Ночной Странник - Гжендович Ярослав 5 стр.

– Условия миссии изменены. Полетит один, – говорит он наконец. – Отряд остается, подготовка продолжается, ждем развития событий. Политика, – добавляет поясняющим тоном.

Мы каменеем, сидя за столом, поглядывая то друг на друга, то на Лодовца. Он делает глоток шерри и поворачивается к одному из стюардов, который подает ему поднос с запечатанным красным сургучом конвертом и лежащим рядом серебряным ножичком. За год мы привыкли к помпезности, обрядам и чудаковатой, не то псевдосредневековой, не то масонской атмосфере. К смокингам и вечерним платьям, которые внезапно заменяют привычные шмотки. Это уже никого не смешит.

Все обращаются к усвоенным здесь умениям. Когда Лодовец с помощью острия ломает печать, Кауфман докладывает себе еды, я верчу в пальцах серебряный бокал и нюхаю шерри, Каваллино ковыряется в зубах, а Дейрдре ощипывает виноградную гроздь. Все кажутся расслабленными и свободными.

– Господин Корвино, благодарим за сотрудничество. Господин Корвино, боцман Гардинг поможет вам собрать вещи. Внизу, в холле, ждет водитель. Напоминаю, что вы обязаны хранить наивысшую степень секретности. Прошу забыть обо всем, что вы здесь слышали и видели, кроме одного. Того, что о вас не забудем мы. Спасибо – и до свидания.

В глубокой тишине слышны отдающиеся эхом под куполом шаги Рене. Когда огромные двери с гулом захлопываются, никто не произносит ни слова.

– Господа Кауфман, Нильфссон и госпожа Декруа – дублеры. Пока. Госпожа Маллиган, господин Каваллино, господин Роговский, господин Когоутек и господин Дартлоу – резервная группа.

Тишина.

– Летит господин Драккайнен.

Доля секунды, когда все расслабляются. Как на наш манер, конечно. Нильфссон с облегчением вытягивается и отпивает вина. Дартлоу сжимает зубы: видно, как у него играют желваки. Декруа застали врасплох: у нее такое выражение лица, будто в нее попала молния. Дейрдре на мгновение кажется валькирией. Сжатые губы, выставленный подбородок, в глазах – алмазный блеск. Я ничего не ощущаю. Ничего, кроме запаха yorkshire pudding.

Даже Когоутек на секунду перестает есть.

– Господина Драккайнена я попрошу пройти со мной. Остальные могут продолжать ужин в свободной атмосфере. Приятного аппетита, спасибо и доброй ночи. Прошу думать о хорошем. Миссия будет продолжена.

– Вы догадываетесь почему? – спрашивает он любознательно, уже сидя за своим столом и набивая трубку.

– Нет, командор.

– Вы самый старший. Вы еще помните мир, в котором мы были единственной жизнью во Вселенной. Вы помните времена, когда не существовало сверхгравитационного двигателя, а астронавтика была лишь экспериментом наудачу. Это еще в вашей памяти. Вы – дитя старого мира и родились убежденным, что существует лишь то, что на Земле, что мы – единственный разумный вид в космосе, а скорость света нельзя преодолеть. Мне кажется, вы лучше других приспособитесь к тамошним людям и к их ментальности, поскольку они думают точно так же – с поправкой на условности своего мира. К тому же ваша мать была полячкой, отец – финном, а воспитывались вы в Хорватии. Культурный шок для вас – повседневность. Кроме того, вы один из немногих превратили собственную независимость в религию. Вы не верите в государство, предписания и разумность коллектива. Вы – одиночка. Вы верите в свое моральное право и разум. Должна была лететь группа – тогда вы остались бы на Земле. Но нам нужно выбрать одного. Одного человека. Полагаю, вы выживете. По крайней мере шансы на это велики.

А теперь я скажу вам кое-что, о чем кроме меня знают лишь шестеро. Это даже не высшая степень секретности. Если вы хоть слово кому-нибудь скажете, хотя бы лейтенанту Маллиган, – погибнете оба. Я прошу прощения за тон, но это необходимо. Известно, что вы должны найти исследовательскую группу или установить, что произошло с ее участниками, эвакуировать, кого сможете, и ликвидировать следы, исправить возможный вред – если дошло до неавторизованных контактов с ксеноцивилизацией. Но об этом вы и сами прекрасно знаете. Зато вы не знаете, что получили официальное согласие на использование любых средств в соответствии с ситуацией. Вы понимаете, что это значит?

Я делаю глоток виски:

– Лицензия на убийство…

– Верно. Если придется убивать – вы имеете на это право. Я беру на себя полную ответственность. Есть и второе дело. Там мы столкнулись с явлением, суть которого не можем нормально описать и тем более – объяснить. Нечто, что может оказаться невероятно опасным или обладать наивысшим значением.

Я делаю глоток виски.

– Там действует магия, – говорит наконец Лодовец, будто смущаясь и в растерянности. – По крайней мере так это выглядит в рапортах, с которыми вы ознакомитесь. Вернитесь оттуда живым и расскажите мне, что мы пали жертвой иллюзии, шарлатанства или побочных эффектов неизвестного физического феномена. Я надеюсь, что именно так и будет. Или вернитесь и сообщите, что Вселенная перевернулась вверх ногами, и через минуту наш мир превратится в ад.

* * *

Тропинка узкая, каменистая, поросшая травой. Она ведет вниз. Рядом звенит ручей. Я иду. Чувствую себя туристом. Меня мучает одна мысль, что, куда бы я ни отправился, там меня не ждет убежище, ванна с горячей водой и чистая постель.

Я думаю о Дювале, вросшем в дерево. О Дювале, которого я обрек на медленное умирание в срубленном стволе. Сколько это будет продолжаться? Пока дерево не превратится в труху? Кто знает, сколько умирает дерево?

Глава 2

Двор безумного крика

Тракт виден плохо. Собственно, это поросшая травой тропа, но я знаю, что не погибну в непроходимой чаще. Иду все время на восток, параллельно побережью, а потому должен – раньше или позже – попасть к людям. Через некоторое время начинают попадаться кострища.

Круглые черные пятна углей и пепла. Старые, но вдоль этого ручья разбивали лагеря – время от времени. Огонь разводили у самой тропы, словно путники боялись углубиться в лес. Привалы были поспешными. Я нахожу серебряный украшенный кубок, окованный рог для пития, несколько костяных пуговиц, приличный маленький топорик, всаженный в ствол поваленного дерева.

Два раза натыкаюсь на непогребенные объеденные останки. Один раз – на высохший, лежащий тут минимум полгода труп, на котором сохранились остатки одежды и грубого кожаного доспеха. Поодаль лежит подпорченный деревянный щит и проржавевший меч с многоугольной конической гардой и таким же массивным навершием. Меч с Побережья, скверной работы. Затем – еще фрагменты старого, побелевшего скелета в русле ручья.

У обоих нет голов.

Ни один не принадлежит тому, кто рожден на Земле.

Я осматриваюсь, но вижу лишь тысячи старых стволов, что тянутся в бесконечность, как ясеневая колоннада.

Плащ мой становится жестким и, пожалуй, вправду не пропускает воду, но особого значения это уже не имеет. Я мог остаться сухим только в местах, где меня укрывают лежащие внахлест части доспеха, но там я – пропотевший, и у меня все свербит.

После полудня я чувствую дым. Где-то горят костры. Через какое-то время слышу лай собак и рев скотины. По крайней мере так я это называю. Когда вижу дерево, называю его «ясень». Или «сосна». Или «пиния». Это лучше, чем «мидгардская вельвичия» или «драгомерия». Слышу хриплое взрыкивание, завершающееся протяжным скулежом, напоминающим смех гиены, и думаю: «Собака лает». Хотя не лает, да и не собака это, а лишь существо, более всего похожее на тигра-увальня.

Я подскальзываюсь на мокрых камнях и корнях, проклиная свой скарб. Охотнее всего бросил бы все в кусты, но это глупая мысль: однажды любая из этих вещей может спасти мне жизнь.

Двор стоит на холме, перед ним виднеется излучина реки, в которую впадает мой ручей. Предполье вырублено, все покрыто пнями некогда срубленных деревьев. С места, где стою, виден частокол, венчающий вал, ощетинившийся заостренными кольями. Над ними – запавшие крыши, покрытые обомшелым гонтом. Вокруг вала, там-сям, стоят низкие темные избы из бревен, без окон, словно присевшие под тяжелыми стрехами.

Я вижу людей. Несколько человек выбегают из леса и наперегонки гонят к форту.

Крик.

В десятке метров от меня, по щиколотку в ручье, стоит девушка с белой мокрой тряпкой в руках. Я вижу бледное испуганное лицо, широко открытые глаза, наполненные чернотой. Прядки мокрых темно-фиолетовых волос приклеились к ее лицу, длинное голубое платье, тоже мокрое, облепляет тело. Она стоит так секунду, потом издает испуганный писк и в панике бросается вверх, сверкая босыми стопами. На берегу остается лишь деревянное ведро, полное мятых тряпок.

В форте уже закрывают врата, кто-то гонит внутрь двух перепуганно рычащих косматых коров, массивных как буйволы, с раскидистыми рогами. Крики, лай псов, а над всем этим встает протяжный голос какой-то трубы, что звучит будто рев мамонта.

А тут рады гостям.

Но живут здесь добрые люди. У тропы возведен кривой деревянный навес. Бревна, накрытые крышей. В нем только три стены, а перед входом виден круг камней и кучка влажных углей. Дальше выстроена полукруглая каменная стенка, чтобы отражать тепло внутрь. Есть и кучка топлива, заботливо прикрытая от дождя слоем веток. В центре стол, сколоченный из половинок балок, и две лавки. Что еще нужно?

Здесь не следует внезапно подходить к домам и стучать в ворота. Следует сесть и ждать, пока к тебе выйдут. А если не выйдут, есть где переночевать, разжечь костер, имеется крыша над головой. Отдохни, поешь, выспись и ступай себе прочь. По сути, милый обычай.

Прежде всего я сбрасываю проклятущее седло на лавку и снимаю мокрое снаряжение.

Отрубленную лапу твари я оставляю снаружи. Пусть мокнет. Ей нужно стать моим откупным, чем-то вроде «я избавил вас от чудовища». Может, разузнаю, что это вообще такое.

Разжигаю костер под навесом. Это требует бенедиктинского терпения, раздувания жара, подкладывания маленьких иголок и щепок, а потом – оберегания утлых язычков пламени от ветра.

Минут через двадцать у меня – гудящий огонь, который не боится сеющегося дождя. Сижу на столе со скрещенными ногами, курю трубку с моим бесценным табаком «Вирджиния» и мечтаю о чае. Увы. Чая мне не дали. Только сейчас до меня доходит, сколько полезных вещей могло уцелеть на станции. Хотя бы – чай. Они наверняка не выпили весь чай, а я взял и сжег.

Двор на холме кажется покинутым, темным, хмурым и тихим. Я чувствую, что за мной пристально следят, но, пожалуй, радуюсь, что меня решили игнорировать.

Меняю белье и вытаскиваю из вьюков сухое исподнее. Нахожу полукожух с капюшоном и делаю ревизию припасов.

Есть у меня бульон в кубиках, помещенный в какой-то промасленный кожаный мешочек. Есть у меня немного карпатских копченых сыров, сухая колбаса, мясо в полосках, сухари, завернутые в пергамент. Стеклянная баночка с медом, закрытая широкой крышкой. Немного запрессованных сухих фруктов с орехами, несколько батончиков халвы, но без упаковки; они обернуты в какие-то листья, должно быть виноградные.

Не могли дать мне сахара. Это было бы ужасно опасно. Зато могли – халву и прессованные фиги или кусок пробки. Насколько я знаю, ни миндаля, ни фиг, ни пробковых дубов здесь нет, так отчего пожалели немного чаю? Не могли завернуть это вот в чайные листья?

Также я нахожу вещи, которые провез контрабандой и которые мне положили тайком. Но ни следа кофе или чая. С радостью нахожу три плитки шоколада, немного табака, бутылку ракии, вторую – рома, обе пластиковые и плоские. Я скорее помру, чем выкину их. Что за чудесная вещь – пластик. Легкий, небьющийся и плотный. Сливовицу мне дал Левкович, а «Navy Rum» наверняка Дартлоу.

Я раскручиваю металлический контейнерец и монтирую удочку. Леска сплетена из конского волоса – просто беда; хорошо хоть грузило и крючок нормальные. Могло ж им прийти в голову, например, снабдить меня костяными крючками. Но не пришло, слава Богу.

А потом я вырезаю себе палицу и действительно иду на рыбалку.

Рыбу видно. Плавает у самого дна, прячется за камнями, но ее не интересуют ни дождевые червяки, ни шарики жеваного сухаря, ни кусочки мяса. Толстая и нагулявшая жирок, она лишь действует мне на нервы. Надо попытаться соорудить острогу.

Стоило бы собрать лук, но мне неохота. Я и так хожу груженный словно мул. А разобранный он удобнее.

Готовлю воду с медом, заправленную капелькой сливовицы. Кроме того, на ужин будет шоколад, кусочек колбасы и сухарь.

Я прочел миллионы книг, действие которых происходило в сказочных мирах, пребывающих, как и мой, в псевдосредневековье. И везде можно было войти в корчму, кинуть на стол монету и крикнуть: «Корчмарь, пива!» Мне всегда хотелось так сделать.

Я разжег огонь посильнее. Хочу просушить одежку и показать, что я не из тех, кто ходит, скрываясь.

В форте небось продолжается бурный совет. Если б я мог там оказаться, голосовал бы за то, чтобы оставить странного чужака в покое хотя бы до утра.

Мне нужно отыскать следы своих сироток, но прошло столько времени, что одна ночь погоды не сделает. А мне неохота навязывать контакт. Я слегка волнуюсь – и слегка устал. Нравится мне эта халабуда. В Финляндии похожие ставят на паркингах у пляжей.

Скушаю ужин, погляжу на огонь, подумаю, выпью еще глоточек сливовицы и с наслаждением вытянусь на этом широком столе, укрывшись одеялом, с седлом под головой. Кому такое помешает?

Все время я чувствую на себе чей-то взгляд. Когда помешиваю свой странный грог, подкладываю в костер дрова или режу твердую как камень колбасу. Проницательный, изучающий.

Вижу лишь иссеченные дождем кусты, молчаливый, ощетинившийся кольями темный двор да туман. Становится холодно. Потихоньку спускаются сумерки.

Должно быть, за мной следят. Поверх палисада или сквозь какую-то бойницу. Да и на здоровье.

И тогда я замечаю ребенка.

Он появляется внезапно, словно из тумана, вьющегося у земли. Парнишка лет восьми, карикатурно худой, с надутым округлым пузом. Стоит молча, совершенно голый, под дождем и на холоде, со сложенными руками, будто скрывает что-то на груди.

Забыли о нем? Не заметили, что не успел в ворота? Может, не знают, сколько у них детей? А теперь господин Грисма Безумный Крик делает вид, что его нет дома, а этот здесь мокнет голый на жестоком холоде.

– Не бойся, – говорю я ласково. – Хочешь что-нибудь съесть?

Он молчит. Стоит неподвижно и всматривается в меня теми безумными глазами, которые издалека и в сумерках кажутся пустыми глазницами. Внезапно он опускает левую руку и оказывается, что то, что он прижимал к худой груди, – лишь вторая рука с жутко измененной ладонью с четырьмя пальцами, но зато – длинными, сантиметров на двадцать, с множеством суставов, будто крабовая ножка.

Я смотрю в остолбенении, все еще держа в вытянутой руке кусочек шоколада. Внезапно его глаза взблескивают фосфорической зеленью, и мальчуган становится туманом, сгустком мглы, который незаметно развеивается.

Я отдергиваю руку с шоколадом и чувствую, как волосы мои встают дыбом. Гиперадреналин ударяет словно ток.

Я жду, удерживая дыхание ибуки, пока уровень его не спадет. И тогда снова раздается вой рога.

Он просто отступил чуток и исчез в тумане, думаю я, глядя, как отворяются двустворчатые врата, и из них выходят несколько человек. Осторожно сходят с холма, заслоняясь щитами странной формы, вызывающими мысли о контрабасе. Я вижу блеск наконечников копий.

Идут ко мне.

Я отставляю кружку и, ругаясь себе под нос, надеваю тяжелый полупанцирь, пристегиваю окованный пояс с мечом. Время трудиться.

Они идут. Медленно, достойным шагом, чтобы показать: совершенно меня не боятся. Но щиты подняты, копья готовы к удару. Всего восемь мужчин. Внутри идут двое без щитов и копий, но, подобно остальным, в доспехах.

Останавливаются метрах в десяти от моего лагеря и молча глядят. Один из двух, что в середине, – явно кто-то важный. Изукрашенный кафтан с нашитыми металлическими бляхами обтягивает полное тело; у мужчины окладистая седая борода и длинные волосы, под золотым обручем – тоже седые. Как знать, может, это сам шеф. Но он вовсе не издает безумных криков, а молчит и изучающе поглядывает.