Вот тут их и проняло, трое сразу показали, что они природные русские – стали скрести пальцами свои затылки. Лбы у всех наморщены, думу тяжкую думают, что-то решают. «Как чукчи перед верблюдом стоят», – Петр не стал их мучить дальше, а сам ответил:
– Порохом раскрутить надо! А для того форма у пули иная должна быть. Наперсток по длине, но нижняя часть, как и верхняя, на скос идет. А на ней восемь лопастей, как у мельницы, только вкось стоят, – и он быстро набросал пером рисунок на листе бумаги. – И в середке у пули углубление, чтоб легче пороховыми газами раскручивалась. А форму для отливки из двух пластин делать и друг на друга их накладывать, когда свинец заливать будете. Понятно, олухи царя небесного? Это же просто!
На мастеров было жалко смотреть, совсем не обидевшись на олухов, они с благоговением взирали на чертеж. И Петр решил их иначе подстегнуть:
– Через три часа пули сделать, тут же их испытать. Если полетят далеко и точно, получите классные чины. Понятно всем вам?! И еще одно – если пуля удачной получится, то формы для отливки немедля делать, денно и нощно пули отливать. Работники нужны будут, берите сколь для дела потребно, хоть всех дворцовых мастеровых. Но помните, у вас всего три часа.
Петр царственным жестом показал оружейникам на циферблат часов. Мастера молча поклонились императору, забрали фузею, подмастерье бережно прижал к груди рисунок, и они быстро вышли из кабинета.
А Петр заухмылялся: «Они меня тут гением считать будут, а я лишь плагиатор, батя на охоте из ружья такими пулями стрелял. Все равно смешно – четыре века кругляшами палили, а до такой формы додумались, когда к нарезным штуцерам в Крымской войне перешли. Да поздно было, против них гладкоствол, даже с такими пулями, никак не тянет. А не думали над этим по простой причине – изготовить форму для отливки такой сложной пули очень трудно. А так как до унификации ружей не додумались, то нет и единого калибра, солдаты отливают пули самостоятельно под то ружье, которое имеют. А круглую пулю отлить легко, это можно сделать за пару минут, была бы форма. Я исправлю эту ошибку – если ружья унифицирую, то и новые пули можно централизованно отливать в специальной мастерской, хоть на заводе, хоть при каждом полку».
Почти сразу же вернулся в кабинет фельдмаршал Миних – его пропустили беспрепятственно. Не прошло и пяти минут, как на пороге вырос голштинец и громко доложил:
– Ваше величество, канцлер и кабинет-секретарь принять просят.
– Милейший (офицер побелел), канцлер – лицо гражданское, фамилии известной и заслуженной, имя-отчество имеет. Так что всегда полный доклад делай, уважай мужей государственных, и другим моим адъютантам передай! – рявкнул Петр. – Чтоб в дальнейшем так и исполняли. Выйди теперь за дверь и доложи правильно.
Офицер затвердел лицом, повернулся и затворил за собой дверь. И тут же зашел снова:
– Ваше величество! Канцлер граф Михаил Илларионович Воронцов и кабинет-секретарь Дмитрий Васильевич Волков принять просят.
Петр внутри заулыбался – уловка опять сработала, и теперь он со всеми знаком будет, ведь без предварительного доклада никого не пустят, кроме Миниха, Лизы и арапа, о которых он еще утром особо распорядился. Но внутренне он собрался – беседа с высшим должностным лицом империи была очередной проверкой на вшивость…
Петербург
– Почему до сих пор вы не удосужились приказать печатать манифест о восшествии на Всероссийский престол наш государыни императрицы Екатерины Алексеевны?
Граф Кирилл Разумовский впился своим пронзительным взором в адъюнкта Академии наук Тауберта, в ведении которого и находились все типографии Петербурга. Суровый взгляд у графа и украинского гетмана, фельдмаршала и полковника лейб-гвардии Измайловского полка, не всякий военный его выдержит, глаз не отведет.
Но немец все же смог устоять, только сильно побледнел при этом. Но не отвага им двигала, а страх ошибиться в сделанном только один раз выборе. Ведь если император Петр Федорович удержится у власти, что будет с ним, с его большой семьей, с той легкой, но хорошо оплачиваемой службой. Чтоб провалились на месте все эти мятежники, столь жестоко ломающие привычный устоявшийся образ жизни…
– Ваше сиятельство, пока еще нет письменного отречения императора, подписанного государем Петром Федоровичем собственноручно, повсеместно и прилюдно объявленного всему народу нашему, то и печатать сей манифест я не могу. Покорно прошу простить…
– А присяга, данная государыне нашей гвардией, Сенатом и народом в полдень дня нынешнего, вас, адъюнкт, совсем не убеждает? Вы на площади были, надеюсь, и сами все видели?
