Странно это – знать, что мое рождение выбило ее из колеи. Это не беспокоило меня по двум причинам. Первая, что это всяко не моя вина, а ее – ее и папина. А вторая, что она довольно быстро в свою колею вернулась. Всего того, что она упустила из-за моего рождения, она потом более или менее достигла. Можно даже сказать, она превзошла себя. В школе мама особенно не блистала, но потом так переживала о неоконченном образовании, что подстегивала себя в два раза сильнее. Она пошла на вечерние курсы, получила специальность, нашла работу в муниципалитете. А не забеременей, она бы в шестнадцать лет окончила школу, устроилась на работу продавщицей в магазин и родила бы ребенка в двадцать. Я не хочу сказать, что это была хорошая идея – родить меня тогда, когда она сподобилась, но это разрушило только маленькую часть ее жизни, а не всю. И все же это всегда с нами. Поэтому когда я хочу уйти от разговора – например, о том, был ли у меня секс с Алисией, – тогда я выдаю гнусным голосом, что из-за меня вся ее жизнь пошла на хер. И та тема, от которой я хочу уйти, сразу забывается. Я никогда не говорил ей, что чувствую себя «не в той лиге» из-за случившегося.
– Ой, Сэм, извини…
– Ничего-ничего… – Я произнес это таким стоическим тоном, что она поняла: очень даже «чего». – Но ведь не то чтобы ты о чем-то беспокоилась, правда? – спросил я.
– Не знаю, о чем я беспокоюсь. Могу я с ней пообщаться как следует?
– С кем?
– С Алисией. Может она прийти к нам в гости как-нибудь вечерком?
– Если хочешь.
– Я бы хотела. Тогда бы я ее не боялась.
Бояться Алисии?! Думаю, теперь я в состоянии это понять, однако тогда не смог здраво оценить. Мама боялась, что все изменится, она останется наедине с собой, а я стану частью чужой жизни и чужой семьи, вырасту, не буду больше ее маленьким мальчиком, стану кем-то другим… Что-нибудь в этом духе – не знаю. И хотя мы тогда не представляли себе, что еще произойдет, она была права, что беспокоилась обо мне. Лучше бы она и в самом деле в ту пору подсуетилась – привела меня той ночью домой, заперла в моей комнате и выбросила бы ключ.
* * *
И вот следующим вечером мы вели себя так, словно два дня не могли дышать, и всей грудью вдыхали друг друга, и говорили друг другу разные глупости, и ощущали себя так, будто мы Ромео и Джульетта и весь мир против нас. Это я о нас с Алисией, кстати, а не о нас с мамой. Мы так жадно общались, будто мама увезла меня на год в Лондон, а не взяла с собой в пиццерию и кино на один вечер.
Помните, что я говорил раньше? О том, что рассказать историю труднее, чем кажется, потому что не знаешь, что в каком порядке выкладывать? Но вот эту часть истории, которую стоит поведать сейчас, ее не знает никто, даже Алисия. Самое главное в этой истории – самая суть – проявилось не сразу. И когда это случилось на самом деле, я понял, что напуган, поражен, растерян. То есть я был испуган и растерян, но сказать, что так уж поражен, – это будет не совсем честно. Это случилось той ночью, я знаю это. Я никогда ничего не рассказывал об этом Алисии, но это моя вина. Ну, очевидно, что в основном это мой грех, но небольшой грешок числится и за ней. Мы не надели кое-чего, потому что она сказала, что хочет чувствовать меня по-настоящему, и… Ох, я не могу говорить об этом. Я стесняюсь. В общем, кое-что случилось. Ну, наполовину случилось. Я имею в виду, что это не произошло в полном смысле слова, поскольку я все же смог дотянуться до презерватива и надеть его, и сделать вид, что все в порядке. Но я знал, что не все в порядке, потому что, когда то, что должно произойти, реально случилось, оно вышло неправильно, так как уже наполовину свершилось раньше. Все, это в последний раз я, знаете ли, вдаюсь в такие подробности.
– Все в порядке? – спросила Алисия.
Она поинтересовалась не так, как обычно, что-то было по-другому. Может, она почувствовала нечто, может, это я себя вел как-то необычно, а может, у меня был какой-то отсутствующий вид, не знаю. Но я сказал ей, что все в порядке, и мы об этом забыли. Не имею понятия, догадалась ли она, что это было именно в тот вечер. Не в курсе. Мы никогда к этому потом не возвращались.
Что всего неправдоподобнее, так это то, что приходится потом нервничать всю жизнь из-за каких-то пяти секунд. Удивительно, если задумаешься над этим. Я не курил траву, не посылал учителей в задницу, не дрался, старался делать уроки. Но я рискнул – какие-то пять секунд, – и это казалось хуже, чем все остальное, вместе взятое. Я читал интервью с одним скейтером, забыл, как его звали, и он сказал, что самое неправдоподобное в спорте – это то, какой концентрации он требует. Вы можете кататься всю жизнь, а в момент, когда начинаете понимать, что это – лучший скейтинг в вашей жизни, вы можете обожраться бетоном. Прокатиться за девять минут и сорок пять секунд – недостаточно, потому что пяти секунд вполне хватит, чтобы растянуться. Так вот и в жизни. Мне это кажется ненормальным, но это так. А насколько было плохо то, что я сделал? Не так уж скверно, правда? Это промашка, и все. Все слышали о парнях, которые отказываются надевать презервативы, и о девчонках, которые считают, что залететь и родить в пятнадцать – клево… Ну, это уже не промашка. Это просто тупость. Я не хочу все время ныть о том, какая, мол, жизнь неправильная, но почему их наказывают так же, как меня? Это же несправедливо, правда? Было бы справедливее так: если вы не носите презерватив вообще никогда, у вас рождается тройня или четверня. Но этого же не происходит, правда?
* * *
Несколько вечеров спустя Алисия пришла к нам на ужин, и все было путем. Даже больше, чем просто путем. Она была мила с моей мамой, а мама с ней, и они обменивались шуточками о том, какой я недотепа, а я не возражал, потому что был рад, что всем хорошо.
Но потом Алисия спросила маму, на что это похоже – завести ребенка в шестнадцать лет, и я попытался сменить тему.
– Ты же не хочешь выслушивать все это? – обратился я к Алисии.
– Почему?
– Скучно.
– Ох, вот уж тут было не до скуки, скажу я вам, – отозвалась мама.
И Алисия рассмеялась.
– Но сейчас это скучно, – настаивал я. – Потому что все это в прошлом.
Я сморозил глупость и пожалел о ней в то самое мгновение, когда она вылетела изо рта.
– Ну да, – сказала мама. – Вся мировая история – в прошлом. Такая скучища!
– Точно, – ответил я.
На самом деле я так не думаю, потому что многое в мировой истории вовсе не скучно, например Вторая мировая война. Но я не хотел возвращаться к этому.
– И еще, – сказала мама, – эта тема себя не исчерпала. Ты здесь, и я еще здесь, и разница в шестнадцать лет между нами никуда не делась, и это будет всегда. Это продолжается.
И я задумался: а вдруг это продолжается в другом смысле – она и сама еще не догадывается в каком.
4
Не то чтобы между мной и Алисией все пошло плохо. Просто стало не так хорошо. Я не могу даже объяснить почему. Просто проснулся как-то утром и почувствовал себя не совсем так, как прежде. Мне не нравилось ощущать себя по-другому, потому что то было клевое чувство, и без него мне стало тоскливо, но оно ушло, и невозможно было его вернуть. Я даже притворялся сам перед собой, что все как раньше, но от этих попыток становилось только хуже.
Куда оно подевалось? Как будто на тарелке перед нами была куча еды, и мы умяли ее слишком быстро, и вот – ничего не осталось. Может быть, пары не расстаются, оттого что не жадничают? Они знают, что то, что есть у них, – это надолго, и едят по чуть-чуть. Хотя питаю надежду, что это не так. Я надеюсь, что, когда люди счастливы друг с другом, это будто кто-то подкладывает им в тарелку вторую и третью порцию… Тем вечером, после того как я целый день ее не видел, мне казалось, что мы будем вместе до конца жизни, и даже это недостаточно долго. А через две или три недели мы стали надоедать друг другу. По крайней мере, она мне. Мы занимались сексом, смотрели телевизор в ее комнате – и больше ничего вместе не делали, мы никогда подолгу не разговаривали. Мы одевались, выключали телевизор, потом я целовал ее и говорил «спокойной ночи» – и следующим вечером та же заезженная пластинка.
Мама, думаю, заметила это прежде, чем я сам. Я опять начал заниматься скейтингом и пытался доказать себе, что это нормально и естественно, и, может, так оно и было. Если бы мы не стали расходиться, не стали отдаляться друг от друга, все это начало бы казаться нам скучным, рутинным – так я думал. В конце концов я снова появился в чашке, и все такое. Это время, которое я провел с Алисией, всегда казалось мне чем-то вроде каникул, однако они закончились, хотя она по-прежнему останется моей девушкой, а я ее парнем, но у нас будет и какая-то своя жизнь. А оказалось иначе: каникулы закончились, и у нас все кончилось. Это был каникулярный роман, ха-ха!
Ну, так или иначе, когда я как-то днем пошел кататься, мама спросила:
– Успеешь перекусить чего-нибудь, прежде чем пойдешь к Алисии?
А я ответил:
– Да, конечно. – А потом добавил: – На самом-то деле я и не пойду сегодня к Алисии.
И мама опять спросила:
– Вот как?.. Ну, поскольку ты вчера у нее не был – или был?
А я ответил:
– Был, нет… Не помню.
Немного нелепо звучит, если подумать. По разным причинам мне не хотелось, чтобы она узнала, что у нас с Алисией все переменилось. Она бы обрадовалась, а я этого не хотел.
– У вас все по-прежнему так же сильно?
– О да. Правда, не так сильно, как раньше, я хочу сказать, потому что мы хотим заняться учебой и всякими такими вещами. Но да. Сильно.
– То есть несильно, – подытожила она. – Нет, знаешь, слабо.
– Не слабо, нет. Не…
– Что?
– Слабо.
– Ты два раза говоришь одно и то же?
– Что ты имеешь в виду?
– Ты два раза сказал: «Не слабо. Не слабо».
– Кажется, да. Действительно глупо.
Не знаю, как мама ладит со мной иногда. Я имею в виду, что для нее ведь все это должно быть очевидно, но она сидит и выслушивает, как я клятвенно утверждаю, что черное – это белое, а холодное – теплое. Не стоит труда говорить ей правду. Но потом, когда мне потребуется помощь, я пойму, что все это время был идиотом.
* * *
Мне кажется, что вечером после этого разговора я пошел к Алисии, потому что три дня этого не делал. И мама мне об этом напомнила. Затем я еще пару вечеров пропустил, а потом были выходные, и в субботу она эсэмэской пригласила меня на обед. Приехал ее брат, был семейный обед, и Алисия сказала, что я тоже как бы член семьи.
Я никогда прежде не встречал людей вроде мамы и папы Алисии, пока не стал встречаться с ней, и сначала мне показалось, что они ужас какие крутые – я даже помню, что хотел бы, чтобы мои мама с папой были вроде них. Папе Алисии было лет пятьдесят, и он слушал хип-хоп. Он не очень его любил, я чувствовал это, но решил, что должен с этим познакомиться, и его не смущал язык и агрессивность этих песен. У него были седые волосы, которые мама Алисии по его просьбе подбривала сзади, а еще он носил в волосах заколку. Он преподавал в колледже литературу, а она преподавала драматическое искусство, еще до работы в муниципальном совете. Или она учила учить драматическому искусству – так будет поточнее. Она ходила во множество разных школ и инструктировала учителей. У них было все в порядке, думаю, у Роберта и Андреа, и они сначала были очень дружелюбны. Они явно думали, что я тупой. Они говорили не много и старались обращаться со мной так, будто не замечали моей безмозглости. Но я могу сказать определенно: они так считали. Я бы не спорил с этим, но Алисии я умнее. Я не рисуюсь и не задаюсь; я просто знаю, что это так. Когда мы смотрели фильм, она его не понимала и не могла взять в толк, почему все так смеются над «Симпсонами», еще мне приходилось помогать ей по математике. А ее родители помогали ей по английскому. Они все еще думали, что она собирается в колледж и что ее разговоры о модельном бизнесе – это все так, кратковременный тинейджерский бунт. Она казалась им гениальной, а я – этаким бледненьким обалдуем, с которым она путается. Они вели себя так, будто я был Райаном Бриггсом или кем-то вроде него, но публично никогда не выражали своего неодобрения, потому что у людей вроде них это не принято.
И за этим семейным обедом, на который я был приглашен, потому что практически член семьи, я сидел, обдумывая свои дела, когда ее отец спросил меня, что я собираюсь делать после школы.
– Не всем быть учеными, Роберт, – быстро подсказала мать Алисии.
Видите как? Она хотела меня защитить, но сделала вот что – попыталась оградить меня от вопроса о моем будущем. Я что хочу сказать: все ведь что-то делают после школы, правда? Даже если ты всю оставшуюся жизнь сидишь дома и смотришь дневные программы по телику, это тоже какое ни есть, а будущее. Но это и было их отношение ко мне – не упоминать про будущее, потому что у меня его нет. И все делали вид, что это нормально – не иметь будущего. Именно это и сказала мама Алисии: не у всех есть будущее.
– Я знаю, что не всем быть учеными, – согласился Роберт. – Я просто хотел спросить его, кем он хочет быть.
– Он хочет изучать в колледже живопись и дизайн, – вставила Алисия.
– У тебя художественные способности, Сэм? – спросила ее мама.
– Ну да, ничего. Я только побаиваюсь, что там, в колледже, надо писать сочинения и все такое.
– А у тебя плохо с английским?
– На письме. И в устной речи. Остальное нормально.
Это восприняли как шутку.
– Надо только верить в себя, – сказала его мама. – У тебя нет преимуществ, которые есть у многих других.
Я не знал, что на это ответить. У меня есть собственная комната, мама, которая работает, любит читать и следит, чтобы я делал домашние задания… Честно говоря, я не знаю, какие еще у меня могли быть преимущества. Даже то, что мой папа не живет с нами, – хорошо, потому что у него-то совсем нет никакого образования. Я не хочу сказать, что он заставил бы меня бросить учиться, но… А может, и заставил бы. Они с мамой вечно из-за этого ругались. Она рвалась в колледж, а он – водопроводчик, и он всегда старался заработать побольше деньжат, и это изначально стояло между ними, потому что мама постоянно чувствовала, что у него комплексы, из-за того что он ниже нее на социальной лестнице, и потому он внушал ей, что повышать квалификацию – пустая трата времени. С точки зрения родителей Алисии, ты плохой человек, если не учишься и не читаешь. А с точки зрения моего папы, наоборот, ты дурной человек, если делаешь это. Бред какой-то, да? Не чтение и тому подобные вещи делают тебя хорошим или плохим. Если ты грабишь, убиваешь, насилуешь, сидишь на игле – ты плохой. А не из-за книг. Не знаю, почему они все так из-за этого суетятся.
– Думаю, Сэм шутит, мама, – сказала Алисия. – Говорит он замечательно.
Мне это не показалось, впрочем, особенно убедительным. Они ведь слышали, как я говорю. Они могли составить собственное мнение. Мы, конечно, не беседовали о скейтинге, о том, как я катаюсь, – они же этого никогда не видели. Если бы они изъявили желание, чтобы им рассказали об этом, я бы мог, хотя было бы трудновато.
– Нет, он хорошо говорит, – сказала ее мама. – Но иногда, если ты не… Если у тебя нет…
Алисия рассмеялась.
– Продолжай, мама. Закончи фразу так, чтобы не окатить Сэма помоями с головы до пят.
– Он знает, что я имею в виду! – возмутилась та.
Да, я знал. Но это не значит, что мне это понравилось.
Но ее брат, Рич, был мне симпатичен. И не думал, что он мне внушит доверие, потому что играл на скрипке, а ребята, пиликающие на скрипочке, всегда ботаники из ботаников. Но он не был похож на ботаника. Он носил очки, но они были клевые, и любил посмеяться. Я бы сказал, если подумать, что я был ему по душе. Ну, во всяком случае тогда. Как сейчас – не могу знать точно. Разница есть, правда? Думаю, он не вкладывал в это особой страсти. Не то чтобы я нравился ему потому, что у него не было других друзей. Я ему нравился потому, что был нормальным парнем, и оттого, я думаю, что у него было не так много знакомых, которые не были бы ботаниками и не играли бы на скрипке.