Местность изменилась. Теперь я не встречал ни корней, ни кустарника и чувствовал, что иду по голому камню. Наступил полдень. Я проиграл. Хуже того, я понял, что заблудился. Я повернул назад и не нашел русла. Я набрел на другое, но оно вело на северо-восток, и по нему уже несся сверху поток.
Одно неверное движение, и течение смоет меня, разобьет мне руки, когда я буду цепляться за камни.
Ликование вчерашнего дня ушло. Я больше не был в плену горной лихорадки, вместо нее появилось знакомое чувство страха. И в прошлом я много раз сталкивался с облаками. Ничто, как они, не делает человека в горах таким беспомощным, если только он не знает каждого дюйма дороги. Но раньше я был молод, тренирован, в хорошей форме. Теперь же я был просто городским жителем средних лет, который очутился один в незнакомых горах. И я испугался.
Я сел под защитой валуна, подальше от бегущих облаков, съел свой обед — остатки бутербродов, приготовленных еще в гостинице в долине, и стал ждать.
Потом я поднялся и начал притоптывать, чтобы согреться. Воздух был не пронизывающим, но холодным и влажным, как всегда в облаках.
У меня оставалась одна надежда, что с наступлением темноты, когда похолодает, облака поднимутся. Я вспомнил, что сегодня полнолуние. К счастью, в такие ночи небо обычно проясняется. Я ждал похолодания, и воздух заметно становился все более морозным. Посмотрев на юг, откуда весь день ползли облака, я уже мог различать предметы футов на десять вперед. Внизу мгла была плотной, как и прежде, и делала спуск невозможным. Я продолжал ждать. На юге стало видно футов на двенадцать, потом на пятнадцать, потом на двадцать. Облака уже не были облаками, осталась дымка, прозрачная и исчезающая. Внезапно на горе все стало различимым, пока еще не вершина, но большой выступ, поворачивающий на юг, а над ним — первый кусочек неба.
Я снова посмотрел на часы. Было без четверти шесть. Ночь опускалась на Монте Вериту.
Снова налетело облако, скрыло клочок неба, пронеслось, и я увидел небо опять. Я вылез из укрытия, где провел целый день. Мне нужно было принимать решение: карабкаться вверх или спускаться. Путь наверх был мне ясен — прямо перед собой я различал выступ горы, о котором говорил Виктор. Я заметил и гребень, бегущий на юг, по которому должен был подниматься двенадцать часов назад. Часа через два-три выйдет луна, и будет достаточно светло, чтобы добраться до скалы Монте Вериты. Я посмотрел на восток, куда нужно было спускаться. Там все было скрыто стеной облаков. Пока они не рассеются, мне придется так же беспомощно, как и днем, искать дорогу, видя перед собой не дальше трех футов. Я решил продолжать путь и идти с посланием на вершину.
Теперь, когда облака остались внизу, настроение у меня поднялось. Я сверился с картой Виктора и направился к южному выступу. Хотелось есть, и я многое бы отдал за давешние бутерброды. Но у меня завалялся лишь хлебный катышек и была пачка сигарет. Сигареты не спасали от ветра, но, по крайней мере, притупляли голод.
Теперь я ясно видел двойную вершину, застывшую на фоне неба. И снова возбуждение охватило меня, потому что я знал, что как только обогну выступ и выйду на южный склон, я достигну цели.
Я продолжал подъем и заметил, что гребень горы сужается, становится круче и отвеснее по мере того, как открывается южный склон. На востоке я увидел краешек лунного диска, пробивающийся сквозь дымку. Вид луны пробудил во мне чувство одиночества, как если бы я брел по кромке земли и вокруг меня расстилалась вселенная. Я был первым на этой пустой планете, уносящейся в непроглядную тьму пространства.
Когда восходит луна, карабкающийся в горы человек начинает ощущать свое ничтожество. Я уже не осознавал себя как личность. Моя оболочка, в которой я обитал, бесчувственно двигалась к вершине, куда притягивала ее неведомая сила, порожденная, казалось, самой луной. Мною управляли, как приливом и отливом, и я не был в состоянии ослушаться, так же, как и не мог перестать дышать. Это была не горная лихорадка, это была магия гор. Не нервная энергия двигала меня вперед, но притяжение полной луны.
Скалы продолжали сужаться и сомкнулись над моей головой, образуя арку.
В лощине, по которой я шел, стало так темно, что пришлось нагнуться и продвигаться на ощупь. Наконец я вынырнул на свет, и передо мной предстали серебристо-белые пики и скалы Монте Вериты.
Первый раз в жизни я встретился с красотой в ее чистом виде. Я забыл, зачем сюда пришел, забыл свою тревогу о Викторе и страх перед облаками — все, что навалилось на меня в тот день. Это был поистине конец пути, свершение. Время не имело значения, и я не думал о нем. Я стоял, созерцая освещенные луной скалы.
Не помню, как долго я оставался недвижим, не могу и припомнить, когда на башне и стенах начались перемены. Внезапно там появились фигуры, которых не было раньше. Они стояли одна за другой на стене, вырисовываясь на фоне неба, и могли быть каменными изваяниями, высеченными из самой скалы — такими неподвижными они казались.
Было слишком далеко, чтобы разглядеть их лица. Одна стояла поодаль, на верху башни, и была запеленута в саван с головы до пят. Мне вдруг вспомнились рассказы о друидах, о кровопролитии и жертвах. Эти люди поклонялись Луне, а сегодня было полнолуние. Жертву сбросят в пропасть, и мне придется стать невольным свидетелем этого.
В жизни своей я часто испытывал страх, но никогда не ощущал такого ужаса. Он охватил меня всего, я опустился на колени в тени лощины, чтобы меня не заметили в свете лунной дорожки. Я различал, как фигуры на стенах воздели над головой руки, услышал бормотание, сначала едва различимое, потом переходящее в пение, все более нарастающее и глубокое. Звуки отражались от скалы и уходили вверх. Они повернули лица к Луне. Жертвоприношения не было, не было кровопролития, была их славящая песнь.
Я прятался в тени и чувствовал себя непосвященным, даже пристыженным, как человек, случайно попавший в храм чуждой веры. Пение лилось неземное, пугающее и непереносимо прекрасное. Я зажал голову руками, закрыл глаза, согнулся так, что лоб коснулся земли.
Постепенно величественный гимн начал стихать, превратился в шепот, вздох и наконец замер. На Монте Вериту вновь опустилась тишина. Я по-прежнему сидел, обхватив голову руками, и не смел шевельнуться. Я не стеснялся своего страха — я был потерян между мирами: мой мир унесся куда-то, но я не вступил и в их. Теперь я мечтал, чтобы меня снова спрятали облака в свои священные покровы.
Я все еще стоял на коленях. Затем, таясь и пригибаясь, взглянул на скалу — на стенах и башне никого не было. Они исчезли. Черное рваное облако накрыло луну.
Я поднялся, но не двинулся с места, вглядываясь в стены и не замечая никакого движения. Луны не было, и я подумал, уж не страх ли, не воображение сотворили для меня эти фигуры и песни. Луна выглянула снова, и тогда я решился и нащупал в кармане письмо. Я не знал, о чем написал Виктор, но вот что писал я:
«Дорогая Анна!
Провидение привело меня в деревню на Монте Верите, где я нашел Виктора.
Он безнадежно болен, думаю — умирает. Если хотите передать ему письмо, оставьте под стеной, и я отнесу его. Хочу вас предупредить. Я думаю, что ваша община в опасности. Люди в долине напуганы и рассержены из-за того, что их женщины уходили к вам. Кажется, они собираются сюда, чтобы отомстить.
На прощанье хочу вам сказать, что Виктор всегда вас любил и думал о вас».
Я подписался в низу страницы и направился к стене. Подойдя поближе, я различил узкие окна, о которых много лет назад рассказывал Виктор. Мне пришла мысль, что за каждым из них могут укрываться глаза, следящие за мной, подстерегающие меня фигуры. Я остановился и положил письмо на землю у стены.
Когда я это проделывал, часть стены передо мной качнулась и растворилась, в образовавшемся проеме мелькнули руки, сжали меня, опрокинули на землю, схватили за горло. Перед тем, как потерять сознание, я услышал мальчишеский смех.
* * *
Проснулся я внезапно, как от толчка, и возвращаясь в реальность из глубины сна, почувствовал, что только что был не один. Кто-то стоял на коленях рядом со мной и вглядывался в мое лицо.
Я сел и огляделся, чувствуя онемение во всем теле. Я понял, что нахожусь в келье футов десяти длиной, куда тусклый свет проникал сквозь узкую щель в каменной стене. Часы показывали без пятнадцати пять. Я пробыл без сознания, должно быть, немногим более четырех часов, и этот неверный свет предвещал восход.
Первое, что я, проснувшись, почувствовал, была злость. Меня обманули — люди из деревни солгали и мне, и Виктору. Грубые руки, которые схватили меня, смех, конечно же, принадлежали самим деревенским жителям. Хозяин с сыном обогнали меня по дороге и поджидали здесь. Они обманывали Виктора годами, а теперь решили обмануть и меня. Но только Бог знает зачем, ведь не из-за воровства же? Кроме одежды у нас нечего красть.
Келья, куда меня бросили, выглядела совершенно голой, необитаемой. Не на чем было даже лежать. Но, странно, они не связали меня. В келье не было двери, вход оказался свободным: длинная щель вроде окна, сквозь которую можно было протиснуться.
Я сидел и ждал, когда совсем рассветет и когда мои руки и ноги окрепнут после сна. Предосторожность подсказывала мне, что это необходимо: в сумерках я мог споткнуться и упасть, заблудиться в лабиринте коридоров и лестниц.
Рассветало, и моя злость становилась сильнее, росло и отчаяние. Больше всего мне хотелось добраться до хозяина и его сына, припугнуть их, даже подраться. На этот раз меня так просто не свалить на землю. Но что если они ушли отсюда и бросили меня одного? Ведь я могу не найти выхода. Если так, значит это ловушка, в которую они заманивают чужестранцев и женщин из долины. Так, наверное, поступали и тот старик, и его отец, и отец его отца многие-многие годы. Но что же делать? Заманив сюда, они оставляют жертву умирать от голода? Если бы я продолжал размышлять об этом, тревога наверняка бы переросла в панику. Но я постарался успокоиться, нащупал в кармане пачку сигарет, закурил. Первые затяжки вернули мне самообладание, хладнокровие; запах и вкус дыма напомнили о знакомом мире.
Потом я заметил фрески. С наступлением рассвета они стали отчетливо видны. Фрески покрывали стены и потолок. Это не были каракули необразованных крестьян или благочестивые работы глубоко верящего иконописца. В них была жизнь и сила, свет и насыщенность. Не знаю, что они обозначали, но во всех угадывалась тема поклонения Луне. Один стоял, другие коленопреклоненные фигуры на фресках воздевали руки к Луне, изображенной на потолке. Но люди глядели не на Луну. Глаза молящихся, изображенные с нечеловеческим искусством, были устремлены на меня. Я курил сигарету и старался не смотреть на фрески, но по мере того, как свет становился ярче, эти глаза все сильнее впивались в меня. Так было и тогда, когда я стоял за стенами и чувствовал взгляды из-за узких окон.
Я поднялся, затоптал сигарету и понял, что не смогу здесь больше сидеть один на один с изображениями на стенах. Я направился к проему в стене, и в это время снова услышал смех, на этот раз мягкий, но такой же веселый и молодой. Проклятый мальчишка…
Я нырнул в проем, ругаясь и проклиная его. У мальчишки мог быть и нож, но меня это не заботило. Я сразу же увидел его. Он поджидал меня, прислонившись к стене. Я видел блеск его глаз, коротко остриженные волосы. Я хотел ударить его по лицу, но он увернулся и снова рассмеялся. А потом появились второй, третий. Они бросились на меня, и без всяких усилий повалили на землю. Один поставил колено мне на грудь и схватил руками за горло. Он улыбался мне в лицо.
Лежа на полу, я судорожно бился, пытаясь вздохнуть, и никак не мог.