– Я там не был, ваше сиятельство, ибо болен. Ваши солдаты меня из постели извлекли и сюда доставили. Но ведь, насколько я слышал, манифеста императора Петра Федоровича об отречении от престола на площади не оглашали, а следовательно, до оглашения оного печатать новый манифест о восшествии на престол Всероссийский самодержицы и императрицы Екатерины Алексеевны я не в состоянии…
Граф Разумовский криво улыбнулся – сомнения адъюнкта были хорошо понятны хитрому хохлу. Ну что ж, есть один способ переубедить заупрямившегося немца, очень наглядный и доходчивый до самых печенок.
И он громко свистнул – в роскошно обустроенную комнату, на графский свист отзываясь, тут же прибежала его любимица, великолепная русская борзая. Собака преданно посмотрела на своего хозяина.
Разумовский снял с персидского ковра, который укрывал стену его гостиной комнаты, кривую запорожскую казачью саблю и стремительно взмахнул ею.
Острейший клинок отсек борзой голову за какие-то доли секунды, и алая собачья кровь окатила с ног до головы онемевшего от ужаса адъюнкта, не успевшего даже отшатнуться от места мгновенной и беспощадной кровавой расправы над безвинной собакой.
Граф поднял голову своей борзой, любяще посмотрел на оскаленную пасть собаки и положил на пол. Потом повернулся к белому как мел Тауберту, все еще держа саблю в руке, и с холодной жестокостью бросил слова прямо в лицо насмерть перепуганному немцу:
– Следующей будет ваша голова…
Ораниенбаум
Зашли двое. Волкова он уже видел, а вот второй был намного авантажнее, пожилой, с породистым холеным лицом, в красном сенаторском мундире, расшитом золотыми позументами, с голубой Андреевской лентой через правое плечо. На груди блестели две нашитые большие серебряные звезды, а на шее висел крест святого Александра Невского – его Петр и в музее, и на иллюстрациях много раз видел, признал мгновенно. Сразу видно – заслуженный человек, да и заговорил канцлер напористо:
– Ваше величество, манифест сей дело нужное и важное, но мне представляется несвоевременным. Ибо финансово затруднителен для сих больших выплат, а денег в казне нет…
– Михаил Илларионович, с чего ты взял, что манифест сей разорителен? Наоборот, он немалую выгоду несет государству Российскому. Давай с тобой подсчитаем вместе. После 15 лет службы солдат ей уже не соответствует, ибо большинство их немощными становятся и для полевых походов и сражений негодными. А его еще 10 лет надо кормить, одевать и содержать. Да жалованье немалое платить, да лекарю аптеку свою расходовать. А солдаты баб себе находят да детишек от них приживают. И что они – о службе думают, или же о чадах своих, о жениной ласке?!
– Ваше величество все верно и правильно говорит, – неожиданно поддержал его фельдмаршал Миних, – в Петербурге в казармах гвардия давно с бабами и дитями живет!
– Вот видишь, канцлер! А так мы солдат на землю посадим, и они нам налоги платить будут, ту же армию содержать. А нужда великая настанет, так мы их снова под ружье поставим и в бой супротив неприятеля пошлем, ведь их не надо долго учить, как рекрутов несмышленых. Да, кстати, о рекрутах, – Петр неожиданно вспомнил, что чуть ли не каждый второй рекрут до войск просто не доходил, их еще раньше разворовывало начальство и делало вновь крепостными. – Необходимо ревизию полную учинить, сколько рекрутов начальственными людьми в крепостные вписаны и от государевой службы оторваны. Чем немалый ущерб государству нашему нанесен. Мыслится, немало таких пройдох. Ущерб с них взыскивать полностью, а в будущем, если подобное случится, то чина немедленно лишать, а имение и крепостных на государство отписывать. Вот этим делом ты, Михайло Илларионович, и займись сам неотложно, тщательную ревизию сенаторскую учини. Хотя нет, можно заняться сим делом и попозже…
Лицо канцлера вытянулось, в глазах плеснулся страх, видно, сам в подобных аферах участвовал, да не один раз. Уж очень графу не хотелось этим делом заниматься. А Петр надавил дальше:
– А я со своей стороны в помощь людей верных определю, они поспособствуют и об упущениях доложат. Ибо зачастую не видят сенаторы нужд государственных, а иные из них токмо о своей пользе хлопочут. Но ты, Михаил Илларионович, канцлер великих государственных способностей, человек чести и верности!
