Потом мне сказали, что там так ничего и не нашли. Ни единого следа живых или мертвых. Обезумевшие от гнева, а я полагаю, и от страха, они ворвались, наконец, в те запретные стены, которые веками обходили стороной и которых страшились — теперь за ними царило только молчание. Опустошенные, обозлившиеся, напуганные, пришедшие в ярость при виде пустых келий и безмолвного двора, люди долины прибегли к простому средству, служившему крестьянам столетиями, — огню и разрушению.
Наверное, это всегда было их единственным ответом на непонятное. Затем, когда гнев угас, они, должно быть, осознали, что так ничего и не смогли уничтожить. Тлеющие почерневшие стены обманули их и по-прежнему возвышались в звездных морозных рассветах.
Конечно, туда посылали поисковые группы. Лучшие скалолазы, не испугавшиеся каменистой вершины горы, обследовали гребень с севера на юг и с востока на запад, но ничего не нашли.
Так окончилась эта история. Больше узнать не удалось ничего. Два жителя деревни помогли мне перенести тело Виктора в долину. Его похоронили у подножия Монте Вериты, и теперь мне кажется, что я завидовал ему, мирно уснувшему там. До самой смерти он сохранил мечту.
Меня же призвала моя прежняя жизнь. Как раз тогда мир вспенила Вторая мировая война. А теперь, когда мне почти уже семьдесят, у меня совсем не осталось иллюзий. И все же я часто думаю о Монте Верите и размышляю, какова же разгадка этой истории.
На этот счет у меня целых три теории, но ни одна, должно быть, не верна.
Первая — самая фантастическая. В ней я допускаю, что Виктор все-таки оказался прав в своем убеждении, и обитателям Монте Вериты удалось достигнуть странного состояния бессмертия, наделившего их особой властью. И когда час настал, они исчезли на небе, подобно пророкам прошлого. Древние греки верили в своих богов, евреи — в Илию, христиане — в Создателя. В истории религиозных предрассудков и легковерия постоянно существовало убеждение, что для избранных возможно достижение особой святости и силы, преодолевающей смерть. Особенно вера в это была сильна на Востоке и в Африке. Ведь только искушенному глазу европейца кажется невозможным исчезновение реальных вещей и человека во плоти.
Религиозные наставники расходятся в определении различий между добром и злом. Что для одних чудо, другие называют черной магией. Истинных пророков забрасывали камнями, но так же поступали и со знахарями. То, что в одни века клеймили, как богохульство, в другие признавали священным откровением, а вчерашние ереси становились назавтра законом.
Я совсем не философ и никогда им не был. Но одно знаю еще с тех пор, когда увлекался скалолазанием: в горах мы приближаемся к тому Сущему, что управляет нашей судьбой. Все великие проповеди прошлого произносили с вершин холмов, куда поднимались пророки. Святые и мессии соединялись с отцами на облаках. И в дни, когда я испытываю особенно торжественное состояние духа, мне кажется, что магическая сила снизошла на Монте Вериту той ночью и укрыла в безопасности души ее обитателей.
Я видел полную луну, сияющую над горой, а в полдень — солнце. Но не об этом мире я размышляю. Я вспоминаю ночь, луну над скалой, слышу песнопения из-за запретных стен, вижу расщелину, выгнутую подобно чаше между двумя пиками горы. Я слышу смех, в памяти встает все та же картина, загорелые руки, простертые к солнцу.
Когда я вспоминаю все это, то начинаю верить в бессмертие.
Но, — и это потому, что годы моего увлечения скалолазанием далеко позади и очарование горами постепенно проходит, как исчезает и навык к восхождениям в моем стареющем теле, — я припоминаю, что в тот последний день на Монте Верите я глядел в глаза живого, дышащего человека, дотрагивался до теплой кожи руки.
Даже слова, которые я слышал тогда, были совсем человеческими: «Пожалуйста, не заботься о нас. Мы знаем, что нам делать». И последнее трагическое восклицание: «Пусть Виктор сохранит мечту!»
Отсюда и моя вторая теория. Я вспоминаю сумерки, загорающиеся звезды и понимаю, какое мужество жило в этой душе, душе женщины, принявшей решение за всех. И пока я возвращался к Виктору, а люди из долины собирались и готовились к нападению, маленькое племя верующих, последние искатели Истины проникли в расщелину между вершинами и исчезли там навсегда.
Моя третья теория приходит мне в голову, когда я одинок, когда меня охватывает совсем земное расположение духа. Часто, отобедав с приятелями и возвратившись в свою квартиру в Нью-Йорке, я гляжу из окна на мерцающий фантастический мир цвета и огней, в котором нет ни нежности, ни покоя. Тогда мне вдруг страстно хочется умиротворения и понимания. И я убеждаю себя, что обитатели Монте Вериты давно готовились к уходу, а когда настало время решать, выбрали не бессмертие, а мир людей. Тайно, украдкой, они незамеченными спустились в долину, смешались с остальными и разошлись каждый своим путем. Наблюдая из окна суету города, я задаю себе вопрос, не там ли они — на улицах и в подземке — не отыщу ли я в мимолетных лицах одно знакомое, не обрету ли ответ.
Во время путешествий мне иногда начинает казаться, что есть что-то необыкновенное в промелькнувшем прохожем, в повороте головы, выражении глаз — приковывающее и странное. Мне хочется заговорить, вовлечь незнакомца в беседу, но мой инстинкт будто предостерегает меня. Минутное промедление — и человек исчезает навсегда. Такое случается в поезде, в толпе на оживленной улице, и на миг я сознаю, что столкнулся с чем-то большим, чем с обыкновенной человеческой красотой и изяществом. Тогда мне хочется протянуть руку и быстро, но мягко спросить: «Вы были среди тех, кого я видел на Монте Верите?» Но время уходит, они пропадают, и я остаюсь один с моей неподтвержденной теорией.
По мере того, как я старею — мне почти уже семьдесят — память моя становится короче, и история Монте Вериты представляется туманной и все более невероятной. И пока память не изменила мне совершенно, я ощущаю потребность все записать. Быть может, среди читателей найдется такой же любитель гор, каким когда-то был я, и даст свое объяснение этим событиям.
Одно только предостережение. В Европе много гор и множество из них могут носить название Монте Верита. Такие вершины есть в Швейцарии, во Франции, в Испании, в Италии, в Тироле. Я не хочу говорить, где расположена моя. Сегодня, после двух мировых войн, ни одна вершина не кажется недостижимой. Забраться можно на любую. И не так уж это опасно, если помнить об осторожности. Моя Монте Верита никогда не была отгорожена от мира особой высотой, снегом или ледником. Даже поздней осенью любой уверенный в себе человек с твердой походкой может достигнуть по тропинке вершины. Не обычные опасности гонят его вниз, а благоговение и страх.
Я не сомневаюсь, что теперь моя Монте Верита нанесена на карты вместе с остальными. Быть может, рядом с вершиной уже расположен лагерь отдыха или даже отель на восточных склонах, а туристы поднимаются к двойному пику по канатной дороге. И все же я надеюсь, что не произошло полного осквернения этого места, что в полнолуние гора по-прежнему взирает на небо нетронутой и неизменной; что зимой, когда подъем на вершину становится невозможным из-за снега и льда, сильного ветра и проносящихся облаков, скала Монте Вериты и ее двойной пик, обращенный к солнцу, глядят на ослепший мир в молчании и с состраданием.
* * *
Мальчиками мы росли вместе, Виктор и я. Мы вместе учились в Мальборо и в один год поступили в Кембридж. Тогда мы были близкими друзьями, и если не виделись так долго после окончания университета, то только потому, что оказались в разных мирах: по службе мне часто приходилось бывать за рубежом, а Виктор был занят управлением своего имения в графстве Шропшир.
Когда мы вновь встретились, то возобновили наши дружеские отношения, как будто никогда не расставались.
Работа затягивала меня, так же, как и его. Но все же у нас было довольно свободного времени и средств, чтобы предаваться любимому занятию — скалолазанию. Современные альпинисты с их экипировкой и научными методами подготовки, конечно бы, посчитали наши походы любительскими. Но я рассказываю об идиллических временах перед Первой мировой войной и, вспоминая их, убеждаюсь, что они и были такими. В нас не было ничего от профессионалов. Два молодых человека цеплялись руками и ногами за выступающие камни в Камберленде и Уэльсе, а потом, обретя какой-то опыт, рискнули на восхождения в Южной Европе.
Со временем мы стали менее безрассудными, научились предсказывать погоду и относиться к горам с уважением — не как к противнику, которого хотели победить, а как к союзнику, которого следовало переиграть. Мы шли в горы не из жажды опасности, а из стремления добавить новый пик к списку покоренных. Нами двигало чувство, потому что мы любили вершину, которую завоевывали.
Настроение горы меняется быстрее и разнообразнее, чем у любой из женщин. Она доставляет радость, пугает, дает великий покой. Нельзя объяснить, что заставляет человека идти на вершины. В древности это, быть может, было желание достигнуть звезд. Сегодня любой, купивший билет на самолет, способен ощутить себя властелином неба. Но у него не будет скал под ногами, он не ощутит воздуха на лице, не познает тишины, которая бывает только в горах.
Когда я был молод, лучшие дни я провел в горах. И не потому, что так велика была потребность растратить энергию, занять чем-то все свои помыслы.
Нас пьянило ощущение, возникавшее пред ликом неба, которое мы называли горной лихорадкой. Виктор и я. Обычно Виктор приходил в себя первым. Он озирался вокруг, тщательно и методично продумывал спуск, в то время, как я был все еще во власти мечты, затерянный во сне, который не мог понять. Мы испытали свою выносливость, вершина была наша, но всегда оставалось еще нечто неуловимое, что я жаждал покорить и что ускользало от меня. Что-то подсказывало мне, что в этом виноват я сам. Это были хорошие дни. Лучшие дни, какие я только знавал.
Однажды летом, вскоре после моего возвращения из деловой поездки в Канаду, я получил от Виктора ужасно взволнованное письмо. Он обручился, и свадьба его была уже скоро. Она — милейшая девушка из всех, что он знал, и Виктор просил меня стать его шафером. Я ответил ему, как принято в подобных случаях, выражая восхищение и желая всяческого счастья. Сам убежденный холостяк, я считал его очередным потерянным другом, погрязшим в семейной жизни.
Невеста была родом из Уэльса и жила по ту сторону границы, как раз напротив поместья Виктора в Шропшире.
«Можешь ли поверить, — писал он во втором письме, — она никогда не поднималась даже на Сноудон! Придется мне взять ее образование в свои руки».
Трудно сказать, что мне понравилось бы меньше, чем перспектива тянуть за собой на какую-нибудь гору необученную девицу.
В третьем письме Виктор объявлял о своем и ее прибытии в Лондон, о суматохе и приготовлениях к свадьбе. Я пригласил их обоих к обеду. Не знаю, что я ожидал увидеть. Наверное, невысокую коренастую девушку с темными волосами и симпатичными глазами. И конечно уж, не ту красавицу, которая, подойдя ко мне и протянув руку, сказала:
— Я Анна.
В те времена, перед Первой мировой войной, девушки не пользовались косметикой. Анна не красила губы, и ее золотые волосы спадали крупными локонами. Помню, как я уставился на нее, разглядывая ее невероятную красоту, и довольный Виктор рассмеялся и сказал:
— Ну что я тебе говорил!
Мы сели обедать и вскоре все трое почувствовали себя непринужденно и свободно болтали. В характере Анны была некоторая сдержанность, придававшая ей очарование. Но поскольку она знала, что я лучший друг Виктора, я почувствовал, что принят, что в придачу к ее жениху понравился и я.
Конечно же, Виктор счастлив, сказал я себе, а все мои сомнения по поводу их свадьбы при виде Анны рассеялись.
Раз мы собрались с Виктором, разговор неизбежно обратился к горам и скалолазанию, прежде чем обед дошел до половины.
— Вы собираетесь замуж за человека, который без ума от гор, — сказал я Анне. — А, между тем, сами не поднялись ни разу даже на свой Сноудон.
— Да, ни разу, — подтвердила она.
Неуверенность в ее голосе удивила меня. Она чуть нахмурилась, и тень мелькнула в ее удивительных глазах.
— Почему? — спросил я. — Это уж почти преступление — быть родом из Уэльса и ничего не знать о своей самой высокой горе.
— Анна боится, — вмешался Виктор. — Каждый раз, когда я предлагаю ей сходить в горы, она находит отговорку.
Девушка быстро повернулась к нему.
— Нет, все не так, Виктор. Ты не понимаешь. Я не боюсь лазить.
— Тогда в чем же дело? — спросил он и сжал ее руку.
Я видел, насколько он ей предан, понимал, какое счастье их, должно быть, ожидало. Анна изучающе взглянула на меня, и вдруг я инстинктивно понял, что она скажет в следующую секунду.
— Горы требуют слишком многого. Приходится отдавать им все. И таким людям, как я, разумнее держаться от них подальше.
Я понял, что она имела в виду. По крайней мере, мне так показалось. Но поскольку я видел, как они любили друг друга, то подумал, что было бы хорошо, если бы у них появилось общее увлечение. А для этого ей нужно было лишь преодолеть свой страх.
— Просто чудесно, — воскликнул я. — Ведь у вас самый верный подход к скалолазанию. Разумеется, этому занятию приходится отдавать всего себя, но вдвоем вы все преодолеете. А Виктор не позволит замахнуться на то, что вам не под силу. Он осторожнее, чем я.
Анна улыбнулась и освободила руку.
— Какие вы оба упрямые, — сказала она. — Просто не хотите понять. Я родилась в горах и знаю, что говорю.
В это время к столу подошел наш общий знакомый, его представили Анне, и разговор о горах больше не возобновлялся.
Недель через шесть они поженились, и не было невесты прелестнее, чем Анна. Виктор был бледен и нервничал, и я подумал, какая ответственность ложилась на его плечи: он должен был сделать эту девушку счастливой.
Я часто видел ее в те шесть недель, пока они были обручены. И, хотя Виктор и не подозревал об этом, влюбился в нее так же сильно, как и он. Меня притягивало в ней не природное обаяние и даже не ее красота, а их соединение, ее какое-то внутреннее сияние. Размышляя об их будущем, я опасался только, что Виктор может оказаться для нее уж слишком шумливым, слишком беспечным и веселым — он был человеком открытой души и простым по характеру — и тогда она скорее всего замкнется в себе. Они были красивой парой. И наблюдая, как молодожены уезжают с приема, который давала престарелая тетка Анны, поскольку у нее не было родителей, я предавался сентиментальным мечтам о том, как буду гостить у них в Шропшире и как стану крестным их первенца.
Вскоре после их свадьбы дела потребовали моего отъезда. И только в декабре я получил весточку от Виктора, который приглашал меня на рождество.
Я с радостью принял приглашение.
К тому времени они были женаты около восьми месяцев. Виктор выглядел здоровым и счастливым, а Анна казалась красивее, чем прежде. Я почти не в силах был отвести от нее глаз. Они радушно приняли меня, и я настроился, что проведу безмятежную неделю в прекрасном старом доме Виктора, который хорошо знал еще по прежним приездам. Определенно, их брак оказался удачным, как я и предвидел. А если до сих пор еще не предполагалось появление наследника, то впереди для этого было достаточно времени.
Мы гуляли по поместью, охотились, по вечерам читали и представляли собой согласное трио.
Я заметил, что Виктор приспособился к сдержанной натуре Анны, хотя этим словом вряд ли можно определить то спокойствие, которое было поистине ее даром. Покой, — пожалуй, более точное слово, — поднимался из глубины ее души и создавал особую атмосферу во всем доме. В нем и раньше всегда было приятно останавливаться — в его беспорядочно разбросанных комнатах с высокими потолками и окнами со средником. Но теперь ощущение покоя как бы сгустилось, сделалось глубже. Каждая комната, казалось, была наполнена каким-то странным задумчивым молчанием, которое, на мой взгляд, было притягательнее и значительнее тишины, царившей здесь в прежние годы.