Сара села посреди холла, достала из пластиковой упаковки робота, вставила батарейки и направила его в ванную. Затем вытащила из пакета маскарадный набор, обернула вокруг шеи розовое боа. Глядя в крошечное зеркальце в форме сердечка, намазала губы помадой цвета фуксии, а на веки наложила сверкающие синие тени вульгарная маска счастья.
Зазвонил телефон. Она сняла трубку в спальне.
Как ты там? спросил Эйб.
Нормально, ответила Сара. В большом зеркале отражались ее клоунские красные щеки и ядовитые губы. Все в порядке.
Она повесила трубку, пошла на кухню и взяла черный мешок для мусора такой большой, что в нем поместятся опавшие листья со всего сада или целое будущее, которое хранят в себе вещи из шкафа. Она сложила в него все новые игрушки, купленные для дочери, перебросила через плечо и понесла в гараж. Поскольку сегодня мусор не вывозили, ей пришлось самой отправиться на городскую свалку, где служащий прокомпостировал талон в знак того, что ей разрешается сбросить мешок в ущелье. Она глядела, как ее мешок скатился вниз и остановился между мешками с тем, с чем другие люди расстались по доброй воле.
Жизнь фармацевта определяют самые крошечные величины. В колледже Эйбу пришлось выучить особую систему измерений, о которой большинство образованных людей понятия не имеет. Но спросите любого, кто наполнял крошечную желатиновую капсулу лекарством, и они уверенно скажут, что двадцать гран это один скрупул. Три скрупула одна аптекарская драхма. Восемь драхм одна аптекарская унция, или четыреста восемьдесят град, или двадцать четыре скрупула.
Эйб пытался отмерить двадцать четыре скрупула, но не видел никакой связи с капсулами, рассыпанными перед ним на резиновом коврике Pfizer, привезенном с какой-то конференции в Санта-Фе. Странная вещь этот скрупул[40], обманчивая. А когда их много, получаются угрызения совести, сомнения в системе принципов. Теперь-то он знал, что в этом нет ничего удивительного. Достаточно крупицы сомнения, и ты вдруг понимаешь, что жизнь прожил не так. Он раскаивался, что велел дочери убраться в комнате за день до того, как она умерла. Жалел, что не обнял ее после школьного осеннего концерта, потому что думал, что правильнее подавить свою гордость за нее и не смущать дочь перед друзьями. Он жалел, что они не съездили в Австралию, пока еще были вместе. Жалел, что никогда не увидит своих внуков. Что ей было дано всего семь лет вместо хотя бы семидесяти семи.
Эйб отринул эти мысли и принялся снова отмерять лекарство. Он поминутно поддергивал брюки, а они упорно сползали. Наконец не выдержал: скрылся за стеллаж и расстегнул халат, чтобы затянуть ремень потуже. Вполне логично, что он похудел, он почти ничего не ел в последние дни но чтобы настолько! Даже застегнутый на самую крайнюю дырку, ремень болтался. Неужели он так быстро и сильно похудел?
Все еще недоумевая, как такое произошло, он отправился на склад, взял бечевку, которой перевязывали коробки, снял ремень и подвязал брюки. Он хотел было вернуться и доделать заказ, но передумал: вышел через заднюю дверь и пошел по улице, свернул на углу, через три квартала перешел дорогу на светофоре, и наконец добрался до бара, мимо которого проезжал каждый день по дороге домой. Он назывался «У Олафа » и даже теперь, в одиннадцать утра, был уже открыт.
Он вошел в бар, отлично сознавая, что в брюках, подвязанных веревочкой, выглядит, как бродяга Чарли Чаплина. Он уже сто лет не заходил в бар днем с тех давних пор, когда считал себя барабанщиком. В этот ранний час в баре было человек пять и все они не из тех, кого видишь в барах по вечерам. Обиженные жизнью неудачники, которые без необходимого глотка виски (своей дозы!) не смогут протянуть несколько рабочих часов. Девушки по вызову, пытающиеся смыть воспоминания прошлой ночи, прежде чем отправиться спать. И старики, ищущие ушедшую молодость на дне бутылки.
Эйб взобрался на стул у стойки именно взобрался: наверное, он сам не заметил, как сильно устал.
«Джемисон » есть? спросил он бармена, который одарил его кривой, как зигзаг молнии, улыбкой.
А больше тебе ничего не надо, малыш?
Простите?
Бармен покачал головой.
У тебя есть удостоверение личности?
Эйбу было сорок два, и он уже не помнил, когда последний раз его просили подтвердить, что он совершеннолетний. В конце концов у него уже седина на висках! Тем не менее он полез за бумажником, и только тут сообразил, что оставил его в раздевалке на работе.
Нету, признался он.
В таком случае, и виски у меня нет. Приходи, когда исполнится двадцать один.
Эйб поглядел на него растерянно. Потом соскочил со стула, тяжело приземлившись на пол. И всю дорогу до работы выискивал свое отражение в гладких капотах «Бьюиков », в лужах и витринах кондитерских. Неужели, когда теряешь ребенка, теряешь и все годы, которые с ним провел?
Через неделю после смерти дочери Сара по-прежнему непрерывно о ней думала. Она ощущала на губах вкус кожи маленькой девочки как легкий поцелуй за секунду до того, как ощутить вкус цикория в кофейном напитке или сладость кекса. Она брала газету, но ощущала в руках резинку носочков, которые складывала после стирки. Она была одна, но слышала мелодичный детский голосок, произносивший предложения, в которых грамматика скакала, как лягушка.
Эйб, напротив, стал ее забывать. Он закрывал глаза и пытался вызвать в памяти лицо дочери пока ему это удавалось, но с каждым днем оно становилось все более расплывчатым. Он часами сидел в ее комнате, вдыхал клубнично-манговый аромат шампуня, который все еще хранила ее подушка. Перебирал на полках книги, пытаясь увидеть их ее глазами. Он даже достал ее краски, встал перед зеркальцем, разделся до пояса и нарисовал у себя на груди ее сердце.
Сара всегда слушала мать и делала наоборот, но на этот раз решила последовать ее совету и пошла в церковь. Ей вспомнились гимны, звучавшие на похоронах дочери, и она содрогнулась. Но на этот раз у алтаря не было гроба, и это придало ей мужества. Она постучала, пастор пригласил ее войти и налил чаю.
Мать за вас беспокоится, начал он.
Сара хотела было ответить какой-нибудь гадкой колкостью, но сдержалась. Конечно, мать за нее беспокоится она же мать. Она и сама сюда пришла именно поэтому.
Скажите мне попросила Сара, почему именно она?
Что вы имеете в виду?..
Я понимаю, что есть Бог, есть Царствие Божие. Но ведь в мире миллионы семилетних девочек. Почему он забрал мою?
Пастор ответил не сразу.
Вашу дочь, Сара, забрал не Бог, а болезнь.
Сара фыркнула:
Ага, конечно! Очень удобно.
Она чувствовала, что вот-вот сорвется, и уже раскаялась, что вообще сюда пришла.
Пастор взял ее за руку. Его ладонь была сухая, как бумага, успокаивающая.
Нет ничего прекраснее рая, тихо проговорил он. Ваша дочь попала туда. И сейчас она смотрит на нас.
Сара почувствовала комок в горле.
Когда моя дочь садится в фуникулер, у нее сердце начинает колотиться. В лифтах ее охватывает паника. Ей не нравятся даже двухъярусные кровати. Она боится высоты.
Теперь уже нет.
С чего вы взяли? не сдержалась Сара. Почему вы так уверены, что после смерти что-то есть? Откуда вы знаете, что это не просто конец?
Я и не знаю, ответил пастор, но я надеюсь. И искренне верю, что ваша дочь попала в рай. Даже если ей там иногда становится страшно, Иисус успокоит ее.
Сара отвернулась: по щеке сбегала слеза.
Она не знает Иисуса. Она знает меня.
Эйб обнаружил, что закон всемирного тяготения на него не действует. Он приходил на кухню и, пока наливал воды в стакан, поднимался вверх, так что едва стоял на цыпочках. И на улице, если шел чуть быстрее, он взлетал в воздух на каждом шаге. Он стал таскать камни в карманах брюк, ставших слишком длинными.
Однажды в субботу он сидел на постели дочери и вспоминал такой разговор.
А можно я буду с вами жить, даже когда выйду замуж? спросила она.
Он усмехнулся и сказал:
Конечно. А потом спросил: Но где же будет спать твой муж?
Дочка, оказывается, заранее все продумала.
А мы поставим ему раскладушку, как тогда, когда моя подружка остается на ночь.
Позвонили в дверь. Эйб спустился, открыл и увидел девочку, которую его дочь называла своей лучшей подругой кстати, это она спала на раскладушке. У девочки покраснели глаза. С ней была ее мать.
Здравствуй, Эйб, сказала женщина. Прости за беспокойство.
Ничего! ответил он чересчур радостно. Ничего-ничего! Пожалуйста!
Просто Эмили трудно привыкнуть ну сам понимаешь. Она нарисовала картинку и хотела принести ее вам. Может, вы ее повесите где-нибудь.
Девочка протянула Эйбу листок. На нем цветными карандашами были нарисованы две девочки: одна темноволосая, как его дочь, другая светленькая, как Эмили. Девочки держались за руки, у них над головами было жаркое солнце, а снизу зеленая трава.
Эйб заметил, что он почти одного роста с Эмили: ему почти не пришлось наклоняться, чтобы посмотреть ей в глаза.
Спасибо, солнышко. Очень красиво, сказал он. Я его повешу у нее над кроватью.
Он хотел было погладить ее по голове, но в последнюю секунду сообразил, что от этого будет только больнее и отдернул руку.
Ты в порядке? прошептала мать Эмили. Вид у тебя Она замолчала, подыскивая слово, но так и не нашла и только покачала головой. Ох, ну конечно, ты не в порядке. Что я говорю! Прости, Эйб. Прости.
Она бросила на него быстрый взгляд, взяла Эмили за руку и пошла прочь.
Эйб так сжал в руке рисунок, что бумага смялась. Он глядел, как Эмили пинает опавшие листья, и они взлетают маленькими вихрями. Мать смотрела прямо перед собой, не замечая этого маленького чуда.
Сара и Эйб почти не разговаривали. Но однажды Эйб вошел в комнату дочери и увидел, что Сара снимает с полок книги и убирает в коробки.
Что ты делаешь? потрясенно спросил он.
Я не могу смириться, сказала Сара, когда все это здесь, так близко.
Нет, сказал Эйб.
Сара на секунду задумалась.
Что значит «нет »?
Эйб вытащил из коробки стопку книжек с картинками и запихнул их обратно на полку.
Ты готова с ней распрощаться, а я нет.
Сара вспыхнула.
Распрощаться? прошипела она. Думаешь, в этом дело? Боже мой, Эйб, я просто пытаюсь научиться существовать, как все нормальные люди.
Но ты не нормальный человек. Мы оба не нормальные люди, сказал он со слезами на глазах. Ведь она умерла, Сара.
Сара поморщилась, будто получила пощечину. Потом развернулась и вышла из комнаты.
Эйб сел на пол и запустил руки в волосы. Через полчаса он поднялся и пошел в спальню. Сара лежала на боку и смотрела за окно, где солнце как ни в чем не бывало опускалось за горизонт. Эйб лег на кровать и прижался к ней.
Ее я уже потерял, прошептал он. Я не хочу потерять и тебя тоже.
Сара повернулась к нему и погладила по щеке. Потом поцеловала, вложив в этот поцелуй все, что не могла высказать. Они стали утешать друг друга: легкие прикосновения, нерешительные поцелуи знаки тепла. Но когда их одежда легла бесформенными кучками на пол, когда Эйб навис над своей женой, захватив ее тело, и попытался подстроить изгибы ее тела к своему, оказалось, что они больше не совпадают. Не стыкуются так легко, как прежде. Что-то было чуть-чуть не так. И это чуть-чуть заставляло их говорить: «Дай я попробую » и: «А может, так »
Позже, когда Сара уже заснула, Эйб сидел и смотрел на край кровати, за который свешивались длинные белые ноги его жены.
Наутро, когда Эйб и Сара лежали в темноте, Сара сказала:
Наверное, мне нужно побыть одной, хотя это было не то, что она хотела сказать.
Наверное, согласился Эйб, хотя был совершенно не согласен.
Казалось, в этом новом мире, в котором происходит немыслимое, ничто не совпадает: ни слова, ни суждения, ни они сами.
Сара встала, завернувшись в простыню, впервые за пятнадцать лет брака. А потому Эйб и не увидел иначе он бы сразу это заметил, что Сара выросла ровно на столько, насколько Эйб уменьшился, и, если только можно измерить неизмеримое, это было ровно столько, сколько они потеряли, когда потеряли дочь.
Сара сама достала чемодан с полки на чердаке, хотя полка была высоко, под самой крышей. Эйб смотрел, как она собирается. На пороге они обменялись пустыми обещаниями.
Я позвоню, сказала Сара.
Эйб кивнул.
Будь умницей.
Она собиралась к матери. За все годы брака Эйб никогда бы не поверил, что такое возможно, и тем не менее сейчас он решил, что это к лучшему. Если Сара выбрала Фелисити, несмотря на их сложные отношения, может, это значило, что все дети рано или поздно вернутся к своим родителям, каким бы длинным ни был их путь.
Он придвинул стул к окну, иначе ему было ничего не видно: он едва доставал до подоконника. Стоя на стуле, он смотрел, как она убирает чемодан в машину. Она показалась ему великаншей. Должно быть, материнство делает женщину необъятной, подумал Эйб. Он глядел ей вслед, пока машина не скрылась, а потом слез со стула.
Работать он не мог не доставал до прилавка. Не мог никуда поехать ноги не дотягивались до педалей. Ему нечего было делать, и он стал ходить по дому, ставшему совсем пустым. В конце концов он, конечно же, пришел в комнату дочери. Здесь он провел немало часов. Рисовал ее красками, играл с кукольными продуктами и игрушечной кассой, перебирал ее одежду, над каждой вещью пытаясь ответить на вопрос: когда она последний раз ее надевала? Он поставил диск «Радио Дисней » и заставил себя прослушать его целиком. Ее плюшевых зверей рассадил рядом, как друзей.
А потом забрался в ее кукольный домик, который сам смастерил на прошлое Рождество, и закрыл за собой дверь. Поглядел на аккуратно поклеенные обои, красное бархатное кресло, раковину. Поднялся по лестнице в спальню и подошел к окну, из которого теперь можно было смотреть, сколько вздумается. Вид изумительный.