Похвала выдернула канцлера из неприятного состояния нарастающего ужаса, он чуть успокоился, видно, отлегло от сердца – сажать других все же приятней, чем самому на отсидку в камеру отправляться. И канцлер заговорил уже другим тоном:
– Ваше величество, думаю, что поспешно судил я о продуманном решении вашем. Манифест о службе зело полезен в устроении армии, вот только где сразу столько денег на выплаты взять? Ведь тысяч тридцать солдат и матросов сроки выслужили. А это около полумиллиона рублей прямой траты на пособия и пенсионы…
– А сейчас мы уплачивать и не будем. Волков, занеси в манифест, что увольнение от службы лишь в первых числах марта месяца проводить, пусть прошения к этому времени подают. А деньги достать можно. Одна секуляризация более миллиона рублей в год принести может. И еще ведь есть разные способы, – он мысленно продолжил: «Четыреста способов сравнительно честного отъема денег» и чуть улыбнулся собравшимся в кабинете, – которые помогут казну полностью наполнить, но об этом мы позже говорить будем. А пока в манифесте нужда огромная, его надо срочно по полкам огласить, а он еще не написан. Время уже не терпит, вы скоро многое поймете, а что не ясно вам будет, то спрашивайте у фельдмаршала. Христофор Антонович, ты им расскажи потом все, о чем мы с тобой говорили. А пока, канцлер, манифестом срочно займитесь, сами, и через полчаса он должен быть у меня на столе…
Договорить Петр не успел – в раскрытое окно донесся цокот копыт несущихся во весь опор лошадей, а потом громкий и отчаянный крик: «Где государь?! Измена!»
Сержант криво улыбнулся и посмотрел на Миниха, а тот понимающе пожал плечами, как бы говоря: «Ну и что, от своей судьбы не уйдешь».
И Воронцов, и Волков этот немой диалог сразу заметили, придворные и сановники все замечают, иначе бы они ими просто не были, и их лица побледнели и вытянулись.
В зале зашумели, раздались громкие шаги. Створки дверей раскрылись одновременно, в комнату вошли два давешних голштинских офицера, лица суровые, руки на эфесах шпаг, и «Геббельс» по-русски, но с отчетливым немецким акцентом, громко произнес:
– Генерал-майор Михаил Петрович Измайлов, из Петербурга!
За ними в комнату вошел моложавый, лет сорока двух, генерал. Лицо серое от пыли, зеленый с золотыми позументами мундир запылился до неприличия, ботфорты чеканили на ковре грязные следы. Взгляд усталый, но горящий нездоровым блеском, щека дергается.
– Государь…
– Знаю, все знаю, мой преданный генерал! – остановил Петр генерала. – Этой ночью мою супругу ее любовник Гришка Орлов увез из Петергофа в карете. Его братья, еще братья Панины, князь Волконский и другие заговорщики подняли на мятеж измайловцев, полковник коих Кирилл Разумовский тоже активный заговорщик. Затем на мятеж подняли семеновцев, а следом и преображенцев, и всю конную гвардию. Ты, генерал, сумел вырваться из казарм полка с тремя кирасирами и быстро примчался сюда, чтобы предупредить своего императора. Стоптали насмерть четверых караульных, что пытались вас задержать…
– Троих, – машинально поправил Петра Измайлов.
Он краешком глаза смотрел за реакцией генерала и видел, что тот не удивляется, это не то слово, а просто обалдевает, если не похлеще сказать, прямо на глазах во время этого короткого монолога.
Не менее выразительными были лица канцлера и Волкова – будто их бадьей крутого кипятка ошпарили, а потом этой же бадьей по темечку хорошенько стукнули. Лишь фельдмаршал Миних соблюдал полное олимпийское спокойствие – он-то все знал заранее!