Мальчишка ослабил руки на горле. Все трое рассматривали меня с насмешливой улыбкой. Тут я понял, что ни один из них не был ни мальчишкой из деревни, ни его отцом. Их лица не были похожи на лица людей из деревни в долине. Они были, как на фресках, нарисованных на стене. В их косо посаженных, с тяжелыми веками, глазах не было сострадания. Такие я однажды видел на египетской гробнице и на вазе, найденной в пепле сожженного давным-давно города. Каждый носил короткую тунику до колен. Руки и ноги были обнажены, волосы коротко пострижены. И во всех светилась суровая красота, дьявольское изящество. Я попробовал подняться, но тот, кто сидел на мне, снова прижал меня к земле. И я понял, что не могу ему сопротивляться, что им всем ничего не стоило сбросить меня со стены в провалы под Монте Веритой. Это означало конец. Вопрос лишь во времени. А Виктор умрет один в хижине на склоне.
Безразличие овладело мной, и я перестал сопротивляться.
— Давай, приканчивай. Бей.
Я ожидал услышать снова молодой издевательский смех. Ожидал, что меня дико стиснут и вышвырнут через отверстие в стене в темноту, в смерть. Мои нервы были до предела натянуты, и, закрыв глаза, я приготовился к худшему.
Но ничего не происходило. Почувствовав легкое прикосновение к губам, я открыл глаза. Он все еще улыбался. У него в руках была чашка с молоком, и он молча предложил мне пить. Я помотал головой. Но его товарищи подошли, нагнулись надо мной, поддерживая за плечи и спину, и я начал пить, глупо, благодарно, как ребенок. Страх прошел от их прикосновений, прошел и ужас, будто сила их рук передалась мне и наполнила меня всего.
Когда я допил, первый принял чашку, поставил ее на землю, потом он приблизил обе ладони к моей груди против сердца, его пальцы слегка касались меня. Чувство, которое я испытал, было ни с чем не сравнимо — будто небесный покой сошел на меня, я обрел силу и с его прикосновением ушли заботы и страхи, усталость и ужас ночи. Облака и туман на горе, Виктор, умирающий на одинокой кровати — все, что было в памяти — внезапно стало неважным, потому что теперь я знал, что такое сила и красота. Даже если Виктор умрет, это не взволнует, не тронет меня. Его тело — оболочка — останется в крестьянской хижине, а его сердце будет биться здесь, вместе с моим, и его разум тоже поднимется к нам.
Я сказал «к нам», потому что в узкой келье мне вдруг показалось, что я принят товарищами и сам уже стал одним из них. Думая так про себя, я удивлялся всему и был безумно счастлив. Я всегда надеялся, что смерть будет именно такой: отрицанием боли и горя, источником жизни, но не той, что от лукавого ума.
Мальчик, улыбаясь, убрал руки, но ощущение силы и могущества осталось со мной. Он поднялся на ноги, я тоже. Один за другим мы прошли через щель в стене. Здесь не было лабиринта коридоров и аркад, все кельи выходили в просторный, открытый двор, одна сторона которого была обращена к прекрасному двойному пику Монте Вериты, покрытому снегом и утопающему в розоватом свете уходящего света. Ступени, вырубленные во льду, вели на вершину. Я сразу понял, почему было так тихо в кельях и во дворе: остальные, одетые в такие же туники, с обнаженными руками и ногами, с поясками из камней и с коротко остриженными волосами, выстроились на ступеньках.
Мы прошли через двор к лестнице. Не было слышно ни звука: никто не разговаривал между собой, не обращался ко мне. Но они улыбались как и те трое. Их улыбки не были ни вежливыми, ни нежными, какие мы встречаем в нашем мире, а торжествующими, как будто в них сливались мудрость, превосходство, страсть. Люди, окружавшие меня, не имели возраста и пола: нельзя было сказать, мужчины они или женщины, но красота их лиц и тел волновала и трогала более всего, что я знал раньше. Внезапно я неудержимо захотел быть одним из них — так же одеваться, так же любить, как должно быть, любят они, так же смеяться, так же поклоняться и хранить молчание.
Я оглядел себя — свою куртку, рубашку, бриджи, свои толстые носки и горные ботинки — все это мне вдруг опротивело. Моя одежда показалась саваном, покрывающим мертвое тело. Спешно я сдернул с себя все и швырнул во двор подо мной. Я остался на солнце совершенно нагим, не чувствуя ни стеснения, ни стыда, мне было безразлично, как я выглядел со стороны. Я знал лишь, что жажду освободиться от оков того мира, а моя одежда, казалось, выражала мою прежнюю сущность. Мне мешали вещи из обычного мира, напоминая, каким я был прежде.