Но до чего всё же хорошо, что её прикончили! Риммон с трудом подавил распиравшее грудь ликование. Раньше у него темнело в глазах при одном воспоминании о Лили, и при виде её накатывала волна гневного отвращения, но влюбившись в Эстель, он получил ещё один повод опасаться рыжей лярвы, и вздрагивал при одной лишь мысли, что Эстель может узнать о его отношениях с Лили. Это, он понимал, чести ему в глазах синьорины ди Фьезоле не сделает. Смерть мерзавки избавила его от этих опасений, теперь он мог быть твёрдо уверен в сохранении тайны.
Настроение его улучшалось с каждой минутой.
- Нашли что-нибудь?- мелодичный низкий голос Эрны Патолс, подпиравшей дверной косяк, заставил всех вздрогнуть.
Первой пришла в себя Симона.
- Скорее, чего-то не находим, - Риммон, Эстель и Эрна молча смотрели на неё. - Где она могла хранить свои бриллианты?
- А они у неё были? - Сиррах часто видел на Лили какие-то побрякушки, кольца, колье и серьги, но и предположить не мог, что они настоящие и чего-то стоят.
Девицы переглянулись. На лицах всех троих промелькнула легкая тень презрения к этим ничего не понимающим в истинных ценностях мужчинам, но это было мимолетно. Все они знали, что бриллианты у Лили были, что они были настоящими и баснословно дорогими, а старинному колье в форме виноградной лозы с зеленоватыми, чистейшей воды камнями и вовсе не было цены.
Эстель заглянула под полог кровати. Симона - под подушки.
- Нет ли здесь тайника? - Риммон, перепачкав руку в пыли, отодвинул комод от стены и заглянул за него. - Тут только дохлая мышь, - сообщил он. Девицы, надо отдать им должное, даже не поморщились. - А в чём она их хранила?
- В чёрном ларце, окованном медью. Вот таком, - Эстель раздвинула ладони на десять дюймов.
Симона кивнула.
- В щель не засунешь. А под платьями в шкафу?
Эстель и Симона методично перебрали вещи Лили, выкладывая их на постель.
В пустом шкафу открылось потайное отделение.
Чтобы открыть его, Сирраху пришлось напрячься и просто изувечить замок. Увы, внутри была субстанция, способная заинтересовать только синьора Торричелли. Риммон, опустив лампу, заглянул под кровать, но и там не было ничего, кроме мусора и странного тёмного предмета, который, подтянутый шваброй, при ближайшем рассмотрении оказался старой домашней туфлей.
- Прошу простить меня, но куратор просил всех собраться в Центральной галерее через полчаса. Нет... уже через четверть часа, - Эрна Патолс всё же вспомнила, зачем она пришла.
Все проследовали в Центральную галерею.
Куратор отметил, что совершённое жуткое злодеяние взывает к отмщению, и гнев Господень непременно обрушится на его виновника, который пока impune abiit, остался безнаказанным, а затем сообщил, что в замке будет усилена охрана и после одиннадцати вечера студентам запрещается покидать спальни. Все недовольно зашумели, но куратор заявил, что таково распоряжение декана и обсуждению оно не подлежит.
Все разошлись, недовольно ворча, а Эрна Патолс направилась в библиотечный портал. Она не уставала корить себя за непростительную оплошность. Ну что она за дура! Что ей стоило сразу, едва стало известно о смерти Лили, пошарить у неё в спальне? Теперь время было упущено: кто-то озаботился этим раньше неё. Но кто? Она перебирала кандидатуры, но ничего не понимала. Приходилось смириться с очевидностью - кто-то оказался умнее и проворнее. Но у неё оставалась ещё одна возможность существенно поправить свои дела. Именно это и привело её в библиотечный портал.
Сейчас, остановившись недалеко от массивных дубовых дверей читального зала, она залюбовалась видом из окна. Правда, кроме омерзительной сырости и корявых полуголых ветвей старого вяза, пейзаж ничем не радовал. Но, задержавшись в портале на четверть часа, она добилась успеха в отношении подлинной цели своих манёвров - из библиотеки вышел Гиллель Хамал. Покойница Лили фон Нирах, ещё до того, как их отношения испортились безнадёжно, поведала ей, что этот тщедушный длинноносый юноша обладает состоянием, дающим ему возможность при желании купить Версаль.
Слова эти запомнились Эрне.
Гиллель не удивился, увидев мисс Эрну, и выразил своё восхищение этой неожиданной встречей и цветущей красотой мисс Патолс. Эрна со смущённым видом опустила длинные ресницы, её божественная грудь в вырезе платья слегка порозовела. За двадцать тысяч всё это уже сегодняшней ночью могло бы оказаться в его полном распоряжении, и Хамал давно знал это - из помыслов Мориса де Невера да и намеков самой Эрны. Сумма была ничтожна для него, и утереть нос мерзкому волкодлаку Нергалу, облизывавшемуся на Эрну, было бы неплохо.
Но мысли самой Эрны о том, как славно будет порыться в его вещах после того, как он уснёт, не привели Хамала в восторг. Не вдохновили его и размышления мисс Патолс о его мужских достоинствах, которые она оценивала, сообразуясь с его субтильностью, весьма невысоко.
Что бы ты, дура, понимала...
Но объяснить Эрне всю глубину её заблуждения он не мог, и потому, галантно улыбнувшись, Гиллель проникновенно поделился с ней своим беспокойством по поводу возможного провала на экзамене по немецкому языку. Да-да, он очень встревожен и все оставшиеся до него дни и ночи вынужден будет зубрить, как одержимый.
Хамал основательно взбесил Эрну, глаза её сверкнули. Сначала Невер, а теперь и этот? Что воображает о себе этот недоносок? Быть может, это простая скаредность? Говорят, все евреи жадны до одержимости. Похоже на правду. А может, этот червяк просто ни на что не способен? Есть ли там вообще что-нибудь в штанах? Тут она заметила, что дыхание Хамала стало короче и прерывистей, а глаза неестественно оледенели. Странный он какой-то. Может, слегка - того? Она с недоумением смотрела на побледневшего Гиллеля, но решила сделать ещё одну попытку.
Не позаниматься ли им вместе? Немецкий - её больное место, профессор Пфайфер говорит, что у неё сильный акцент. Надо поработать над произношением. Она могла бы зайти к нему сегодня около полуночи. Он не возражает? Хамал не возражал. Он как раз договорился о совместных занятиях с Генрихом Виллигутом, и будет очень рад, если Эрна составит им компанию. Энтузиазм мисс Патолс к совершенствованию в немецком заметно поугас. Да-да, она, может быть, зайдет... Может быть... Так вот в чём дело!
Она чуть не плюнула с досады.
Хамал, наслаждаясь её возмущением мерзкими мужеложниками, от которых скоро житья никому не будет, улыбнулся ей на прощание почти сочувственно. 'Die teuflische Hure! Пока среди баб встречаются такие мерзавки, как ты, лучше и впрямь слыть педерастом', ядовито подумал он, глядя вслед удаляющейся Эрне.
Несколько раз, внимательно читая мысли сокурсников и сокурсниц, он вставал в тупик при странностях мышления этой особы, склонной шастать в полнолуние по Меровингу, словно не замечая стен. По счастью, замки сейфов ей были недоступны, и Хамал любовно погладил рукой ключи от своих шкафов, закреплённые на поясе.
Мужская аморальность зло глумилась над женской безнравственностью.
Удаляясь в противоположную сторону, он неожиданно подумал, что за тридцать тысяч эта тварь может согласиться на его изыски, и даже позволить... но он не стал размышлять дальше, презрительно махнув рукой. Эрна вызывала в нём такое омерзение, что даже возможность удовлетворить за её счет свою извращённую похоть его не привлекала.
При этом ни Эрна, ни Хамал не заметили удвоившейся за время их разговора тени от колонны в библиотечном портале. Когда Хамал ушёл, она обрисовала пепельные волосы и аскетичную худобу Фенрица Нергала, бесшумно проскользнувшего затем в апартаменты Августа Мормо.
Часть 3. Ноябрьское полнолуние. Луна в Тельце.
Глава 12. Баб, что ли, мало?
Но где премудрость обретается? и где место разума?
Не знает человек цены ее, и она не обретается на земле живых.
Не дается она за вес серебра; не оценивается она ни золотом Офирским,
ни драгоценным ониксом, ни сапфиром.
Иов, 28,13.
Если бы глаз мог видеть демонов, населяющих Вселенную,
существование было бы невозможно.
Талмуд, Берахот, 6.
С похорон Лили минуло несколько недель. Поздняя осень медленно вступила в Меровинг, золотисто-багряная листва осыпалась с древесных ветвей, ноябрьский воздух стал как-то призрачнее и прозрачнее. На настенном календаре Хамала чернела цифра '25'. Охрана в замке была усилена, после одиннадцати по коридорам ходили надзиратели.
Гиллеля распоряжение декана нисколько не обеспокоило. Он и так просиживал в своей комнате дни и ночи напролёт. Осторожно перелистывал рулоны ветхих свитков, иногда что-то писал, иногда подходил к окну и подолгу смотрел в серое небо. Приближение зимы почему-то всегда нервировало его.
Хамал открыл тяжелый свиток, за который покойный отец заплатил несколько сотен гиней, наткнувшись на него в Лондоне. 'Бог читает Талмуд стоя...' Пытался вдуматься в содержание, но понял, что это бессмысленно. Что-то коробило и мучило его, душу тяготила изнуряющая тоска и не давала покоя. Что с ним? Гиллель отложил свиток. Потом из запертого шкафа, дважды проверив запоры на двери, извлёк инкрустированную серебром шкатулку с надписью на древнееврейском. Погрузил пальцы в мерцающее сияние драгоценных камней. Он знал и чувствовал их, как никто. Собранные вместе, они одновременно околдовывали и успокаивали. Он вертел в тонких пальцах ярко-зеленый хризоберилл и фиолетово-красный уваровит, блестящий сухо, как налет в винных бочках. Изумруды и рубины он не любил за излишнюю яркость. Топаз опошлился на мясистых мочках толстых лавочниц, жаждущих задешево увеситься драгоценностями. Только сапфир не продался. Токи его вод ясны и прохладны, но при свете лампы - увы, его пламя гаснет. Нравился Хамалу своим порочным свечением и цимофан, опалы были хороши неверностью блеска, зыбкостью тонов и мутью, но слишком обманчивы и капризны. Бриллиант хоть и завораживал Хамала, но, Боже, как он опошлился с тех пор, как им стали украшать свои руки торгаши! Все опошляется. Даже совершенство. Нет. Не то. Всё не то.
Что-то услышанное совсем недавно вонзилось в душу, словно заноза, и мучительно ныло. Что?
Хамал вспомнил встречу с Эрной. Мерзавка и шлюха. Он был задет и взбешен её мыслями о нём, но не это угнетало его. Гиллель погрузился в воспоминания. Три года назад он снял дом в Париже, и принимал у себя женщин в будуаре цвета индийской розы, сияние которого омолаживало кожу блудниц, поблекшую от свинцовых белил и увядшую от ночных излишеств. Он жаждал испить чашу самых ядовитых плотских безумств - но чертово неизбывное понимание самых потаенных мыслей последней из кокоток убивало его. Он перестал волноваться женщинами, однообразие ласк приелось и опротивело, тоска понимания сокровенного неизбежно одолевала. Чувства его впали в летаргию, и только опуская на спину девки в лупанаре кнут и слыша её визг, он ненадолго оживлялся.
Тут Хамал осознал наконец странное обстоятельство, ставшее причиной его внутреннего беспокойства. Это был Митгарт! Митгарт вчера рассказал ему, что вытворил в борделе Нергал: привязал к кровати какую-то несчастную девку, издевался и чуть не запорол её до смерти, мадам Бове была в гневе, кричала, что тут ему не Париж, где можно позволить себе любую мерзость, но он заткнул ей рот оплатой по тройной ставке. Хамал ненавидел Нергала, но, слушая скабрезные и мерзопакостные подробности происшедшего, которые Бенедикт описывал с чувством и смаком, неожиданно почувствовал себя ещё хуже, чем после инцидента с Эрной.
Подумав немного, Гиллель тщательно запер шкатулку и спрятал её, потом осторожно выглянул в коридор. Уже пробило одиннадцать. Тишину нарушали только завывания ветра да шорох обледенелых ветвей за окнами. Надзирателя не было. Хамал замкнул дверь, прошёл несколько шагов и постучал в комнату Ригеля. Он был почти уверен, что Эммануэль у Мориса, но тот оказался у себя. Ригель выглядел утомлённым и немного встревоженным, но, увидев гостя, улыбнулся и жестом пригласил его войти.
Гиллель тоже улыбнулся.
- Я не отвлекаю вас, Эммануэль?
- Нет, я не занят. Вы хотели поговорить?
- Да... - Хамал сел на краешек кресла, и неожиданно спросил, - ...кто вы по национальности, Ригель?
Ригеля вопрос не смутил, но он несколько опешил. Потом неловко потер лоб ладонью и растерянно улыбнулся, пожав плечами.
- Моя бабка была, судя по всему, француженкой, но, мне кажется, её муж, мой дед, был испанцем. А кто была моя мать - я не знаю, но я говорю на испанском и понимаю по-итальянски и, возможно...- Он горестно пожал плечами. - Я рано осиротел. Но мое обучение здесь кем-то было оплачено. Мне так и не удалось узнать, кем. Хочу думать, что родителями.
- А я - еврей, вы знаете это?
Внимательно посмотрев на Гиллеля, Эммануэль кивнул.
- Разумеется. Морис говорил, что ваш отец был талмудистом, а дед - ювелиром. Но даже если бы он этого не сказал...в ваших глазах - синайская пустыня...- Он осёкся и улыбнулся растерянно и виновато. - Простите, я, кажется, обижаю вас.
Хамал покачал головой. Гордый и высокомерный, ранимый и обидчивый, он нёс бремя своей национальности как хоругвь и клеймо одновременно. Но Ригелю, что бы тот ни сказал, Хамал, не понимая почему, прощал всё. Впрочем, в последнее время - понимал. Он ощущал какую-то непонятную тягу к этому странному юноше, чьи мысли были непостижимо высоки, а поступки зачастую просто необъяснимы. Его общество радовало Гиллеля, подавляло хандру и успокаивало нервы. Он даже заметил, что немного ревнует его к Морису де Неверу, и сама их дружба вызывает его зависть.
Гиллель не собирался откровенничать с Ригелем и открывать ему душу, этого он не сделал бы никогда и ни с кем, но даже простая возможность поболтать с человеком, в чьем кристальном благородстве он был уверен, была сегодня необходима Хамалу. Кроме того, от Эммануэля ему не приходилось скрывать свои экстраординарные дарования. Он с удивлением понял, что это странно облегчило его душу: не приходилось напряженно думать, опасаясь выдать свое понимание чужих мыслей. Хамал расслабился.
- Нет, не обижаете. Вы знакомы с Талмудом?
Эммануэль пожал плечами.
- Слышал, что это несколько десятков томов. Отдельные фрагменты читал, попадались. А что?
- Знаете, у одного известного талмудиста я натолкнулся на утверждение, что Бог читает Талмуд стоя.
Ригель молча смотрел на Хамала и опустил глаза.
- Кощунственно и горделиво, говорите?
Эммануэль усмехнулся.
- Не говорю. Думаю. Вас эти слова больно задели.
- Да...- Хамал удивился. - Странно, что вы это поняли. А почему?
- Вам нравится мысль об избранничестве. Бог есть Дух, и вашему народу это открылось первому. Но, если вы избраны Им, Духом, то - для чего? Неужели - для теплого стойла и сытого пойла? Если всё сведется к Judenstaadt'у или к молочным рекам с кисельными берегами, то это пóшло. А когда утверждающие так начинают говорить, что эта пошлость ещё и восхищает Бога-Духа...
- ...то в их душах оскудела Любовь, как вы недавно дивно выразились? - глаза Хамала весело заискрились.
- Это сказано не мною. И не об этих душах. Просто я, в отличие от вас, не читаю мысли... но вы показались мне ... все-таки ...Человеком Духа.
Хамал бросил странный - долгий и внимательный - взгляд на Ригеля.
- В ваших устах это, как я понимаю, комплимент?
Ригель улыбнулся и кивнул.
- Человек Духа не совершит подлость, не унизится до трусости, не измажет себя низостью.
Хамал замер, и глаза его неожиданно потемнели.
- Да... Конечно... 35 глава Исайи. 'Возвеселится пустыня и сухая земля, и возрадуется страна необитаемая, и расцветет как нарцисс', - со странным раздражением произнёс он. - Знаете, Ригель, если вы когда-нибудь согрешите, то только смертно... Я ведь это понимаю, я - выкрест.