– Ваше императорское величество! – возопил во весь голос потрясенный до глубины души генерал и забыл про субординацию. – Нас никто не мог опередить по дороге, мы загнали двух коней, мы не останавливались ни одного мгновения…
– О мятеже я знал еще ночью, фельдмаршал вам как-нибудь расскажет, а у меня нет настроения снова вспоминать. Катьку на царство! Да эта стерва мне детей ухитрилась рожать от разных любовников. Вот в апреле от Гришки Орлова сына родила. Так что, этого ублюдка мне тоже в наследники записывать?! Ничего, мне сегодня ночью на многое глаза открыли. А в Шлиссельбурге казематов и башен много, там не на одного Ивана Антоновича, еще на десяток других самозванцев, в которых нет ни капли крови Петра Великого, мест хватит, и я займусь этим скоро. И пусть пощады не ждут! Понятно?! – остановив гневную тираду, Петр махнул рукой: – Да ладно, то дела семейные. А пока займитесь делом, господа! – Петр повелительно посмотрел на Воронцова и Волкова. Те сразу поклонились и вышли из кабинета.
– Ваше величество! – с какой-то обидчивой интонацией вновь спросил его генерал, но Петр остановил вопрос:
– Мой друг, выпей лучше напитка, вон на подставке кувшин с бокалом стоит, промочи горло. А потом раскури мне трубку.
Генерал несколько опешил, но полностью покорился. Выпил сока, раздул фитиль, раскурил трубку, вытер холстинкой, взятой с полки, мундштук и с небольшим поклоном вручил Петру. Тот пыхнул дымком и медленно прошелся по кабинету, выгадывая секунды для построения приемлемого для них ответа. И неожиданно на память пришел один кадр из старого советского кинофильма – Сталин ходит по кабинету и курит трубку, а перед ним навытяжку стоят маршал Тимошенко и генерал Жуков. А ведь еще одно совпадение, они ему тоже о войне докладывали!
– Я знаю о мятеже с ночи! Меня заранее предупредил тот, кого я никогда не видел, но которого вы, фельдмаршал, хорошо знали, а вы о нем, генерал, много слышали. Царствие ему небесное!
Все трое перекрестились, но недоумение продержалось на лице Измайлова считаные секунды – он внезапно что-то сообразил, и его лицо стало белее бумаги. В этот момент вошел дежурный офицер и доложил:
– Фельдмаршал и командующий Конной лейб-гвардией принц Георг Людвиг, его светлость герцог Гольштейн-Бекский.
«Ага, так это дядя. Посмотрим на родственничка. – Петр кивнул, и офицер тут же вышел. – Да уж. Жорик совсем не впечатляет, лет сорок восемь, истинный ариец, характер нордический, по морде видно. Голубая лента через плечо, расшитый золотом голштинский мундир с гусарскими жгутами поперек груди, и даже не вспомню, как все это великолепие сейчас называется. Но видом строг, и вроде без выхлопа…»
И Петр решил сразу его огорошить:
– Объявите алярм голштинцам!
– Ваше императорское величество, вашей голштинской гвардией командует генерал-лейтенант барон фон Ливен, – принц говорил на таком отвратительном русском, что Рык почти ничего не понял. Жорик продублировал ответ на немецком.
– Мне наплевать, кто сейчас моими войсками командует, – приказ я отдал тебе! И ты должен сразу его выполнять, а не отговорки мне разные чинить. Развели пруссачину – экзерции, субординация и плац-парады. Войска к войне постоянно готовить надо, марши долгие с ними делать, стрелять хорошо, в штыки идти…
– Ваше величество, как учит король Фридрих…
– Да в задницу вашего Фридриха! Русские прусских всегда бивали, как и шведов. Куненсдорф, Гросс-Егерсдорф, Лесная, Полтава – примеров много. А у битого учиться, сам битым станешь. Букли не пушки, коса не тесак, а я вам всем не пруссак, а чистокровный каз… то бишь русак! – Рык перефразировал известную фразу Суворова и был уверен, что ее еще не говорили.
Сказал и поразился реакции на сказанное – оба фельдмаршала застыли, причем дядя пребывал в состоянии полной прострации. Так выглядят люди, когда их жизненные идеалы в одну секунду превращаются прямо на глазах в кучи зловонного дерьма.
Миних был много крепче, или же сам пруссаков не жаловал. Но кривая улыбка старого фельдмаршала о многом говорила. Измайлов же растерянно хлопал глазами, потом его губы тоже искривились, но в самой блаженной улыбке. Гневным жестом Петр выпроводил за дверь малость пришибленного голштинского дядю, ставшего за пару секунд немым, и обернулся к генералу Измайлову: