне туда не нужно! — занервничал юноша. — Что там?
— Там, дорогой Валентин Антонович, располагается Генеральная прокуратура. Нам туда.
— Зачем?
— Поговорить, дражайший, поговорить.
— Это произвол! Это захват! Вы что... похитили меня?
— Что вы! Упаси бог! Я подвез вас. Оказал вам услугу. Потому что мог бы вызвать вас повесткой. А зачем нам огласка, верно? Мы поговорим тихо-мирно. И разойдемся. Может быть, — зловеще добавил он.
Автомобиль замер.
— Прошу на выход, — мило улыбнулся Александр. — Нам туда, — указал он рукой на проходную.
Варфоломеев выбрался из автомобиля, на негнущихся ногах пошел в указанном направлении.
В этот день вся Генеральная прокуратура, в той ее части, что расположена в здании на Большой Дмитровке, подавляя смешки, высыпала в коридоры, разглядывая спутника Александра Борисовича Турецкого. Спутник его шел на журавлиных ногах, то и дело испуганно взмахивая накрашенными ресницами и покусывая губы в вишневой помаде.
«Завтра насмешек не оберешься!» — раздраженно думал Александр Борисович.
— Вот сюда, пожалуйста, — он распахнул перед танцовщиком дверь своего кабинета.
— Присаживайтесь. Шубку можно скинуть. Разговор будет длинным, — пообещал Турецкий.
— У меня в шесть спектакль! — нервно вскричал Варфоломеев.
— Не в шесть, а в семь, — поправил его «важняк».
— Но я еще должен разогреться!
— Вот сейчас и разогреемся, — усмехнулся Александр, доставая диктофон и включая стоящий в углу кабинета видеомагнитофон.
Варфоломеев вперился в экран. Александр тем временем внимательно его разглядывал. Узкое лицо, высокие скулы, темные глаза, удлиненный нос с горбинкой. Красивое, породистое лицо. Но назвать это лицо женским, даже с учетом накрашенных губ и ресниц, было весьма трудно. Впрочем, если темные очки и капюшон... Варфоломеев нервно теребил сумку. Крупные, жилистые руки с выпирающими венами, широкие, чуть искривленные в суставах пальцы с длинными, в ярком лаке, ногтями. А уж руки тем паче на женские не тянут. Консьержка Серова говорила, что неизвестная женщина в черной куртке с капюшоном сутулилась, а у танцовщика гордая прямая осанка с высоко поднятой головой. Тем не менее, тем не менее...
На пленке между тем завершилась театрализованная оргия, зал рукоплескал. Спустя несколько мгновений танцовщики высыпали в зал. За столиком Новгородского расположился Валентин Варфоломеев. Минуту спустя он уже сидел на коленях депутата. Турецкий щелкнул пультом, остановил кадр.
— С этого места начнем поподробнее. Вам знаком этот мужчина?
— Который из них?
— Тот, у которого вы сидите на коленях.
— Это Жорж.
— А полностью? Полное имя, отчество, фамилия?
— Я знал его под этим именем.
— Почему — знал? — тут же вцепился Турецкий.
— Потому что... Он к нам давно не приходил.
— Как давно?
— Месяца полтора... Наши говорят, что его убили...
— Кто это — ваши?
— Ну, балетные.
— Вас с этим Жоржем связывали какие-нибудь отношения?
— Ну какие отношения, господи? Трахались иногда, вот и все отношения.
— И где это происходило?
— Он приходил в клуб «Чайковский», где мы обычно выступаем. Там есть кабинеты. Там все и происходило.
— Часто он там бывал?
— Где-то раз в неделю. Иногда чаще.
— И всегда выбирал вас?
— Почему — всегда? Кого хотел, того и выбирал. Мы же для них как проститутки.
— То есть вас заставляли с ним спать?
— Ну что значит «заставляли»? Никто никого не заставлял. Все совершеннолетние. Только если клиенту откажешь, вылетишь из труппы на следующий же день. Это всем известно.
— То есть руководитель труппы все-таки принуждал вас к...
— Траханью? Напрямую — нет. Но я же говорю: не переспишь — вылетишь. А у меня руки больные, я в нормальной труппе работать не могу. Мне ни одной балерины не поднять. У меня полиартрит.
— Вы встречались с Жоржем только в стенах клуба? Он никуда вас не приглашал?
— Нет. Мы вообще с ним пару раз только... Потом он на Андрея Маслова переключился, честное слово!
«Что это ты так нервничаешь, дружок?» — Александр видел, что сквозь слой пудры на лице танцовщика проступают алые пятна.
— Вас это огорчило?
— Как вам сказать... Он, конечно, не супермужчина, от него головы не потеряешь... Но не жаден. Деньги давал. На лекарства в том числе.
Турецкий поменял кассету, включил ее. Замелькали кадры. Александр остановил пленку. Рядом с Новгородским за столиком сидел светловолосый молодой человек.
— Вот! Это Андрей! — вскричал Варфоломеев. — Он и был пассией Жоржа, пока не пропал.
— Пропал? Куда и когда?
— Где-то в начале октября. Вечером возвращался домой после спектакля и до дома не дошел.
— И что же? До сих пор о нем ничего не известно?
— Нет.
— Заявление в милицию подавали?
— А кто будет подавать? Он из Коврова родом. У него там из родственников одна тетка. Кому он нужен-то?
— Как же так? Ваш товарищ по сцене пропал и никому нет дела? А ваш худрук? Он-то куда смотрит?
— Он смотрит, чтобы клиенты были довольны! Чтобы никаких скандалов, чтобы тишь и гладь...
— Что ж, придется его огорчить. Поскольку скандала, видимо, не избежать. А что вы делали седьмого ноября, Валентин Антонович?
— Седьмого ноября? — молодой человек задумался. — Я не помню.
— Постарайтесь вспомнить, — улыбнулся Александр. — Это праздничный день. Вы, наверное, участвовали в каком-нибудь спектакле?
— Нет, седьмого у нас спектакля не было. Это был свободный день.
— И где же вы его провели? С кем?
Варфоломеев молчал.
— Я жду, Валентин Антонович. Это всего-то полтора месяца тому назад. Седьмое ноября, праздничный день, — повторил Александр. — Неужели у вас такая короткая память?
— Нет, память у меня нормальная, но что именно я делал седьмого ноября... Ах, вспомнил! Дома был, отдыхал. Читал книжку. — Он все теребил пальцами сумку.
— Замечательное занятие. Какую книжку читали?
— Артуро Перес-Реверте. «Кожа для барабана».
— Отличная книга! — одобрил Турецкий. — Весь день читали? И никуда не отлучались?
— Не помню. Кажется, никуда.
— И кто может подтвердить, что в этот день вы были дома?
— Кто? Мама может.
— Мама, конечно, может, в этом я не сомневаюсь, — вздохнул Турецкий. — Мамы чего только не подтвердят, чего только не подтвердят...
— Что вы имеете в виду?
— А знаете, Валентин Антонович, мне ведь придется вас задержать.
— Как? На сколько?
— Пока суток на трое. А там видно будет.
— На каком основании? Вы что? — вскричал танцор. — У меня спектакль вечером!
— Придется пропустить, — вздохнул Турецкий.
— Меня из труппы выгонят, вы что? Куда я денусь-то? Это бесчеловечно! На каком основании?
— На каком основании? У меня, видите ли, есть основания подозревать вас в совершении тяжкого преступления. Нужна биологическая экспертиза, дактилоскопическая, потом следует провести опознание. Все это удобнее делать, имея вас, извините за невольный каламбур, где-нибудь поблизости. Чтобы не искать. Как Андрея Маслова.
— A-а!! Так вы хотите «повесить» на меня Новгородского? — взвизгнул танцовщик.
— Кажется, вы не знали его фамилии? — как бы удивился Турецкий.
— Знал, конечно! Только меньше знаешь, крепче спишь! На черта мне вам про него рассказывать? Вы меня от них отмажете, что ли?
— От кого?
— От всех этих деятелей, клиентов наших. Андрей попробовал Новгородского шантажировать, и что? Начал пугать его, что выступит в телепередаче какой-то. Типа «Стирки». Дурак! Приехал из своего Коврова, думал, все эти «Стирки» и «Окна» про живых людей с улицы делаются. Я ему, дураку, объяснял, что там статисты из одной программы в другую перепрыгивают. Новый грим, парик — вот и новый образ.
— Маслов шантажировал Новгородского? — перебил Турецкий.
— Пробовал. Ему, видите ли, машину срочно захотелось. Всего-то пару месяцев как в труппу попал, а уже «рено» ему подавай! И начал выклянчивать у Новгородского. А тот с машиной не спешил. Тебе, говорит, еще рано. Еще не отсо... не отработал на машину. Да и вообще, этот Новгородский, он мальчишек предпочитал. Совсем салаг. С нами уж так, до кучи. Мне двадцать два — так он мне прямо в глаза говорил, что я для него староват. Андрею девятнадцать, так и то... Не больно-то Жорж им увлечен был. А вот когда его младший брат из Коврова приехал, вот тут у Жоржа глаза и заблестели. А Андрей, вместо того чтобы брата в хорошие руки пристроить, отправил его назад, в Ковров, да еще сдуру пригрозил Жоржу телевидением. И все. Где тот Андрей? Никто не знает! А у меня мама старенькая, я у нее и кормилец, и опора, и единственная радость!
— Я очень сочувствую вашей маме. Тем не менее, Валентин Антонович, вам придется на несколько дней подзадержаться, — произнес Турецкий.
— Я имею право на звонок, — совсем уж по-киношному произнес Варфоломеев.
Глава двадцать девятая. ЧУЖАЯ ВОЛЯ
Раздался звонок в дверь. Звонок был коротким, слабым, словно тот, кто стоял за дверью, долго колебался, позвонить или нет.
— А, Оленин, пришел? Ну проходи. — Юрий Максимович отступил, пропуская Митю в квартиру. — Раздевайся. Хорошо, что пришел.
Митя стащил куртку, повесил ее на вешалку и все медлил, топтался в прихожей.
— Ну, что же ты? Не стесняйся, проходи.
— Мама просила поздравить вас с праздником. Вот, подарок от нее.
Оленин неуклюже сунул в руки учителя пакет.
— Спасибо Марине Борисовне. Действительно, Новый год на носу. Двухтысячный! Подумай, Митя, заканчивается целое тысячелетие! А впереди у тебя, Митя, поступление в университет. Хочется в универе учиться? Конечно, хочется. Не в армию же идти. Правда, ты уже столько двоек нахватал, что следует подумать об армии. Исправлять думаешь? Молчишь? Ну что мы здесь в прихожей, как неродные? Пойдем, я тебя чаем напою. Иди в кабинет, я сейчас.
Митя прошел в кабинет, где всего полгода назад он сидел рядом со своим тогда еще божеством, упивался сытной едой, которая после походного голода казалась неправдоподобно вкусной...
И все, что случилось потом, тоже казалось неправдоподобным... Но оно случилось, Митя помнил об этом каждую минуту. И пришел сюда потому, что ему не давал покоя мамин рассказ о пропаже картин. И потому, что Максимыч закидывал его двойками преднамеренно. И что-то нужно было со всем этим делать. Митя хотел попросить учителя, чтобы его перевели в другой класс.
А пока он рассматривал картины, пытаясь отыскать те, о которых говорила мама. В прошлый раз, летом, он не слишком-то разглядывал стены кабинета и, конечно, не запомнил досконально, какие именно полотна их украшали.
Юрий Максимович внезапно распахнул дверь, словно стоял за ней и наблюдал за ним в какое-то невидимое Мите отверстие. Он вкатил сервировочный столик, на котором стоял графинчик с коньяком («Ни за что не буду пить!» — дал себе зарок Митя), крупные, нарядные мандарины в вазочке, дорогие конфеты и аккуратные бутерброды с черной икрой. Чайные чашечки белого фарфора, столь же изящный, почти прозрачный высокий чайник. Все изысканно, красиво и... порочно. Почему-то теперь Митя ощущал присутствующий здесь порок почти осязаемо, словно дурманящий аромат восточных палочек.
— Садись, Митя. Что ты стены разглядываешь? Картины нравятся? А мне казалось, ты не особый ценитель изобразительного искусства, — усмехнулся учитель, опустившись в глубокое кресло напротив мальчика.
Он разлил чай, затем налил на дно пузатых бокалов коньяк.
— Я пить не буду! — заявил Митя.
— Боже, сколько категоричности! — рассмеялся Юрий Максимович. — Кто же тебя заставляет? Не пей. Мой долг хозяина наполнить твой фужер, не более того. А я выпью. Коньяк, между прочим, отменный!
Юрий Максимович смаковал коньяк, откровенно разглядывая Митю. И под этим взглядом, уверенным, холодным, властным, силы мальчика, силы, которые он мучительно долго собирал для этого визита, для предстоящего разговора, они таяли, уходили, растворялись в чужой воле.